Зарево

Удушливый запах гари саднил лёгкие. Ветер выл, раздувая пламя, которое уже никто не пытался потушить. Что-то стекало по шее, жучком заползая под воротник, бежало по спине, но Северия не могла сказать, что это, — пот или кровь. Жар душил огонь лизал пятки, цепным псом норовил вцепиться в затёртый плащ, но она не останавливалась. Остановится, — и тогда всё, всё пропало. У неё кружилась голова. Из огненных языков вырвалась неведомая тварь, похожая на ощетинившуюся мерзкую собаку. В ушах треск ткани. Плащ почерневшими от крови лоскутами упал с мокрых плеч. Северия не чувствовала боли, только оглушительный стук сердца в собственных ушах, только исступление, рвущееся из груди, выжигающее себе путь наружу. Их, — её и фетранийской твари, — крики слились в унисон, когда стилет вошел в податливое горло. Чудище, хрипя и извиваясь, упало ей под ноги. Севе ненавидела собак. И ненавидела огонь. Как же кружится голова... Храм виднелся тёмным пятном посреди бушующего пламени. Девушка с трудом переставляла ноги, но забралась по мраморным ступеням. Со звоном спотыкаясь о закованную в латы руку лежащего на лестнице солдата, девушка упала на четвереньки, на мгновение прижалась лбом к нагревшемуся камню. Пальцы скользили, оставляя на белом отвратительные грязно-бурые разводы. Пот заливал глаза, и она вытирала лицо рукавом, размазывая по нему копоть и ржавую кровь. Её ли, чужая — такой бесполезный, бессмысленный сейчас вопрос. Северия с трудом поднялась, — у неё подгибались руки, подкашивались ноги. Шаг, второй, — девушка уткнулась в тяжелую дверь. Обычно она всегда была открыта, храм был готов приютить страждущих в любую секунду, прижать их к своей груди, утешить. Но сейчас он был закрыт и высился над головой тяжелым, равнодушным камнем. Севе всем телом навалилась на дверь. Она нехотя поддалась, издав изможденный скрип, и девушка рухнула внутрь, с стальным звоном скорчившись на полу притвора. Рукояти висевших на поясе кинжалов больно впились под дых, что-то характерно треснуло под боком, — оставалось только надеяться, что это не колбочка с ядом. В ушах стучал звук собственного сердца, настолько громко, что не было слышно ничего боле и, казалось, можно было сойти с ума. Хотя, казалось, куда уж сходить ещё больше? Тяжело дыша, Северия из последних сил сморгнула пелену с глаз и подняла голову. У престола храма цветком причудливым и жутким расцвела заря. Багряные всполохи озаряли белый мрамор то тут, то там, играли и резвились на фресках и витражах, захватывали и без того едва трепещущий в теле дух. Впору признать их совершенно прекрасными, однако, пусть и не сразу, снизошло осознание — вовсе не полагалось появляться этому зареву в храме. Цветок вобрал в себя багряный свет, будто мать собрала разбежавшихся детей, и угас. На его месте, спиной к ней, остался, словно пожухший стебель, стоять человек. Вокруг в потускневших рясах лежали жрецы. Она не видела, чтобы они дышали, — их плечи были неподвижны, не вздымалась грудь. Чьи-то одежды потемнели от крови, другие же выглядели почти нетронутыми, но всё равно... мёртвыми. Северия, чувствуя, как постепенно возвращаются силы, медленно поднялась на ноги. Она всё ещё стояла в притворе, и от поникшей фигуры её отделял длинный покров тяжёлой ткани по полу. Но даже отсюда она видела вышитый крест на синей накидке и знакомую копну пшеничных волос. Севе знала, что за человек был на том конце нефа. Знала, — как не знать, — ведь столько времени искала его. Но ноги словно вросли в багряный ковёр. Мысль о том, что ей, — грязной, оборванной, с лихорадочным блеском в глазах, — как и тому прекрасному зареву, совсем не место в священном соборе, вместо привычной робости пробуждала в глубинах собственной души почти первобытное желание что-то нарушить. Преступить. Попереть. Северия, с усилием пытаясь задавить проступающую удовлетворённую ухмылку, такую несвойственную ей, сделала шаг через эту воображаемую грань. Затем ещё один. И ещё. И вот ноги сами понесли её вперед, навстречу человеку с переливающимся серебряными нитями на плаще крестом, что, казалось, вот-вот вонзится в него, подобно клинку. На мгновение она действительно представила, как тёмно-красное пятно расплывается по его спине, и содрогнулась. Хотелось собственными руками содрать этот ненавистный крест, втоптать в дорожную пыль или даже сжечь, для верности. Господин Аман обернулся сам. Он встретил её взглядом затравленного зверя, и Севе остановилась в меньше, чем паре метрах от него, завидев в его глазах отражение себя самой, такого же извечно загнанного в угол, скалящегося… чудовища. Она медленно подняла руки, не то демонстрируя свою безоружность, не то едва удерживаясь от объятий. Взгляд его прояснился, словно зверь, скуля и поджимая хвост, спрятался где-то глубоко внутри. Но Северия прекрасно понимала, что он лишь стремился набраться сил, отрастить клыки побольше, поострее, чтобы однажды показать их во всей красе. И когда он это сделает… — Это не то, о чем Вы подумали…! — надломлено произнес жрец, оправданиями превозмогая своё оцепенение. Глупый, глупый жрец. Лучше тебе никогда не знать, о чем именно она думает. Иначе бремя твоё станет ещё тягостнее, ещё невыносимее, и только ближе подтолкнет тебя к краю. Его глаза на мгновение опускаются вниз. Он словно в смутном бреду оглядывает лежащие вокруг него тела жрецов, а Северия следит за каждым мимолётным движением светлых пушистых ресниц так, словно от одного их взмаха зависит судьба всего мира. Мгновение — и тебе кажется, что во имя его ты в силах ринуться в самую тьму, не страшась ничего на пути к Свету, на пути к Спасению: себя, его, всей Акрасии. Другое — и Тьма смотрит в самую твою суть. А в руках твоих — оружие. Ключ к Спасению. Великий соблазн. Улыбаешься и заливаешься слезами, проклинаешь тех, кто решил доверить его тебе, кто посчитал, что у тебя достаточно отваги и решимости противостоять Тьме. Глупая девчонка. Разве ты отважишься противостоять самой себе? Отчего же тебе всучили эту власть, эту силу, когда ты и есть Тьма? Отчего так неуверенно и робко сжимаешь пальцы, когда с каждым мгновением тяжелеет эта последняя капля твоего терпения, твоей веры? Она тяжелеет, тяжелеет, тяжелеет… вот-вот сорвётся вниз, — и что тогда? Тогда будет поздно ловить этот взгляд из-под пушистых ресниц, собирать его по капелькам, словно росу, с упоением, с трепетом. — Я Вам верю. Всего три слова срываются у неё с языка. Девушка кивает, с усилием, ободряюще. Хотя Аман и не озвучивал вслух просьбу поверить ему, но его голос, его взгляд, всё его существо сквозило этой беззвучной мольбой. Северии хватило бы гордости мнить себя самой преданной его последовательницей. Одно дело боготворить чудотворца, другое — знать, какая Тьма сидит у него под рёбрами, и от этого боготворить ещё больше. В отличии от остальных, она видела, какая жертва всякий раз возлагалась им на этот алтарь, и могла бы сказать с уверенностью, что этот белокурый жрец — свят гораздо более многих ряженых в расшитые золотом ризы. Ризы цвета крови, как той, которой насквозь пропах её маленький холодный мирок. Северия подалась вперёд, чувствуя, как отчего-то свело правую ногу, и, ткнувшись носом в плечо жреца, руками обвила его за пояс, под плащом. Он тёплый, как и прежде, как и всегда. — Я так старалась… — прошептала она, чувствуя, как горло словно сжало в тисках, — Я правда сделала всё, что могла… я больше не могу. Аман молчал. Вместо слов он осторожно положил свои тёплые ладони ей на голову, успокаивающе зарылся пальцами в тусклые волосы. Его прикосновения осторожны, но ощутимы. Они ласкают и как будто говорят: «Всё хорошо. Ты в безопасности», и Севе была готова верить этим рукам, как в одну-единственную верную истину. Ради них можно было тешить себя глупыми, бессмысленными надеждами, эгоистичными мечтами, — ведь Северия была эгоисткой. Более того, она была уверена, что, чтобы найти человека более эгоистичного, пришлось бы очень постараться. Собственная порочность иной раз не давала ей сомкнуть глаз, как и грёзы о тёплых руках молодого жреца. Быть может, они заменили ей сны о давно утраченных прикосновениях матери. Ей хотелось зарыться носом в эти ладони, подобно собаке, ибо чувство вины не позволяло ей мыслить себя человеком перед ним. Боль и шрамы на теле будут вечным напоминанием ей о том, что её мир сомкнулся на безжизненных скалах, вдоволь умывшихся холодным дождём — и кровью. Боль в ноге нарастала, её едва ли можно было терпеть — но боль физическая не сравнилась бы с чувством стыда, что ежесекундно вгрызалось ей в загривок. Северия сползла на пол и встала на колени перед жрецом, дрожащими пальцами теребя полы его плаща. Она клонила голову ниже и ниже, к самым его сапогам, в душе лелея надежду вымолить прощение у жреца, в слезах лепетала слова извинений, клялась искупить вину собственной кровью… Но её херувим молчал, — ему претили кровавые жертвы.