Я опадаю листвою огненной В объятия земли душою страждущей. Я столько лет огорождал себя стеной Чтоб защититься от естественных вещей. Там, где все начинается заново, На отсчетной черте невидимой, Там нет чёрного цвета, нет белого Только там я могу быть собой.
— Алло, пап? — от постороннего шума веток и листьев, честное слово, колоебило куда больше, чем от выпитого в учебном трипе литра энергетика. Что одно, что другое по своей сути и нервной системе долбило знатно — над пометкой «курсовая» все уважающие себя студенты орали или плакали, а у меня… кажись теперь никаких курсовых, да дипломов не будет. И пар тоже, выматывающих семинаров, лекций, работ практических… Ебать, вот это подгон от встречающей меня уличной жизни! Спасибо, маньячина, избавил меня от проблем с болящей спиной, теперь, блять, болеть у меня будет даже то, что в теории болеть не должно! Брови, например, — Пап, проверь дверь, у меня для тебя маленький подарок. Проследи, пожалуйста, пока я не вернусь. Верить то хочется, только наврятли мне что-то подобное светит. Постоянный страх и шалившее сердечко только больше наводили сомнений. Тут, скорее, не «когда» а «если». Не вернусь я целой, не вернусь без повестки в суд в почтовом ящике, если раньше за ручку в бобик не отведут. Всегда мечтала отрыть себе красивенького мальчика в полицейской форме, но это скорее частный случай — стонать я буду не от удовольствия, а от нестерпимой моральной боли. Это не те грязные разговорчики, которые я бы могла себе представлять темными томными ночами. Положив руку на сердце и вымученно вздохнув, обвела взглядом трясущуюся ладонь, что такой неестественной и чужой казалась. Передернуло внутренне знатно от неясного осознания подступающего к сердцу переживания. Это уже не тот человек, с которым я жила без двух недель двадцать лет, не на того в зеркало смотрела и глаз зелень совсем иная — какой-то другой девушки. Ее короткие вихры волос за шею не щекочут, вены на коже тонкой не такими синюшними кажутся. Боже, ее не трясет как сраного пекинеса от малейшего дуновения ветра и шороха пожухлой листвы. Той, в зеркале, хорошо… Слишком хорошо, а мне, в неясном зазеркалье очень и очень плохо, что бы это правдой являлось. Дурной, как мои мечты, сон. Как же сильно я не ценила свою жизнь и все хорошее в ней. Теперь все прошлые проблемы и невзгоды казались чем-то пустым, пушинкой в облаке череды событий. Только после того, как на самое дно уйдешь, понимаешь, что сука-математичка не такая уж и горгулья, интегралы решаются довольно просто, эссе по фильмам пишутся спокойно, а недосып дело решаемое хорошими выходными. Какая же я дура все-таки. Сейчас бы кофе пила, да в какую-нибудь китайскую гачу под кальянный реп рубилась, считая условную игровую валюту и персонажей себе выбивала. Отец никогда не был человеком особо разговорчивым, но тишина на том конце провода напрягла, а в голове все крутилось назойливо, что успело что-то случится, что автоответчик ебу дал, что я не успела… Предупредить. Ладно, выговориться — это бесило. Я не могу и слова рассказать какой-либо живой душе, кроме того, за ближайший месяц от людей сепарировалась — та же Бетт. Не огрызаться, к несчастью, не получалось, чужое присутствие бесило, будто этим лишний раз я могу как навредить как ей, так и себе. Русская рулетка — не знаешь, когда выстрелит. Я врежу себе ежесекундно, разрушаю, переламываю себя и свои принципы, поступаюсь с гордостью, чтобы кому-то из нас двоих было хорошо, а мне… А мне так жаль, в душе такой раздрай, что все переживания тут же глушились. Они еще о себе напомнят — кошмарами тяжелыми, воздухом спертым и ощущением падения в нечто, что куда глубже ада. Может, она и права — сгорю в ярком пламени своих эмоций. Бедная девочка… Почему я с тобой так…? Мы же так хорошо общались в самом начале тинейджерства. Пиздец, Уайт, какая же ты сука. — Ра, ты во что вляпалась? Малышка Ра — звучало ласково в детстве, когда я напроказничаю или в очередной раз разобью стеклянную фоторамку нашей семьи, что и так была склеена «моментом» на добрую дюжину раз — рамка была откровенно уебская, я никогда не скрывала, что с ней у нас сложились отношения далеко не дружелюбные. Лицо у меня там перекошенное, уродливое, отец улыбался слишком неестественно для успешного семьянина, а у матери глаза засвеченные до такой степени, что тех и не видно. Единственная семейная фотография уж точно не должна выглядеть, как плохой трейлер к такому же плохому любительскому фильму. В общем, детское сознание фотокарточку невзлюбило с первого взгляда. Важно не это было — сердце плакало от доброжелательного тембра, от того, что рядом не может быть, не в состоянии приехать и отметить новые морщинки на стареющей физиономии. Мне так не хватало простого человеческого обращения, обычной любви и ласки, что беззаботные дни в режиме «ууу, вот это я сволочь бесчувственная, никто мне не усрался и никто не нужен» раем казались. Погладьте меня, пожалуйста, по головке и назовите солнцем, отсчитайте за проебы ласково, а потом зареванную позовите на ужин. Только папа никогда не ругал меня, никогда голоса не повышал — мне было достаточно лишь двух слов, одного насмешливого взгляда, чтобы понять свой косяк и обдумать все досконально — от гандона до батона. Мои руки трясутся, я вижу мурашки и нездоровую бледность. Я очень-очень хочу домой и где-нибудь согреться в такой горячей ванной, что бы красной выйти. Очень не хватает чего-то живого. Хоть сердце себе вырви, что бы убедиться в своем существовании. Вляпалась по самые ментальные яйца, и не говори. — Пап, его зовут Салем, прошу тебя — в горле засел тот самый ком кошачьей шерсти. Черный тугой закрученный жгут врезался в мягкие стенки и выхода словам не давал, — дай мне совсем немного времени. Я все улажу, честно. Мне до дрожи хочется в это верить. — Где ты находишься? — вопрос хороший, ответа на которого я и не знаю в точности. Присутствую и отсутствую в чаще лесной. Да почему ты меня не слышишь? — Просто скажи мне, что с котом все в порядке, ради бога, иначе я… Тут телефон из рук и вышибли насильно хлестким ударом по запястью. Вышибли, с интересом посмотрели на исходящий звонок с вульгарным «папочка» на экране, хмыкнули и вынули симку, отправляя ее валяться в кустах поломанной. Руки твои не такие, как мои — движения отточенные, в своей резкости даже плавные, по-грубому изящные, и не трясет тебя, падла, ежесекундно, в дрожь не бросает, ото сна горячего еще. Этой выдержке железной я завидовала, любила в людях холодную стальную красоту, но ты ломал мои шаблоны — некрасивый до красивости даже, хитрый расчетливый мудак. В прочем, это даже на руку — разочаровываться приятнее. Ладно тебе, моя девочка, орать мы сейчас не будем, плакать, впрочем, тоже. Скорее с размаху дадим леща по хлебалу и оформим пинок по самому дорогому. Готовь жопу, падла. «Блять такая», — подумала я, с силой сжимая кулаки, — «Я тебе еще покажу настоящих Уайтовских лещей». Услышать о том, что кота в закрытой сумке не оказалось, я, конечно же, уже не смогла. — Сука, — не сказала, выкрикнула, — ты себе, блять, что позволяешь?! Лицо незаинтересованное вообще. Как мне знать, о чем ты там себе надумал в головушке пустой? А что еще вытворишь минут через пять? Сколько раз мне жизни еще намекать, что я не нанималась в сраные экстрасенсы? Это плохая сатира, слушай, госпожа судьба, я не хочу, а значит, не буду. Сдохну лучше, тут походу, недолго один хрен осталось. Я ведь и по роже тебе могу дать, и лапши на уши навешать, будучи женщиной, которой теперь и терять нечего. Последнее, наверное, тем еще аргументом являлось — огонечек внутри зажгло, улыбнуться заставило елейно-ласково, руки довольно сложить. Может, нечто подобное твоим двигателем и является — переживания ограничиваются списком своей собственной безопасности. Нет ни мнения стороннего, ни беспокойства за учебу с работой, за семью. Есть ты, а есть бескрайнее море чертовых ромашек, по которому шел ты, не замечая, как кости топчешь, как трава гниет сзади, как солнце все больше и больше тухло. Вот он ты — на ладони, и весь мир бескрайний перед глазами. Memento mori, дорогуша. — Поговори со мной. Не просьба, а приказ, который более послушная девочка побежала бы выполнять. Бежала, не нервозность если. — Мне на твоем языке высказаться, что разговаривать с тобой я не намерена? — брови нахмурились, а сама я напряглась, вставая в позу, — Мне смотреть на тебя противно, еблан, а разговаривать тем более. Стартуй куда шел, разберусь. Если в мире существует скульптура с условным названием «напряжение», то ей давно пора присвоить мое имя. Кажется, наплести с три короба у нашей семьи в крови, только никто не знает как это все расхлебывать потом. Книги из раздела «Три простых шага, что бы успокоить убийцу за пять минут» уж точно не существует. Во всяком случае, выпалив, я потерялась — жилистое тело напряглось, возвысилось надо мной, грубые пальцы заставили глядеть глаза в глаза так настойчиво, что захотелось сделать вопреки — сначала за подушечки ухватить, потом сожрать по локоть. — Какие еще мои положительные качества расскажешь, солнце? Может, ударишь меня? Или мне начать говорить на твоем языке общения? Ты же такая маленькая, такая никчемная, что смотреть противно, а залупаешься как, — очевидно, несколько десятков эпитетов посетили дурную голову, только та подобрать нужный не смогла, — … дрянь не может успокоиться после того, как я ее жопу спас. Какая же жалость все-таки, а тот самый папик случаем не объяснил своей малышке как со взрослыми дяденьками общаться? Сука, если бы тут взрослыми дяденьками пахло хоть на йоту. — Мой хороший, я вижу перед собой ребенка, — пальцы сжались в кулак, кажется, отдельно от меня. В подкорке мозга распускалось желание надрать кому-нибудь задницу, — Такого же в этой жизни охуевшего, как мои сраные хотелки о миллионе долларов на счету. Только знаешь… Как мне не видать заветной цифры, так и тебе здоровую кукуху не заиметь! Давай, стерва, ты ж не боишься. Тебе же поебать, что дальше будет. Может, я слишком мелкий щенок, что бы пугать своим тявканьем здорового Алабая, быть может, все еще слабачка и неудачница, может проебала в этой жизни все, а месть принцип хуевый, но от кого, блять, поведешься — там и наберешься, встрянешь в кучу дерьма по уши, а вылазить дело затяжное. Столько времени, такого количества ценного ресурса для обдумывания дел насущных у меня не было. Хиленький и не такой эффектный, как я представляла, удар коленкой был успешно заблокирован, а я легким движением схвачена за кривые огрызки былой копны. Если кто-то действует на опережение, кто-то надеется на свои физические данные, а я, походу, на охуенез. Томно подняв глазоньки и изящным движением положив ладонь на чужую скулу, вложив в незамысловатое действие все остатки выдержки, былого актерского мастерства и искренне избегая чувства поселившегося отвращения внутри, удостоверилась, что смотрят на меня недоуменно, непонимающе хлопая отсутствием ресниц, да и обожгла кожу сначала пощечиной хлесткой, затем, уже в процессе полета до ближайшего куста, цепанула когтями за ворот чужой куртки, потянув парня на себя. — Пиявка, блять, — донеслось до ушей хрипло, да на выдохе неровном несколько позже, когда ветки неприятно царапали кожу, давили на хрупкое и нежное, а мое величество вгрызлось зубами в пульсирующую вену на его шее. Так, как хотела давно, как тот жест в подворотне — костьми лечь, вгрызться в теплое, да горячее, руками то самое холодное, недоступное потрогать, обвести, да когтями по шее шеркануть. Заискивающе, от чего-то почти ласково сжимая пальчиками волосы жесткие и непослушные на затылке, вопреки тому, насколько сильно сжималась челюсть, будто понравилось, как власть в руках чувствуется, как бьется кровь под зубами и как ослабевает тело, обмякая в неком невидимом послушании. Рыпается сначала, дрожит почти в агонии, тянет от себя за плечи, что я нашла почти трогательным, пока хватку не усилила, да не уселась на чужих бедрах поудобнее. — Вот это прикол, что бы кого-то в чувство привести, нужно просто зажать у дерева, как суку последнюю? Смешно, братан, смешно, — прошипела зло, руки на торсе устроив и потерев собственную шею, — Во-первых, я не буду одна с бубном плясать, что бы твою задницу спасти, слышишь? Во-вторых, мама не учила разговаривать словами через рот? Разъясним некоторые вещи — я никогда в жизни не стану делать те вещи, в которых виновата далеко не я, да и проебы за других решать не намерена. Это ты убил, это на твоей совести и я невероятно рада, что к такому мерзкому человеку пришло возмездие. Правда, думать, что тем самым роком судьбы являюсь я, неприметная девчуля из Миннесоты, дама с собачкой и ебанутыми родителями — уже такой себе момент. Я не понимаю, как поднасрать человеку, о котором знаю примерно ничего, не понимаю толком на какие точки давления нажать, побесить лишь могу. Конечно, мне искренне хотелось бы, что бы однажды ты прочувствовал всю ту боль, что однажды принес всем тем людям, что полегли от твоего ножа — понял надежды и мечты наивной светловолосой студентки, что беззаботно шла домой после вуза, боль и скорбь оставшегося одного мужчины с ребенком и непонимание детей о том, куда делся их родитель. Мне больно это осознавать, больно ощущать чужие страдания. Больно смотреть на твои руки и видеть те по локоть в кровище, в мерзкой багровой жиже, такой же отвратительной, как ты сам. Не отмоешься от этого. Никогда. — Надо же иногда кидать собаке кость, что бы она продолжала тебя слушаться. Кто-то спутал ночью волосы, расчесал, да в косу заплел. В этой жизни сплошные черные полосы, от которых кричу без конца. Внутренне, бесконтрольно, открыв в себе новые уровни эмоционального выгорания. Если я правильно все поняла, соединила все, что сказала мне Бетти, возможно, у меня вместо обещанной косточки есть неплохой джекпот. — Мой хороший, — тебя вымораживают тесные физические контакты, ты тех не понимаешь, ведь не успел в подростковом возрасте испытать все прелести «дружеских» отношений, по этому я предпочту сделать так, почувствовать еще раз крупицы уязвленности и искренности — лечь всем телом, зашептать на алеющее ушко вещи весьма очевидные, — Хочешь о косточках поговорить? Тогда может поведаешь одну махонькую историю? Я о том, как ты лет в двенадцать запихал свою одногодку в бочку с кислотой… Классно ж было, тварюга? И подлетела чужая рука к коже израненной, не на раз искалеченной, любовно борозду пулевого погладила, и будто порохом запахло тот час, а решимости былой огонек поугас, затихая, да не исчезая в потоке ощущений, так, подуспокоился для приличия, дав почувствовать тебя собой — посмотреть, что дальше будет, кожей трепещущей ощутить, что дальше человек предпримет и на что пойти готов своих целей ради. — А ты послушать хочешь? тебе как, детально или вкратце? — все так же интимно на ушко, будто замужняя пара на ночь планы на будущее обсуждает, — Про мои надежды и предательства? Что тебе интересно? Семейное дерево до седьмого колена? В честь кого мать с отцом меня назвали? Под что грустил тихими осенними вечерами? Под Tokio Hotel, моя хорошая, пока не узнал, что симпатичная солистка на самом деле с подвохом. Или может все-таки какой кипельно-белый цвет у костей после химической дряни и как классно с них мышцы отдираются? Пластилину подобно. Хочешь кота твоего заберем и на своих поганых цепких ручках ощутишь все кайфы и прелести? Я лишь хочу понадеяться, что в задницу мне упирается фонарик, а не… ооо. Цепануть за кожу нетронутую, непомеченную, судорожный вдох ощутить и руки на талии сжавшиеся в захвате почувствовать, за метку новую лизнуть и губами к той прижаться почти извинительно — языком все бугры и неровности пересчитать с упоением, руками под одежду забраться, руки грея, пока за задницу ощутимо не ущипнули. Не важно — у ключицы новый поцелуй-укус расцвел бардовым цветом под тихий вздох. Бедра к друг другу притерлись так хорошо и горячо, что ниже живота скрутило все в спазме знакомом, мысленно захотелось заорать, о… Многом. — Руки на стол, — собеседник мой мемов интернетных, конечно же, не понял, недовольство и раздраженность всем своим видом показывая, — Урыл, мне неинтересно кто ты и что ты когда-то там сделал. Прошу, пойми ты меня правильно — я не меньше устала, у меня тоже все болит, тремор не проходит и приступы все чаще. Решим все поскорее и разойдемся своими жизнями. Джефф ухмыльнулся, дернулся, задумавшись, и я почуяла что-то недоброе. Нет, не в фонариках дело, не в пестиках-тычинках, я вновь уловила тот сладковатый аромат липкого страха и скручивающей тревоги внутри, что мысли в совсем другое русло увели. Привет, моя девочка, живи, все-таки, сегодняшним днем, ты все еще жертва, а он все еще должен отмотать все свои несколько пожизненных — никакой ахуительный прессак и классная задница этого не изменит. Мир чуточку поменял свое положение — ноги я вынужденно скрестила на его талии, всем своим видом показывая, что мне правда не нравится, что всякие сомнительные личности придерживают меня за филейную часть тела и куда-то тащат. — Ну почему разойдемся-то? Ты от меня не убежишь. Сейчас мы с тобой найдем место, где можно переночевать, а пото-о-ом, — не интересно мне, если честно, что потом будет, мама, я хочу обратно на землю, — Потом, когда мы вместе найдем все ответы на все-все вопросы, ты судьбу того мальчишки и повторишь. Или слишком палевно будет, не думаешь? Ой, маньяк опять объявился, возобновляем дело и бла-бла-бла. Скучно. Может, что-то по разнообразнее хочешь? Ну, комплимент от заведения, так скажем — я так не делаю, конечно, но что насчет аутодафэ? Эт так ведьм сжигали раньше. Хорошее мероприятие, тебе обязательно понравится! Под твои крики хороши шашлыки с пивасом зайдут. Или… О! Завести себе зверушку, здоро-о-вую такую, а тебя на цепь пристегнем. Посмотрим, кто из вас раньше жрать захочет. Знаешь, смотрю на тебе, и не условную Морру вижу, а один сплошной незакрытый гештальт, лапушка. На память даже браслет с твоих волос забацаю. Супер. Пиздец. Тотальный и беспросветный.***
— Ну короче, во-первых, — за всю ту короткую «поездку» и аттракцион невиданной щедрости в качестве покатушек, где мне рассказали несколько способов расчленения человека, заставив повторить в кратком варианте, ибо показалось, ему, видите ли, что я нихуя не запомнила — охуеть я успела конкретно, всеми силами сдерживая желание не выблевать наружу собственный желудок, — на выход. Вот она, та самая гаденькая ухмылка, месть, что испортила мне всю малину. Сначала она, а потом сухие теплые ладони перестали поддерживать за нагретое место — почти в замедленной съемке видела, как лицо маньячье отдаляется, а вот трава густая, наоборот, приближается, встречаясь глухим ударом с моей спиной. Всю боль шок перебил, старые раны хоть и заныли нещадно, а сама я захрипела на один лад с заскрипевшим позвоночником, оборачиваясь на разведенный огонь и угли в нескольких сантиметрах от меня. Огонек лицо опалял, весело потрескивая прутьями. Вставать отчего-то и не хотелось. Тепло, почти хорошо. Дерьмо, потягиваясь, решила я. — Во вторых, для полноты картины только потрахаться осталось. А, ну да, куда ж без этого. — Как нибудь потом. Я хмыкнула. Идея, все-таки, хуевая изначально. Или пиздатая, смотря под каким углом смотреть. Посидев в тишине еще, на вскидку, с полчаса, грея озябшие ладони над пляшущими язычками, задумалась. Жаль, ты разговаривать не умеешь, трещишь только незатейливо себе, свои песни поешь, мне неизвестные. С севера дуло так, что хоть стой хоть падай — разыгравшаяся непогода напрягала, домой я все еще не могла вернуться, а что делать наедине со своими мыслями неспокойными — вопрос еще тот. Гордость не позволяла обернуться и спросить маньяка о планах дальнейших. — Грей давай хорошо, не затухай, — пробубнила я, понуро глядя тяжелым взглядом на почерневшие деревяшки, — тут поговорить даже не с кем. Нормальным. Джеффа усилившийся ветер не волновал совсем. Разлегся между двух корней, ноги согнув, да кисти в худаке спрятав. Ну да, тебя со всех сторон не продувает, хорошо устроился, засранец. Извечная морщинка меж бровей разгладилась, плечи напряженные расслабились тоже, видно только все равно, что не спит — веки, или то, что от них осталось, заходились в подобии моргания, грудная клетка часто вздымалась. Кажется, кто-то пытался восстановить внутренний дзен, либо же высвободить на свет какой-нибудь гениальный план. В последнем я еще сомневалась, но ничего против отдыха не имела — как то сильно мы начали уставать. Морально особенно. Обернувшись обратно к единственному источнику света и тепла, остолбенела. Из красной неровности меня рассматривала оценивающе пара глазок-пуговок. — Я то грею еще, грею. Ты на него не смотри, он сожженый давно, сама до этого не докатись. Даже выкрикнуть ничего не успела, как те самые глазки в пламени растворились, хиленькие ручки-ножки развеялись, будто и не было, оставляя меня с заходящимся сердцем и пульсирующими висками. Оглянулась обратно на парня заполошено — все в том же положении, само спокойствие. Будто не слышал ничего. Будто я одна страдать должна, ловить все приколы своего происхождения. Проклятие. Это все проклятие, точно. — Глухой что-ли? Тишина. Полная. Сука ну почему я, почему из всех нескольких миллиардов людей я одна должна свое будущее гробить, одна тащить на себе все, без посторонней помощи, одна что-то думать, а решать и нечего было — ни одной поганой зацепки у меня не было. В такие моменты я действительно весь мир начинала ненавидеть вокруг себя — от милипиздрических младенцев, до взрослых дядь и теть — состоявшихся и не очень. Вообще, блять, не важно кого. Ни одна живая душа не могла мне помочь — они все в своем мире веселились или плакали, обдумывали планы, замуж выходили, рождались и умирали. Никто, блять, никто не смог бы дать мне хоть какие-то ответы на вопросы. Даже маньяк с приколом, которого это тоже касалось самым прямым образом, молчал и из себя выводил. А мне тоже свои слезы на щеках впавших чувствовать противно до омерзения. Показатель моих неудач, моих слабостей. Куда сила то делась? В какую сторону уплыла? Я обиделась. Встала, глаза на пацана дремлющего скосила, вздохнула, джинсы оттряхнув. Маленький камушек отлетел ему в висок точным броском смеха ради, а я… Мне даже стыдно в кой то веки не стало. Отпустило немного, начавший формироваться ком внутри поугас, размотался. — Ветки пойду соберу, холодно. И в правду. Просто до ужаса. Может, не в ветре дело даже, а от мыслей серых в голове, от которых тошнило уже: — Ничтожество. — Ничего сделать не можешь. — Бездарность. — И будущего нет, ты посмотри на нее, ахахах. — Сдохнет в канаве не нужной никому. — А ты и сама себе не нужна, сдайся уже наконец. Сдайся, сдайся, сдайся. Давай. Это выше моих сил, я хочу все бросить. Если бы только время назад отмотать можно было, что бы события изменить — не ехать в дом родной, настоять и остаться в Миннесоте. Дома расцвести от чувства паскудства своего, обрасти знакомыми новыми, может, в кружок записаться успела бы, на гитаре играть начала. Или и правда в вузе отгулы взяла бы и свалила… Далеко, возможно, на море — ловила бы последние кусочки тепла, грелась на солнце и долго-долго отмокала в воде соленой, пока друзья не вытащат насильно из огромной лужи. Со стороны общества я бы обросла слухами и хуевой репутацией где-то там, но мне же так обосралось чувство всеобщего одобрения, что теперь я действительно в луже. Луже своих эмоций и отсутствия психиатра. Приплыли. Одна ветка, две. Половина из них, правда, зеленая еще, все деревья мертвые как назло скрылись, да спрятались от меня подальше. Надеюсь, моего бомбежа хватит, что бы все это дело разгорелось как положено. — Мяу мяу? — скрипнуть зубами заставило, да вдаль вглядеться. Меня окружают кошки, комки шерсти и их глаза, смотрят надменно, по-злому как то, окружают, бежать заставляют сбивчиво дальше вглубь. Мягонько крадутся яркими вспышками во тьме, трутся ласково, к себе зовут. Котята слепые со своими мамами, ярко-рыжие пушистые котяры и обычные бездомные мяучащие лапушки. Жутко до ужаса, я не понимаю почему их так много — валерьянкой не намазано, тут нет ничего живого, что бы могло их заинтересовать. В голову закрадывается мысль все же попробовать дозваться до Джеффа или убежать, пока в поле зрения не попадают сначала белочки, зайчики, да выпотрошенные олени и прочая лесная живность. Боже, да я тебя даже слушаться готова, только избавь меня от этого ужаса! Твои разговоры на меня не такой шок наводят, как то, что мне подкидывает… Жизнь? Воображение? Голова моя? К тебе я привыкла, заскоки хоть как-то, но интуитивно предугадываю, углы смягчаю, да смириться пытаюсь. Тут что делать — я без понятия. Пушистые засранцы кролика разодрали. Я кричу и спотыкаюсь на месте в попытке с места сдвинуться. Одно мяуканье раздражает и сердце скручиваться заставляет — до того жалобное, что кровь в жилах стынет. Стадо голодных до всего живого тварей все униматься не хотело, искало, что еще порвать можно. Ласковое мурчание поменялось — те рычали, шипели, да в мою сторону двинулись, пока я старалась быстрее шевелить ногами и разглядеть в тьме непроглядной знакомый островочек света, покуда в глазах совсем не замерцало до такой степени, что сначала заставило весь хворост выронить у низенькой сосны, а потом в поворотах сбиться. Голова затрещала, я осела, роняя слезы от мигрени и накатившей паники. В горле засвистело, от чего закашлялась, а потом дошло, что астма вовремя о себе знать дала. Ингалятор там, в сумке, в далеке. — Мяу. Задрожав, не могла ничего лучше сообразить, чем все-таки нож с кармана вынуть, да по руке резво полоснуть. Наверняка поймет, что мне помочь нужна. Поймет же? Или этого недостаточно? Может, решит, что на камень шлепнулась, оцарапала себя об ветку заковыристую или неудачно приземлилась, стараясь корягу отодрать? Дерьмо. Вздохнуть не получалось, рука прицелилась движением ровным, очертила еще десяток кривых. Тебе не больно Мягкое на плечо село, хвостом слезинку смахнуло, да на колени мои приземлилось, пока я, зажмурившись, глотала тягучий ком, что говорить мешал. Шестью черной к ранам притерлось, а я с горечью подумала, что умру от сепсиса и загноения, пока глазищи синие, да здоровые не увидела — жуткие слишком, чернеющие постепенно, казалось, немного еще, да с глазниц выпрыгнут. Пасть деформировалась на глазах, вверх раздалась, клыки удлиняя, да прямиком в полосы кровавые целясь. — На Салема похож, — ухмыльнулась безвыходно, зеньки вытаращив, а животное на меня голову повернуло, засмеялось заливисто, хрипло. Было и не было, выкрутилось из рук, отбежало поодаль, да ребрами заскрипело мерзотно, демонстративно, пока чьи-то руки за плечи трясли. Смутно виделось лицо Джеффовское, рукав мокрый и красный, смутно слышались вопросы — все сократилось до звуков по сторонам, смеха лающего, до костей треска. Не могла и взгляда отвести от неясного силуэта, что по сторонам расползался, как сухожилиями, да мышцами обрастал, форму принимая иную. Не человечную, похожую, перед глазами рябившую, да слишком уж высокую. — Похож, угадала, — произнесло несколькими голосами одновременно так неразборчиво, что какой-то один их них не вычленишь. Стараниями парня в рот мне все-таки всунули ингалятор, пока я старалась из захвата вырваться и деру дать в противоположную сторону от невнятной хтони. Только потом я догадалась, что ты его не видишь.