Бронебойные васильки

Спускались густые зимние сумерки. Февраль подходил к концу, но морозы продолжали стойко держаться, покрывая окна Берлина сказочными узорами. Шел снег, большими белыми хлопьями танцуя в воздухе, прежде чем опуститься на землю. Завывал ветер, бросая снежинки то туда, то сюда. Погода была красивой только для тех, кто наблюдал ее, сидя дома в тепле и уюте. В величественной громаде Рейхстага кипела жизнь, совершенно наплевав на суточные ритмы и биологические часы. Этажом ниже громко стучали сразу несколько печатных машинок, в коридоре ходили и изредка переговаривались. Яркий желтый свет лился из узкой полоски под дверью, освещая полумрак помещения. В моем кабинете было тихо, только шуршали листы и скрипела ручка. Все это освещал свет настольной лампы. Я не любил зажигать большой свет вечерами, слишком уж заметен тогда контраст между улицей и комнатой. Только-только мне удалось свергнуть брата, только-только коммунистический строй в Германии отступил под натиском национал-социализма. Работы предстояло немерено. Многим пришлось не по нраву новое правительство, многие, случись бы выборы вновь, пошли голосовать за красную партию, чего допустить было нельзя. Меня, да и всех остальных в Рейхстаге, завалило бумажной работой. Новые законы, приносимые на рассмотрение мне, доносы, жалобы и прочие важные или не очень бумажки, которые новому главе государства предстояло просмотреть. Сейчас в приоритете было найти достойную и громкую причину для запрета коммунизма в стране. Планировалось устроить какую-нибудь огромную трагедию и списать ее на красных бунтовщиков, если те сами не сделают что-то подобное раньше. Да, придется пожертвовать десятком-другим людей, но чего не сделаешь для блага страны? Я отложил писанину и потянулся, заставив щелкнуть по крайней мере шесть позвонков. Ненавижу бумажную волокиту. После всех этих листиков рабочая рука ноет и для спины вредно, и для шеи. Конечно, горбатиться над очередным планом будущего сражения или копаться в трупах подопытных в холодном морге тоже неполезно, но мне это хотя бы нравится. Зевнув, я покрутил ладони, разминая затекшие суставы, потом встал и прошелся по полутемной комнате с той-же целью. Голова гудела от усталости, глаза слипались. Но желанный сон позволить себе нельзя. Любая задержка - препятствие на славном пути арийской нации. Вздохнув, я снова уселся на стул, кинув взгляд в совсем почерневшее окно. Но вскоре строчки поплыли у меня перед глазами, я стал клевать носом и в конечном счете уронил голову на столешницу, задремав. Проснулся от странного шума за дверью. Люди кричали и носились по этажу с несвойственной кабинетным крысам прытью. Я встал, собираясь выйти в коридор, чтобы узнать что случилось, но в этот-самый момент окно в моем кабинете разбилось с оглушительным звоном. В спину пахнуло холодом. Я развернулся в сторону нового шума и увидел кирпич, валяющийся среди мириад осколков. Это послужило мгновенным объяснением паники снаружи. Я бросился к стулу и схватил висевший на его спинке плащ, подобрал со стола фуражку и бросился к выходу, но не успел сделать и трех шагов, как в окно влетело еще что-то. Моментально стало жарко. Я ускорил темп и выскочил за дверь, напоследок окинув стол, моментально вспыхнувший от зажигательной смеси. Я огляделся. К этому моменту шум более-менее утих, многие уже убежали. Стало вонять гарью. Похоже подожгли не только мой кабинет. Занимался пламенем весь Рейхстаг. Языки огня уже лизали пол на другом конце коридора, выбиваясь из узкой полоски между дверью и полом. Я бросился бежать, на ходу сыпя проклятиями. Лестничные ступени быстро мелькали под моими ногами. Я работал на втором этаже, поэтому первого достиг быстро. Пламя ненасытно ревело вокруг, дышать стало совсем уж трудно, глаза щипал дым. Я бросился было к выходу, но там уже вовсю бушевало пламя. Поджигатели хорошо постарались. Я отчаянно обвел взглядом холл и сердце радостно екнуло. Оглядывая главный вход в первый раз, я не заметил маленькой негорящей полоски, площадь которой все уменьшалась. Не раздумывая, я бросился туда, выжимая из себя максимум скорости. По лицу градом катился пот, одежда едва ли помогала укрыться от жара огненной бездны. Я чувствовал себя картошкой, которую завернули в фольгу и зашвырнули в центр костра. Чтобы хоть как-то защитить себя от ядовитого дыма я прикрывал рот рукой. Несколько кратких мгновений, в нескольких сантиметрах от неминуемой гибели - и я вылетел в холодную ночь, тяжело дыша. Пожарные уже работали, пламя еще сопротивлялось, но новые машины подъезжали и подъезжали, не оставляя ему никаких шансов. Я повалился в ледяной сугроб, чтобы остудить разгоряченную плоть и дымящуюся одежду, а сверху на меня сыпался снег. - Фюрер, это же фюрер! - вдруг прокричали рядом. Ко мне сразу подбежало несколько человек и вскоре я уже сидел на одном из сидений пожарной машины, сжимая в руках горячий чай из чьего-то термоса и отказываясь от протягиваемого алкоголя. На плечи мне накинули одно из одеял, которые пожарные возят с собой для пострадавших. Я отделался легким испугом, а возились со мной так, словно я был при смерти. Помощь мне давно уже была не нужна, но мне продолжали упорно и чрезмерно ее пихать. В итоге вырваться из рук "помощников" мне удалось минут через двадцать. К этому моменту пожар давно потушили. Хоть пламя и порядочно разгулялось, сильного ущерба удалось избежать. Это было видно даже сейчас, в тусклом свете ночных фонарей. Испуг давно отпустил меня и я стоял, кутаясь в плащ и обдумывая, как удачнее подать это обществу. В голове уже вырисовывались наброски речи, с которой я выступлю перед массами и те, на кого я спихну поджог, если это окажутся не они. Холод начал потихоньку пробираться под одежду, кусать за щеки. Я бросил последний взгляд на обгоревшее здание и, развернувшись, зашагал прочь с площади, злорадно улыбаясь. Впереди было много работы. Реставрация Рейхстага, восстановление канувших в Лету бумаг, митинги, выступления перед народом, всевозможные советы и конференции. Но это не так уж и важно. Главное то, что эти отбросы сами вырыли себе могилу, избавив меня от этого занятия. Осталось только забросать их землей. Ну, коммунистические отродья, скоро я прикрою вашу лавочку на государственном уровне! Я похоже задремал ненадолго, зачитавшись принесенной Аристархом книгой, а когда очнулся, в палате пренеприятно пахло табачным дымом. Я огляделся. Комнату наполнял голубоватый дым. Очевидно воспоминание, которое я увидел во сне, стало следствием того, что я надышался дымом. А может быть и нет. Зевнув, я огляделся и замер, уставившись на человека, стоявшего в самом дальнем углу палаты, покуривая сигарету. Он ни капли не изменился с нашей последней встречи. Неизменная ушанка с яркой, под цвет его флага, звездой. Форма тоже не изменилась, он как будто смотрел на меня с иллюстрации какой-нибудь советской книжки про бравых русских солдат, защищавших родину от нацистов. Я уже видел новые образцы военной формы и на мой взгляд она была куда удобнее того, что было сейчас на нем. Но он, с присущим ему упорством, продолжал носить старый образец, просто потому, что он считал его лучше. Таким он был, этот загадочный, падкий на алкоголь человек. Сколько бы время не наносило ему ударов, менялся он крайне медленно и неподатливо. Да, товарищ Советский Союз, вот мы и снова встретились. Я молча рассматривал его, без зазрения совести смакующего сигарету, пока он наконец не соизволил на меня посмотреть. На лице коммуниста расцвела ехидная улыбка. Он бросил сигарету в урну и подошел вплотную к кровати. - Глядите-ка, кто проснулся. А я думал ты давно подох, но ты всегда был живучей гнидой - сказал он, рассматривая меня. Глаз, по которому я полоснул ножом в далеком сорок пятом помутнел и окрасился в серый. Скорее всего видеть он перестал. Я усмехнулся и закатил глаза. - И почему я не удивлен? - язвительно спросил я. - А язва все продолжает быть твоим вечным спутником. - улыбка сползла с лица СССР, он смотрел на меня с неприязнью и ненавистью. - В машине, где ты валялся нашли труп молодого парня. У него был сломан позвоночник и выжить ему все равно не удалось бы, но эксперты нашли на его лице отпечатки пальцев и следы удушья. Юноше явно помогли уйти на тот свет. Мне кажется, ты знаешь, кто это был. - и он уставился на меня так, словно глазами хотел сказать: ну, падла, как выкрутишься? Я выпустил книгу из рук и приподнялся, поморщившись. Прошла уже неделя, как я кисну в четырех стенах, пью таблетки, сижу на капельницах, но голова продолжала отзываться резкой болью при движениях. Повязку с головы сняли, а царапину на виске залепили пластырем. Я постарался не выказывать своего дискомфорта, крепко сжав ладонями простыню. - Ну и что? - спросил я. - Миша страдал от боли, я просто проявил милосердие. Он бы все равно умер часа через три, а боли при этом испытывал бы адские. И в конце концов, раз ты послал за мной людей, то я зачем-то тебе нужен. - я иронически осклабился, показав клыки. Все это сильно напоминало мне одну сцену из прошлого, но теперь за спиной у меня не было ничего, за что можно было уцепиться. Близость смерти придавала мне смелости. Умопомрачающей и отупляющей смелости, похожей на ту, с которой русские шли в атаку на армии, существенно их превосходящие или жертвующие собой, бросаясь на амбразуры или кидаясь под танки, или партизанящие в глубоком тылу. Эта была именно та бесшабашная храбрость, которую я всегда недолюбливал, хотя именно ее мне частенько не хватало. Советский раздумывал над моими словами, губы его сжались в тонкую полоску. Я был прав и ему это явно не нравилось. Его всегда раздражала эта моя привычка логически додумывать и догадываться, чтобы потом провоцировать людей, зная, что они не смогут поступить иначе. Я знал об этой его раздражительности и часто, назло ему, проделывал подобные штуки. В воздухе мелькнула его рука, я не успел ничего толком понять, когда большая мозолистая ладонь лихо впечаталась в мою щеку. СССР был мастером пощечин, так что эта была совсем слабенькой, я даже не опрокинулся на кровать. Но последствия все равно были колоссальными. В голове словно взорвали динамитную шашку. Сотни маленьких, но острых иголок впивались в череп изнутри. Я схватился обеими руками за свою думалку и, рефлекторно сев, согнулся пополам. Больно было просто невыносимо. Я застонал в голос, крепко зажмурив глаза. Казалось, что мозги вот-вот поползут из ушей. Пронзительно заверещал один из приборов. Я оскалился, зарычав от нового фейерверка в мозгу. Хлопнула дверь, я приоткрыл глаза и успел разглядеть руку сильно удивленного и растерянного Союза, тянущуюся ко мне и синий халат медсестры за ним, прежде чем звук голоса служительницы медицины и свет не заставили меня снова крепко слепить веки. - Не трогай меня! - рявкнул я коммунисту так, что аж горло запершило. - Товарищ, что вы себе позволяете?! - накинулась на него медсестра. - Но ведь у него только нога... - растерянно пробормотал русский. - И сотрясение мозга, тупая ты скотина! - прошипел я, до крови закусывая губу. Как только я не получил второй удар, посильнее после такого? Удивительно. - Вон, вон из палаты, мистер! Мне совершенно плевать на то, кто вы и что из себя представляете, здесь отделение госпиталя и травмировать пациентов я не позволю! - затараторила разошедшаяся медсестра, выталкивая коммуниста за дверь. Когда же она справилась с этой задачей, мне вкололи что-то и поставили капельницу с чем-то, после которого мне вскоре полегчало. Приходил Аристарх, отчество которого я не счел нужным запоминать и сетовал на то, что "ходят здесь всякие, лечению мешают" и прочее, попутно меня осматривая. Когда он ушел, в комнате еще пахло дымом. Окно открывали, но почти сразу закрыли из-за шквального ветра и непогоды, поэтому выветрится все не успело. Спать не хотелось, о чтении и речи быть не могло, поэтому я просто лежал с закрытыми глазами и прокручивал в памяти еще одну сцену из тридцатых годов, которая всплыла в ней вместе с запахом дыма. Тело стало ватным и невесомым после дозы лекарств, и я словно лежал на каком-нибудь облаке, вдали ото всяких мирских сует и разномастных строев и религий. Я стоял на помосте перед огромной толпой людей. За спиной возвышалась громада Рейхстага, резкими очертаниями выделявшаяся в вечернем полумраке, а передо мной была огромная, расчищенная от людей площадка с горой книг в центре. Совсем рядом с помостом стояла виселица. Народ волновался. По толпе то и дело проходили волны. Я перевел взгляд на своего главнокомандующего, кивнул и, кашлянув, начал речь. - Жители Берлина, славные арийцы, в мире сейчас царит хаос. Жалкие унтерменши захватили власть напару с евреями. Эти презренные неарийцы, эти грязнокровки построили себе фальшивые государства и мнят себя великими людьми! Они пишут книги неугодного содержания, они доверяют евреям хорошую работу. Вся система этих стран давно гниет изнутри. Они недостойны такой жизни, они рождены рабами славных арийцев! - к помосту виселицы вывели худого изможденного человека в цепях, я воодушевленно продолжал. - Грязные русские свиньи, проповедующие коммунизм и заразившие этой заразой Германское государство, мерзкие англичане, французы, поляки, шведы, американцы, испанцы и все остальные народы скоро падут под натиском нацизма. Великогерманский Рейх будет возвышаться над всеми, над всем миром! - я вцепился руками в трибуну и подался вперед, чтобы выглядеть выше. - Над ложью, над коммунизмом, капитализмом и прочими национальными строями. Германия поставит всех на колени! - дрожащему как осиновый лист коммунисту набросили на шею петлю. Еще секунда и вот он уже болтается, дергая ногами и выпучив от страха глаза. Я продолжил свою речь с еще большим воодушевлением. - Этот человек был коммунистом и возможно одним из тех, кто поджог Рейхстаг в тридцать третьем. Он прятался от вермахта, словно крыса, но никто еще не смог избежать наказания за предательство. Так будет болтаться каждый еврей, каждый коммунист в городе, потому что они недостойны того, чтобы на них тратили пули. Мы воздвигнем красное знамя Рейха над всем земным шаром, наш великий народ поработит весь мир! - я развел руки в стороны, хищно скалясь. Двое солдат с зажженными факелами в руках подошли к заранее облитой бензином горе книг и подожгли ее. - Смотрите, смотрите, мои дорогие арийцы, как горят неугодные книги, сжигайте то, что вы сюда принесли и знайте, что так будет гореть все, неугодное Третьему Рейху. Славься Великая Германия! Heile Deutchland! Сотни людей запели, приложив руки к сердцам, многие плакали, на лицах застыли счастливые улыбки. Они пели великий гимн великой страны и многоголосое эхо разносило их песню над всем Берлином. Пел и я, приложив руку к сердцу. - Deutschland, Deutschland über alles, über alles in der Welt, wenn es stets zu Schutz und Trutze brüderlich zusammenhält. Von der Maas bis an die Memel, von der Etsch bis an den Belt, Deutschland, Deutschland über alles, über alles in der Welt! ... Гимн продолжался, висельник уже перестал дергаться. Жизнь покинула его тело. Труп медленно раскачивался на веревке в отблесках огня. Когда мы допели, толпа устремилась к костру, чтобы накормить его новыми книгами. Я сошел с помоста и направился к машине, дома меня ждали дистрофичная жена и маленький сын. Гитлер, до этого стоявший рядом со мной на помосте, занял мое место перед трибуной и так и стоял там, наблюдая за огромной счастливой толпой. В воздухе пахло бензином и гарью. Я сел в машину и захлопнул дверь. На лице сияла широкая, от уха до уха, улыбка. Все складывалось как нельзя удачно. На носу раздел Польши а там и до падения СССР недалеко. Я усмехнулся. Этот доверчивый русский все еще считает меня своим другом! - Ты знаешь дорогу. - бросил я молчаливому водителю и мы тронулись, вскоре покинув площадь перед Рейхстагом Германии повезло родиться именно в тот год, ибо его я считаю самым счастливым за все двенадцать лет своего правления. Тогда я еще не развязал ни одной войны, а голод, выкосивший тысячи людей в начале того десятилетия удалось мало мальски побороть. Конечно и все остальное мое правления было, по большей своей части, счастливым для немцев, больше всего я люблю именно этот год. Почему? Не знаю. Германия, мой сыночек. Мое маленькое солнышко. Наверное, до этой противной любовной болезни только к нему я был достаточно сильно привязан. Сейчас это уже не так. Я не видел Германию с самого сорок пятого года, когда его, шестилетнего мальчишку, вырвали у меня из рук и забрали на "нормальное воспитание" Великобритания с Францией. Представляю, чему они его могли научить. Эти двое постоянно ссорящихся субъекта, брак которых громко трещал по швам уже очень давно, не могли сказать Германии ни одного хорошего словечка обо мне. Да и сам он, наверное, возненавидел меня спустя несколько лет такой жизни. Хорошенький подарочек я ему оставил, нечего сказать! Разрушенную страну, ненависть всего мира и даже тех, кто, улыбаясь от счастья, жег книги на площади. Думаю, он и видеть меня не захочет, если вдруг случиться такая возможность, и я его понимаю. Германию я люблю и, давно решив для себя не пытаться искать с ним связей, я, наверное, похоронил частичку своей души, но жалеть об этом не собираюсь. Дверь скрипнула и в палату вошел Аристарх. - Вольфганг, прошел уже почти месяц, как вы находитесь здесь. Завтра вам снимут гипс и отвезут на рентген. Если все срослось правильно, то начиная с послезавтрашнего дня у вас начнется цикл реабилитации. - А... - начал было я, но старый главврач не дал мне договорить. - Головные боли скоро должны сойти на нет. Вчерашнее обследование показало, что с вашей головой все в порядке. - он заговорщески улыбнулся. - Глядишь, недельки через две с половиной пойти сможете. - и он вышел, оставив меня наедине с самим собой. Снова. Я сел и поправил подушку так, чтобы можно было на нее опираться, полулежа, и взял с прикроватной тумбы толстенную книгу по биологии, от чтения которой меня оторвал СССР. Голова уже не болела, а просто лежать с закрытыми глазами совсем не хотелось. Приход коммуниста встряхнул меня, и я не хотел ударить в грязь лицом снова.