Бронебойные васильки

В холодной и темной камере, стены которой покрылись плесенью от постоянной сырости, съежившись под никудышным тюремным одеялом, лежал я, дыша на свои закоченевшие руки, в попытке согреть их. Скудный свет, проникающий сюда сквозь зарешеченное окно, ситуацию сглаживал не сильно. Снаружи царила зима. Рана, хотя и зажила пару месяцев назад, неприятно ныла от холода. Да и затягивалась она в тюремных условиях, далеких от стерильности госпиталей. Тюремный врач менял повязки раз в неделю, да смазывал швы перекисью и йодом. Вот и все лечение. Ну, а на большее врагу советского народа надеяться и не приходилось. Органы дыхания тоже находились в состоянии, от нормы сильно отличающимся. Я то и дело заходился в приступах кашля. Скорее всего это воспаление легких. В любом случае, организм, сильно ослабленный цингой не справится с простудой, а та, в свою очередь, в воспаление перерастает удивительно быстро. Так что надеяться на лучший исход не приходится. Минул год с памятного мне поражения. И почти сразу меня отправили сюда, для допросов, которые проводил лично Советский Союз. Впрочем, чаще всего он просто избивал меня, так и не добившись ответа. Информацию я выдавал крайне медленно и то, совсем незначительную. Я знал, что война еще продолжается, пусть в Берлине и засели советские захватчики. Мои сторонники все еще продолжали попытки отбить Германию, от чего Красная армия несла большие убытки. Но как бы то ни было, я начинал медленно отчаиваться. Здоровье уходило с каждым днем, ровно так, как и моя надежда. Железная дверь со скрипом открылась, я поднял голову. Как и ожидалось, на пороге камеры стояли тюремщики. Ясно, настало время очередного допроса. Я сел на койке и вперил полный презрения взгляд в вошедших. Те смотрели на меня не менее хмуро. — Вставай, мразь гитлеровкая, — кинул мне один из конвоиров. Я гадко ухмыльнулся и встал. — А что, унтермерш русский, соскучился? — надменно осведомился я. Хоть я и пребывал в подавленном настроении и страдал от болезни, медленно ломаясь от всей этой атмосферы, показывать это своим надзирателям не собирался. От этого они только злее станут. Признаться, я ожидал удара, но надсмотрщик неопределенно хмыкнул, а его напарник заломил мне руки за спину и повел мимо других камер в допросную. СССР уже сидел там, а перед ним, на железном столе покоилась довольно выскокая стопка документов. Ручка лежала рядом. — Что-то ты сегодня рано, товарищ Нерушимый, — как я ни старался, но голос мой, подточенный болезнью звучал хрипло и надсадно, всеми своими интонациями показывая, что его обладатель захворал. И захворал серьезно. Но скалящаяся улыбка и надменный взгляд никуда не исчезли с моего лица. — Рано или нет, решаю здесь я. А ты бы помалкивал, не то избиение начнется слишком рано и ситуация двухмесячной давности повторится, — Союз был спокоен, но я разглядел в его глазах отвращение. На секунду захотелось сбросить порядком надоевшую личину и показать ему свое настоящее состояние, чтобы он сжалился и так же, как в тридцатые года, пряча нежность за огрубевшими ладонями, стал осматривать мое ноющее тело. Но это быстро прошло, оставив в душе неприятный след. Повторения того допроса два месяца назад, когда Советский, в пылу гнева сломал мне руку, я не хотел, поэтому продолжил выражать свое презрение молча. Русский пододвинул ко мне документы, я молча взял ручку и начал их заполнять. Иногда я рвано кашлял в кулак, чтобы СССР не видел сгустков крови, еще более жалким я выглядеть не хотел. Но коммунист то ли действительно не замечал этого, то ли делал вид, что не замечает. Он сидел, пристально смотря на меня, отнюдь не доброжелательным взглядом. Часов в допросной не было, поэтому сколько времени было, когда я устало потянулся, разправляя затекшие руки, заполнив последнюю бумажку, так и осталось неизветстным. Русский чуть приподнял брови, удивившись, но спустя секунду хмурое выражение вернулось на его лицо. — Быстро же ты, — Союз вновь забрал у меня документы и отодвинул их на край стола. — А теперь перейдем к допросу. — Ты серьезно? Неужели за год не понял, что это провальная затея? — я откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди. Губы вновь разъехались в ухмылке, обнажая клыки. Ладонь, которой я держал ручку болела, а голова начинала неприятно гудеть. Я, в свою очередь перестал контролировать язык, за что и поплатился. Правду говорят мудрецы: язык мой — враг мой. Я свой когда-нибудь прикушу, а то проблем из-за него выше крыши. — Это мы еще посмотрим, шваль ты эдакая, — пощечина не заставила себя долго ждать. Прижав руку к горящей щеке, я почувствовал, что из разбитой губы стекает струйка крови. Взгляд на мгновение зацепился за шрам на щеке Советского, оставленный мною в горящем Рейхстаге. Я тогда в глаз целился, но промазал малость. Следующий удар прищелся в грудь, я упал на пол. В глазах потемнело, а дыхание участилось. Дышать стало больно. Я невольно застонал. Тут меня пнули по печени, прошлись ногами по почкам, всю спину и весь живот прочесали ударами. Спустя короткий промежуток времени я лежал в луже собственной крови, обзаведшись парой сломанных ребер и кучей синяков. Союз взял меня за волосы и рывком поднял на ноги. Еще секунда и я очутился на стуле. Что ж, допрос двухмесячной давности повторился. Вообще, ситуация с подобными избиениями повторялась из раза в раз. Но лишь однажды Советский так разозлился, что не рассчитал силы и сломал мне кость. Видимо, его что-то сильно разозлило. Тюремщики, похоже, тоже были в курсе, только так я мог обозначить для себя их поведение. — Передумал? — холодным голосом спросил русский. — Отчасти, — оскалился я и начал выкладывать те жалкие крохи информации, которые считал нужными. Но к середине допроса у меня помутнело в глазах и я без сознания упал головой на стол. Странно, раньше, когда СССР ломал мне ребра, я не отключался. Проклятая цинга и начинающееся воспаление легких…

***

Я очнулся и сразу почувствовал, что грудь мою сжимают бинты. Лежал я тоже на чем то более мягком, чем моя койка. Рядом сидел человек в роговых очках, лет сорока пяти. Тюремный врач — понял я, кинув взгляд на небольшой чемоданчик с красным крестом у его ног. Хм-м… За те несколько часов, что я был в отключке, старый врач что, уволиться успел? — О, вы очнулись, — радостно сказал человек тоном, каким обычно общались в Царской России. — Я уж думал, что богу душу отдадите. — Если бы я и умер, то моя душа отправиться отнюдь не в гипотетический рай, — не выдержал и усмехнулся я. Грудь тут же сдавило болью. — Тише, тише, — тут же засуетился врач. — Вам сейчас лучше не говорить. Вас перевели сюда в крайне скверном состоянии, не понимаю, как мой коллега из вашей тюрьмы это проглядел. Хотя, доставившие вас люди говорили, что вы не жаловались на плохое самочувствие. Это правда? — Да, — тихо прохрипел я. Все начинало проясняться. Меня либо отправили в больницу, либо перевели. Я осмотрелся. Нет, это не больница. Слишком темное и маленькое помещение для палаты, а на маленьком окошке решетка, что окончательно подтверждало мое местонахождение. Лекарь говорил еще что-то, но я не слушал. Мне было наплевать. В конце концов, какая разница, в какой тюрьме гнить? Я закрыл глаза и задремал, а когда проснулся, врача уже не было в камере. Зато напротив меня сидел товарищ Нерушимый и прожигал взглядом. — Какие люди, — я выдавил из себя улыбку. — Ты почему не сказал о своем состоянии надсмотрщикам. Они бы позвали врача. Сказал бы, в конце концов мне, если их боялся, — речь коммуниста вроде как должна была быть просто вопросительной и слегка заботливой, но выражение лица и тон СССР заставили меня невольно сглотнуть тугой ком в горле. — Знаешь, у меня есть принцип: никогда не просить чего-либо у тех, кто сильнее меня. Сами дадут, если сочтут нужным. А унижаться ради мизерной награды я не собираюсь, — красный вдруг улыбнулся. Не надменно и глумливо, а широко и искренне. — Ты что, и Булгакова читал? — Спросил он. Я вопросительно изогнул бровь. — Кого? Я русских писателей не читаю, — неожиданная улыбка исчезла с лица Союза. Он посмотрел на меня ледяным взглядом и вышел из камеры. Странный он сегодня. Или это у меня крыша едет? Томик Булгакова выпал у меня из рук. "Ну надо же. » — подумал я, наклоняясь за книжкой в красном переплете. Никогда бы не подумал, что вещи могут нагнать на меня воспоминания. Фух, аж мороз по коже пробежал, как только я вспомнил дни, которые провел до перевода в спец.тюрьму в пятидесятом. СССР тогда живого места на мне не оставлял на некоторых допросах. Впрочем, и на всех остальных он меня по головке не гладил. Помню, как он мне сыном угрожал, как он однажды мне чуть череп не проломил стулом. Да чего только он со мной не делал. Хорошо еще, что потом лечил нормально, а не на самотек пускал, а то я давно б скопытился. А вот Германии я ему не прощу. Бедный ребенок чуть сознание от страха не потерял, пока я выкладывал все, что знал Советскому. Я долго и упорно держался, цепляясь за тонкую ниточку, непонятно откуда появившейся надежды, но от депресси мне убежать не удалось. В последние месяцы я вел себя, как безвольная кукла, у которой что-то сломалось внутри. Не знаю, чем бы это все закончилось, если бы не перевод. В новой тюрьме меня просто отгородили от внешнего мира, запретив даже прогулки и переписки с сыном. Ко мне в камеру могли не входить неделями. Три раза в день открывалось маленькое окошечко и в камере появлялась еда, к которой я почти не прикасался. Я был подавлен и сломлен. Мне даже сына увидеть толком не дали. Чего уж говорить, после нашей разлуки в сорок пятом я больше его не видел. Понятия не имею, какой он сейчас и помнит ли меня. Дело пошло на лад, когда мне разрешили книги и газеты. Я стал жадно поглощать страницы произведений и вскоре мое состояние многократно улучшилось и мысли о суициде покинули меня. Ладно, сейчас не время поддаваться воспоминаниям. Надо квартиру обыскивать. Булгаков вернулся на полку, а я проследовал в спальню. Неприятных ощущений или мыслей, что так нельзя у меня не возникало. Ну жили здесь люди и что? Им теперь не понадобится, а вот нам пригодится. Комната была обставлена со вкусом. Богатые люди в ней жили. Я стал шарить по тумбочкам и ничего особенного не нашел. В нижнем ящике прикроватной тубмы отыскалась аптечка. Уже хорошо. Но настоящая удача пришла ко мне, когда я открыл шкаф. Большой походный рюкзак, палатки, спальники, походное оборудование и куча теплой одежды. Теперь не придется коротать ночь на голой земле. Я мысленно поблагодарил бывших хозяев вещей, по видимому любивших походы и собирался было пойти кликнуть Гришу из соседней квартиры, чтобы он помог мне все это нести, как грудь вновь сжалась от боли. Я зашипел от досады. Неужели так быстро? Кашель стал раздирать мои бедные легкие. Наступило слабое удушье. Я согнулся, обхватив руками живот и почувствовал, как что-то поднимается вверх по пищеводу, подгоняемое кашлем. Цветок на этот раз был больше, я это чувствовал. Ноги подкашивались, было больно. Глаза набухли и я почувствовал, что вот вот заплачу. Еще чего не хватало! Когда белый, окровавленный цветок наконец упал на ладони, я без сил сел на кровать. Рука сама поднялась и я дал себе пощечину, потом еще одну и еще. - Соберись, тряпка! - Сказал я сам себе. - Хватит реветь, не девка! Грубые методы помогли, и я несколько успокоился. Союз, опять Союз. Во время коматозных видений он, в воспоминаниях тоже. Даже цветок я откашлял его любимый! Что же это такое делается?! Я с силой сжал хрупкое соцветие и встал. Нехорошо получится, если кто-то увидит меня таким. Цветок я выбросил в мусорку на кухне и, загрузив все найденное добро в походный рюкзак, направился к нашему логову.