Бронебойные васильки

Я скривился от боли и снова чуть-чуть присел. Руки, вцепившиеся в основание спинки койки, начинали уставать, но я не прекратил своего занятия. Времени на сюсюканье с моей больной ногой нет. Сморщившись, я снова начал выпрямляться, поднимая за собой и кровать, потом снова присел, хрипло застонав. Нога отзывалась болью на эти упражнения, но зато вернуть скованные и атрофировавшиеся мышцы вновь так получиться быстрее. А время мне сейчас очень нужно... Перелом сросся без каких-либо дефектов, оставалось преодолеть реабилитацию. К счастью, ханахаки у меня, похоже, протекает медленно, за всю эту неделю я откашлял всего десять цветков. Но месяц уже прошел, а я по-прежнему живее некуда, так что настроение у меня было приподнятое. До вчерашнего дня. Вчера ничем не отличалось от позавчера и поза-позавчера. С утра таблетки, физиотерапия, после обеда ЛФК, разработка ноги и визит (если можно назвать визитом то, что старик отвозит меня на инвалидной каталке к себе в кабинет) к Аристарху, который тщательно за всем этим следит. Старый врач планировал провести испытание лекарства в ближайшие дни, но для этого мой организм должен быть полностью в норме. Тогда-то это и случилось опять... ... Я завел с главврачом профессиональную беседу и в пылу спора, возникшего где-то в ее середине, не заметил, как что-то кольнуло в руку в нескольких разных местах. Боли как таковой я вначале не ощущал, но когда цветки начали более активно пробивать себе путь наружу, мне уже было не до споров. Я ахнул от нового, более сильного укола, схватился за больное место и похолодел, нащупав под рукавом больничной пижамы несколько вспухающих бугорков. Быстро и резко я закатал его и увидел, как маленькие бутоны пробивают кожу сразу по всему периметру от запястья до локтевого сгиба. Они росли быстро, через минуту эта сторона руки походила на небольшую клумбу зацветающих васильков, а снизу пробивались цветы поменьше. Аристарх подошел вплотную ко мне и взял зацветавшую руку в свои ладони, внимательно наблюдая за процессом. Меня затрясло. И от боли и от нахлынувшего вдруг отчаяния. Слезы готовы были градом политься из глаз, а губы нервно дрожали. Истерика на этот раз прошла мимо, ведь каким бы неожиданным не был этот момент, я все же знал, что это не может не повториться. Сейчас мой мозг старательно пытался продолжать думать ясно, не взирая на боль. И этому хорошо способствовала злость к самому себе, которую я испытывал вместе с остальным букетом чувств. Я идиот. Ну как, как я мог так расслабиться?! Мое время стремительно утекает, а я тут копаюсь со всякими мелочами! Еще через несколько минут все закончилось. Пятнадцать новых васильков распустили свои окровавленные лепестки. Выглядело это ужасно и завораживающе. Рваные кровоточащие раны из которых поднимаются хрупкие и невинные цветы... Я не выдержал и одинокая слеза медленно поползла по щеке, потом еще одна и еще. Было больно, но все же не так, как в первый раз. Всхлипнув в последний раз, я собрал свою волю в кулак и утер мокрые дорожки со щек и твердо посмотрел на новую небольшую рану. Кровь алыми струйками стекала по вытянутой руке и не будь Аристарха рядом, я снова запачкал бы свою одежду. Но пока я боролся со своими чувствами, осмотрительный дед положил мне на колени плотный кусок марли и уже несколько минут суетился вокруг, подготавливая что-то. Я дотронулся до одного цветка указательным пальцем. Его мягкая подушечка тут же заблестела каплями крови. На ощупь, как и на вид, это был обыкновенный василек с листьями, лепестками и стеблем. Вроде все обычно, но обычностью даже не пахнет. Я посмотрел на главврача. - Что теперь будем делать? - Сейчас, я уже все подготовил, - Аристарх кивнул на железный поднос, который поставил на стол рядом. На нем красовались шприц, скальпель, пинцет, хирургическая игла и нити, бинты. - Много времени это не займет. - Я не об этом. - вздохнув, я перестал изучать взглядом медицинские приспособления и снова посмотрел в глаза старику. - Когда ты наконец проведешь первые испытания? Я не знаю, сколько еще проживу. Месяц, два, три? Зачем ты затягиваешь? Он замолчал, но вскоре ответил с необычной для деда твердостью: - Твой организм, Вольфганг, еще недостаточно окреп после травмы. Ты даже сам из одного конца отделения в другой пройти не сможешь. - сказал он, заставив меня сжать здоровой рукой подлокотник инвалидного кресла-каталки. Да, перелом сросся и вроде как после хорошей реабилитации нога полностью восстановится, но пока я сам ходил весьма непродолжительные маршруты, слишком тяжело. И меня это, конечно, дико раздражало. Мое тело было цело, только ровный белый шрам полз по ноге, начинаясь от щиколотки и заканчиваясь, немного не доходя до коленной чашечки, да все реже повторяющиеся вспышки головных болей мешали мне жить нормально. Но Аристарх и не думал делать каких-либо пауз в своей речи, так что возмутиться я не мог, просто не успевал между репликами. - Пойми, если ты и готов помереть от недоделанной самую малость таблетки, то я не намерен разбрасываться чужими жизнями, пусть даже и обреченными. Повисла тишина. Я не смотрел на старого врача, продолжая побелевшими пальцами сжимать подлокотник. Он тоже поник, отвернулся и стал виновато перебирать лежащее на металлическом подносе. Впервые за всю историю моей болезни специалист назвал меня обреченным. И от этого стало... как-то... неприятно что ли? Нет, я всегда знал об этом. С самого первого откашлянного цветка знал, что отныне смерть шагает в ногу со мной, а может, уже занесла свою косу над моей головой. Но когда другой человек, врач, говорит тебе об этом, становится тяжелее. Ведь в мыслях я мог сколько угодно убеждать себя, что выход найдется и все будет х-о-р-о-ш-о. Я сглотнул вставший в горле ком. Чернота, начавшая было расползаться в груди, скукожилась и куда-то исчезла, уступив место злости. Опять... Да пошло оно все к черту! Хоть пропадом пропади, мне плевать. Вцеплюсь руками и зубами в жизнь и не отпущу, пока силы будут, справлюсь. Со всем справлюсь! И с ханахаки, и с нагрянувшим апокалипсисом. И Союз мне не нужен! Никто мне не нужен! Аристарх повернулся ко мне, держа в руках шприц, вид у него был как у нашкодившего ребенка. Он чувствовал вину за слетевшее с губ. Я маниакально улыбнулся. - Ничего, дед. Проехали, ты ведь правду сказал. - Но... - Да какая разница! Просто избавь меня от этого и постарайся как можно быстрее меня вылечить.- я брезгливо вытянул пострадавшую руку сильнее, призывая врача действовать. Старик неопределенно кивнул и вонзил иглу мне в вену на внутренней стороне локтевого сгиба. Через минуту все, что находилось ниже одеревенело. Боль ушла, этой части руки я не чувствовал. Мрачная тишина все продолжала сгущаться вокруг, но меня это не пугало. Я наблюдал за действиями Аристарха. Сначала он пинцетом поддевал цветы, а потом скальпелем вырезал корни, не забывая каждый раз обрабатывать раны. Я при этом не чувствовал ровным счетом ничего. Это была словно не моя рука, а чужая, ненастоящая. Выше локтя я все чувствовал, а ниже будто приделали очень натуральный протез вместо родной плоти. Цветы главврач отправлял в маленькую баночку, которую поставил рядом с подносом, видимо изучать собрался. Когда же васильков не стало, он сменил скальпель на хирургическую иглу, в которую уже продели нить и стал умело сшивать края ран. Я с запоздалым сожалением подумал, что рану на плече тоже можно было бы зашить, тогда шрам вышел бы не таким большим и уродливым. Но не думаю, что тогда это было возможно. Но в тот момент под рукой у меня был только перепуганный подросток, кухонный нож и водка. Не думаю, что организм сказал мне спасибо, если бы я тогда попросил парня зашить мне рану обыкновенными иголкой и ниткой. Загноения было бы не избежать, так что то страшилище, что расползается поверх старого шрама - меньшее из того, что могло бы случиться. Время шло, Аристарх молча и сосредоточенно колдовал над моей рукой. Я же на некоторое время выпал из реальности. Куда меня понесло, не знаю. Может в астрал, может в царство Морфея, а может еще куда, не помню. Но вроде бы я не спал и даже что-то обдумывал, только вот ничего не запомнил. Ну, а в себя я пришел, когда наркоз начал проходить. Рука заныла тупо и неприятно. Я посмотрел на работу старого врача. Примерно с десяток ровных порезов украшали теперь все пространство от запястья и до локтя. Теперь, когда Аристарх поработал над "клумбой", моя рука выглядела как рука суицидника. - Не больно? - спросил главврач, бинтуя порезы. - Нет, разве что чуть-чуть. - я пожал плечами. - Нам бы поторопиться, а то медсестра беспокоиться начнет, - Я поморщился, вспомнив о не в меру заботливой девушке, бог знает как попавшей на режимный объект. Как человек она, возможно, и была хороша, но меня раздражала безмерно. Дед отложил бинт и, кряхтя, покатил меня в палату. По пути несколько раз встречались военные, смотревшие на меня с сочувствием. Я стиснул зубы до скрежета, они жалели меня! И это было самым противным во всем моем положении. Я ненавижу жалость. Не важно какую и по отношению к кому, жалость мерзка во всех проявлениях. Жалеют только слабые, знающие, каково это - быть беззащитным и беспомощным. Я никогда не жалел, хотя и был слабым. Какой-то отрезок своей жизни... Но я предпочитаю о нем забыть. Ах, как же противно, когда эти жалкие унтерменши приравнивают меня к себе своей жалостью. Аристарх довез меня до двери палаты и предложил мне помощь, от которой я сдержанно отказался. ... - А-а-а-а! - я хрипло застонал в голос. Мне удалось присесть особенно низко, так, что ножки кровати почти коснулись спины. На мгновение мне захотелось закончить эти мучительные упражнения, но бинты, туго обтягивающие левое запястье не дали мне этого сделать. Я снова начал приподнимать кровать, скорчив болезненную гримасу. Сдерживать хрипы и стоны больше не получалось. Дверь открылась и в палату заглянула медсестра. Ее испуганный вскрик неприятно ударил мне по ушам. - Что же вы делаете?! - девушка бросилась ко мне, но совсем близко подходить не решилась. Я повернул голову и раздраженно посмотрел на нее. - Прохожу ускоренный курс реабилитации, - язвительно заметил я, продолжая свое занятие. Медсестричка выбежала из палаты и, судя по шуму, что она при этом произвела, скоро весь этаж, отведенный под госпиталь узнает о том, что пациент со сломанной ногой "сошел с ума". Примерно через две минуты в мою палату вбежал Аристарх и несколько других врачей, помоложе. Я широко улыбнулся им. - Вольфганг, это в высшей степени неразумно! - воскликнул старый главврач. - Зато эффективно, - сквозь зубы проговорил я. Руки постепенно наливались свинцом, каждый новый подъем давался все труднее. Наконец, под бдительными взглядами медиков я опустил кровать и, волоча за собой негнущуюся конечность, приблизился к ним. - Но зачем? - удивленно спросил один из врачей. - Действительно - зачем? - съязвил я. - Лежать на койке и бездельничать, когда в мире творится такое, ведь очень меня прельщает. Я выразительно посмотрел на главврача и, медленно развернувшись, заковылял к кровати. Необходимость в их присутствии отпала и доктора покинули палату. Я устало опустился на койку и шумно выдохнул. Дыхание сбилось и мне потребовалось время, чтобы его восстановить. Я лег, раскинув руки, и уставился в потолок. Почему все это происходит со мной? Почему я вообще остался жить после содеянного? Да, судьба наверное и вправду существует, потому что я не возьмусь объяснять это с научной точки зрения. Странно все это... И моя влюбленность, и болезнь, и происходящее в мире. Скажи мне кто за неделю до катастрофы обо всем случившимся, я бы не колеблясь покрутил пальцем у виска. А теперь вот, лежу и пытаюсь понять, когда судьба повернулась ко мне своей задницей. Если рассмотреть всю мою жизнь, то окажется, что она почти никогда не сопутствовала мне. Выходит, я всего добился сам. Но и добился-то я немного. Да, известен на весь мир, да, был великой страной. Но что это мне дает? Ничего. Абсолютно ничего. В голове мелькнула фраза, которую как-то обронил Германская Империя. Как же я жалею, что ты родился Может он и прав, не знаю... Но выяснять точно не собираюсь. Мне хватает насущных проблем. К тому же все эти размышления ужасно эмоционально выматывают. Чувствую себя выжатым лимоном. Дверь тихо скрипнула и в палату кто-то вошел. Настроение мое с каждой секундой становилось все поганее и поганее, поэтому я не соизволил поднять голову и посмотреть на посетителя. Но он сам заставил меня это сделать, когда заговорил. - Что же ты творишь, Рейх? Я сел и хмуро уставился на русского. Союз стоял, опершись о стену и скрестив руки на груди. На губах его играла насмешливая улыбка. Разговаривать с ним после размышлений о "смысле жизни" и прочем мне не хотелось от слова совсем. Но и выпроводить его я не мог, так как он являлся тут главным. Жаль, а так хотелось. - Ты о моих упражнениях с кроватью? Так я просто не хочу здесь загнуться. Только и всего, - неприветливо ответил я. - Так значит ты уже можешь ходить? - осведомился СССР. - Конечно, - фыркнул я, мысленно обругав себя. И что я только что сделал? А если мне придется идти? Я ведь и до конца отделения не доковыляю! - Ага, и это стоит тут только для декорации? - коммунист кивнул на инвалидную коляску. Я стиснул зубы, чтобы с языка не сорвалась очередная колкость. Возможно он хочет что-то поручить мне и передумает, если разозлиться. - Но тем не менее ты снизошел до моей персоны, - я ухмыльнулся, вставая. Больная нога протестующе заболела, когда я оперся на нее, но виду я не подал. - Так что нужно великому Нерушимому от Третьего Рейха? - Пошли, - Советский ухмыльнулся, отлипая от стены и суя руки в карманы своей шинели. - По дороге расскажу. И он проворно вышел из помещения. Я поковылял за ним, морщась при каждом шаге. Идти было больно и изнурительно, но главная сложность заключалась в том, что мне нужно было постоянно следить за спиной Союза, чтобы делать спокойное лицо, когда он оборачивался. Из-за этого нормально рассмотреть военную базу я не смог. Понял только, что госпиталь занимает лишь малую ее часть. Поспевать за высоким, широко шагающим русским было нелегко. Я отставал по крайней мере метров на пять, если не больше. Одно радует, мне удалось найти удобный темп движения и максимально возможно сгибать непослушную конечность. Мы прошли несколько длинных коридоров, много раз поворачивали и наконец добрались до отдела, кишащего людьми в форме. Вокруг царила невообразимая суматоха, в одном большом застекленном помещении сидели радисты, непрерывно с кем-то переговаривающиеся, отовсюду слышались разного рода приказы и требования. В сердце всего этого оперативного хаоса находился кабинет СССР. Коммунист открыл дверь с табличкой "А.В. Наумов" и вошел внутрь. Я последовал за ним. - Наумов А.В. , - протянул я, оглядывая кабинет. - Вот как ты себя здесь величаешь. А я думал ты только мне имя с фамилией поменял, кстати, без моего разрешения. - Сам знаешь, что тебя бы просто отказались лечить, скажи я им твое настоящее имя, - сдержанно ответил Советский и указал мне на стул у стола. Нога к этому времени уже налилась свинцом и ныла. Такая длительная разминка явно не понравилась едва сросшимся костям и атрофировавшимся мышцам. Я порядком устал и с удовольствием сел бы на стул. Но сам Союз оставался стоять и, по всей видимости, садиться не собирался. Напротив, он занял более удобную позицию по ту сторону стола и разглядывал большую карту, что лежала на нем. Показывать коммунисту свою слабость я не хотел, меня и так считали слабым. Так что я спокойно прошел к карте, бросив на стул презрительный взгляд. - И что тебе от меня нужно? - я посмотрел на карту, изображающую карту края. Как я и предполагал ранее, мы находились на юге. СССР окинул меня задумчивым взглядом, и я перестал быть уверен в слепоте его бесцветного глаза. Признаюсь, этот вопрос очень заинтересовал меня, но спрашивать в лоб я не решился, поэтому молча уставился на некрасивый шрам и помутневший хрусталик. Русский заметил это и отвернулся. - Что, рассматриваешь свою работу? - с ноткой горечи спросил он. Похоже это его задевает. - Нет, просто твой глаз... - Он видит! - неожиданно резко ответил Союз, попутно разворачиваясь. В глазах его блестело раздражение. - Просто выцвел из-за травмы. Я промолчал. Конечно, в теории такое было возможно, но это походило больше на комплекс, вызванный дефектом зрения и его оправдание. Но сказать это раздраженному Союзу, все равно, что показать красную тряпку быку. Гнева не избежать. Я ухмыльнулся и закатил глаза. - Может, перейдем к делу? - Ты можешь показать на карте, где вы были, когда все началось и сколько было времени? - по голосу русского было ясно, что он прикладывает большие усилия, чтобы не сорваться на меня. Я фыркнул. Этот вопрос был одним из самых глупых, что только можно задать. - СССР, я провел в твоей секретной тюрьме херову тучу лет, меня выводили оттуда в полном неведении. Я не знал даже, утро сейчас или вечер и ты сейчас просишь показать место на карте? - Ясно, тогда расскажи мне во всех подробностях как ты провел время с начала катастрофы, до прибытия сюда. И ради бога, сядь. Даже мне на тебя смотреть жалко. Я понял, что Советский с самого начала заметил мои затруднения и почувствовал себя глупо. Но я никогда бы не признал, что нуждаюсь в помощи, поэтому зло посмотрел на Союза и сел, подавив ругательство, готовое сорваться с языка. Злость моя лишь немного улеглась, когда сам русский опустился на край стола, готовый слушать. Рассказ занял примерно полчаса. Коммунист слушал внимательно и ни разу не перебил, хотя несколько раз его брови удивленно взлетали вверх, и я замечал, как ему хочется встрять. Конечно, о многом я умолчал и многое изменил. В итоге история, которую я поведал СССР сильно отличалась от правды. И хотя я рассказывал о недавних событиях, самому мне казалось, что это было давно, еще в прошлой жизни. Под конец мне самому начало казаться, что все это просто навязчивый бред. Но шрам на плече и сломанная нога говорили об обратном. - Рейх, я всегда поражался твоей поразительной живучести, - задумчиво заметил Союз, когда я замолчал. - Ни одной псине еще так не везло. Я подавился воздухом, услышав его высказывание и возмущенно уставился на красного. Он, конечно, иногда бросал что-то подобное, когда еще проводил допросы, но и тогда дело часто кончалось моим избиением, так как я не выдерживал и пускал ответные оскорбления. Но другим людям я никогда не позволял бросаться подобными сравнениями в мой адрес. Последний раз, когда меня сравнили с собакой, человек, сказавший это, долго не прожил. Я скорее стерплю любое матное оскорбление, чем собаку или псину. Я слез с койки и начал мерять шагами комнату. Полгода. Я гнию здесь уже полгода. Это давило мне на разум. Серые обшарпанные стены камеры осточертели мне своим каменным однообразием. Я изучил каждую трещину, каждое пятно обвалившейся штукатурки, каждый островок плесени. А допросы все шли. Сейчас, когда густая волна отчаяния после поражения схлынула и я наконец смог рассуждать твердо и ясно, мозг мой потребовал деятельности. Без книг было невыносимо. Сокамерник мой был туп, как полено и разговаривать с ним было не о чем. А какой-либо литературы мне не давали, ведь сотрудничать я отказывался и вел себя далеко не шелково. По коридору протопали тяжелые шаги надсмотрщика и в замочную скважину двери, ведущей в мою камеру вставили ключ. Несколько оборотов и она со скрежетом несмазанных петель отворилась и на пороге возник Николай. Тюремщик лет сорока. Он был толстоватым мужчиной среднего роста, но силы ему было не занимать. От его руки пострадало немало заключенных. С превосходством посмотрев на меня, Николай спросил: - Чего ты расходился, псина, допроса сегодня не будет. Я стоял к нему спиной, когда оскорбление сорвалось с его уст. Я вздрогнул, словно в меня выстрелили и медленно, угрожающе развернулся. - Простите, что? - Псина, ты на тупого не похож. Допроса, говорю, не будет, - презрительно бросили мне. В мгновение ока я очутился возле него и прошипел: - А ну возьми свои слова назад, унтерменш! Николай не проявлял беспокойства относительно себя. Кобуру он всегда держал расстегнутой, так что пистолет тут-же уперся мне в живот. - Выродок гитлеровский, а ну-ка назад отошел! - властно приказал тюремщик. - Сначала возьмите свои слова назад, - яростно проговорил я, не сдвинувшись ни на шаг. Но надсмотрщик не только не взял сказанного обратно, он повторил оскорбление еще раз, чем подписал себе приговор. - Псина, отошел пока я не прострелил тебе внутренности - это были последние слова Николая. Я рванулся вбок, прочь от линии огня и ударил рукой по ладони, сжимавшей рукоять оружия. Надсмотрщик выстрелил, но мимо. Второй такой возможности я ему не дал. Пистолет отлетел на пол камеры и я вцепился пальцами в толстую шею Николая. Тот успел лишь испуганно вскрикнуть. - Никто. Не смеет. Называть меня. Псиной. Сквозь зубы процедил я и свернул ему шею. Послышался хруст позвонков и его тело, обмякнув, сломанной куклой упало на пол. В следующий миг в комнату вбежали охранники и меня сбили с ног сильным ударом. Послышались ругательства, меня пнули по голове и я упал в темноту. Я резко встал, из глотки исторглось разозленное рычание. Много лет я не слышал этого оскорбления от него или других людей. Союз не мог не знать, как я ненавижу подобное обращение. Он сделал это специально! - Рейх, не забывайся, - холодно сказал русский. Ухмылка на его лице сменилась угрозой. - Сволочь! - прошипел я, сжимая кулаки. - Сказал тот, кто начал мировую войну и проиграл уступающему в силе противнику, - осклабился СССР и это стало для меня последней каплей. Я бросился на него, пытаясь ударить как можно больнее. - Ах ты..! - воскликнул он и тоже перешел в наступление. У меня на руках был элемент неожиданности, но у Советского имелось физическое превосходство, так что драка продолжалась недолго. Он ловким отработанным движением заломил мне руку и заставил согнуться пополам. Я захрипел от боли. - Рейх, ты сейчас не в том положении, чтобы возмущаться, сукин ты сын, - Союз наклонился к самому моему уху. Голос его так и дышал злобой. - Ты прав, пока ты нам нужен, но еще одна такая выходка и твоя важность будет переоценена. Ты ранен и только поэтому сейчас не получишь хорошей взбучки, ясно? - коммунист чуть надавил на заломленную руку, делая мне больнее. - Ясно, - ответил я, скалясь. - Так-то лучше, - он ослабил хватку и я облегченно вздохнул. - Не думай, что с течением времени мое отношение к тебе стало терпимее, грязный предатель. СССР отпустил меня, и я наконец смог распрямиться. В груди закололо от неприятных, усиливающихся ощущений. Такой сильный посыл ненависти отразился на моем состоянии. К счастью, русскому я был больше не нужен. Он молча проводил меня до палаты и ушел, ни обронив ни слова. Как только дверь захлопнулась, я, едва сдерживающий слезы, бросился в туалет. Было больно. Я защелкнул замок-собачку и включил кран. После этого обессиленно упал к унитазу и закашлял, выплевывая кровь. Он меня ненавидит. Сердце болезненно сжалось. Я ему не нужен. Кровь прилила к вискам. Я кашлял, стараясь как можно скорее вытолкнуть из глотки цветы, и плакал от обиды и боли. Ну почему именно он? Почему я влюбился в этого русского?! Это какая-то шутка судьбы: влюбить меня в ненавидящего человека и смотреть, как меня медленно душит болезнь. Я ведь даже не могу нормально с ним разговаривать, не пуская колкостей и оскорблений, какая к черту любовь?! Несколько цветков по очереди плюхнулись в унитаз, вода в котором неприятно алела. Сердце учащенно билось в диком и непонятном мне танце влюбленности. Душа же забилась куда-то в угол и тряслась от страха. Я встал и нажал на кнопку слива, проводив плавающие в туалете цветы взглядом. Потом я умылся, тщательно стер кровь отовсюду и наконец вышел, казалось, спустя долгие дни. В бредовом тумане я добрел до койки и плюхнулся на нее, закрывая глаза и надеясь что сознание смилуется надо мной и покажет мне сон, в котором хороший финал будет возможен. Пожалуйста, хватит кошмаров, я так устал.