Да будет так

      Пальцы мерзли, по телу противная горечь.       Скажите хоть кто-нибудь, как дальше жить. Как свет средь трухлявых деревьев видеть, как вновь свое счастье в диком поле найти. Как с чувством покоя проснуться, как откинуть одеяло и без дрожи холодный воздух на пальцах почувствовать.       Ведь ночью по трупам хожу.       Вижу всех, кого ты однажды убил.       Прошла неделя. Мерзкая и блядская, будто хуже стало в разы. Будто волосы еще больше потускнели, глаза помутнели, а кожа осунулась. Как меня зовут? В заложниках самой себя я свое имя к себе уже не причисляю. Морра… Да хуй с ней. Плевать, пусть живет спокойно в прошлом и кошмаров въедливых не знает. Может, я ей завидую черной сплошной завистью, той самой, при которой внутри дрожь неимоверная, тянущая еще дальше в пропасть. Там где место мне.       Когда то я была светом. До себя теперь трудно дотянуться.        Во снах я преданная скулящая от мороза собачка, следую по пятам за хозяином-эгоистом, а в жизни ничего не меняется. Я хочу уехать и отсюда, из этого города. Найти место, необитаемый остров, где бы меня не знали, не видели и не осуждали. Не были бы в курсе про слабачку, что прячет у себя в квартире самое настоящее зло.       Пусть будет не так, как есть сейчас.       У нас единый симбиоз, может, даже натальная карта похожа и созвездие в венере сошлось почти полностью. Волосы у Джеффа далеко не мягкие. Жесткие, как щетина, пятерню спокойно не запустишь, между пальцев локон не пропустишь. Ножницы из рук выпадают, парикмахер из меня откровенно так себе… И как бы хотелось всунуть тупое острие в чужую теплую шею, увы, моим хотелкам не суждено сбыться.        Почему я до сих пор это делаю? Да я безвольная.       Я хочу меняться.       Моя квартира сияет до блеска, никто и пылинки не заметит, будто на мою жилплощадь покушалась бригада клининговой службы. Увы, но мне просто нечем занять свои мысли и свое тело. Не на что отвлечь, а мой идеальный порядок будто и не трогают, в знак неравного сотрудничества.       Я была бы не прочь убить его и отсидеть свои положенные года за решеткой.       — Челочку подлиннее? Покороче? — надо мной смеются и пожимают плечами, мол, разберись-ка с этим сама, в данный отрезок времени мне плевать.        — Ее не трожь.        А ты меня не трогай…        Ты такой же человек, как и все, я поняла это еще тогда, когда после двух дней отсутствия ты подловил меня по дороге в магазин. Я, уже зашуганная и дремлющая на ходу, остановившись, похихикала, глядя сначала на знакомые глаза, а потом на холодящий руки пакет молока. Блядство.       Маньяки маньяками не всегда были, в прошлом и ты чей-то непоседливый ребенок с золотыми кучеряшками волос и ямочками вокруг улыбки, только ямочки разрезаны давно и зажить не могут который год. Помнишь ли ты кем раньше был? Того ребенка, что маме ромашки с клумбы срывал и ставил в трогательную голубую вазочку в горошек? Папа делал тебе рогатку и были ли у тебя сестры с братьями? Почему я задаю себе эти вопросы?       Ради моментов твоих просветлений?       Желание кромсать и резать не постоянное, тебе тоже хочется жить. Жить ненормальной, но своей жизнью, готовить себе невкусный обед и жаловаться на плохую погоду. Я жалуюсь тоже. Нас знобит.        — Для полноты картины только потрахаться осталось.        — Как нибудь потом.        К тебе у меня только сожаление и чудовищная тоска. Это сегодня ты нормальный, может быть, это продлится до завтра, я не знаю. Понимаю лишь простую истину — я не жертва с тех пор, как оказалась дома. Теперь полноценная соучастница и это точно грозит мне какой нибудь скучной статейкой. С Бетти я не общалась и игнорила упорно.        Что я имею в виду под «нормальный?»       Наверное, это тогда, когда ты все понимаешь, но головой думать не хочешь. Не рационально задумываться над тем, что сделал, когда натворил столько, что и не вспомнить. Лучше вариться и дальше в привычном режиме на двести пятидесяти градусах в печке и отдыхать… От себя.       Локон за локоном, прядка за прядкой летит вниз. Волосы все послушнее, а моя футболка оверсайз из мужского отдела выглядит и пахнет на тебе так неправильно и так чуждо, будто запах женских духов и какого то особого домашнего уюта тебе не подходили абсолютно. Будто все, что я хочу исправить и вернуть на круги своя меркнет под гнетом обстоятельств, плавится на медленном огне и раздувается привычным запахом елей и пыли.        Не заметила, как ножницы невольно грохнулись на пол вместе со мной. Нет сил выстаивать перед обстоятельствами, когда ты не в состоянии их за собой волочить. У чужих коленок неудобно, но правильно. В каком смысле — не ебу.       В забвении ты выше меня, один на один — на равне.       Отодвигаешь табуретку, садишься рядом. Смотрим.       Одинаковые демоны между собой смешались, посмотри в зеркало на дорожку, может, оставишь их дома плясать на костях общего равнодушия и стерильности дома.       Рука к моей щеке тянется, гладит полюбовно, а в глазах так и видно — забыл. Забыл как ощущается нормальная человеческая скула и мягкая кожа. От твоих рук столько девушек полягло, а ты со мной церемонишься сидишь, гладишь и волосы перебираешь. Только потом понимаю, когда ножницы лязгают, что теперь я полноправная обладательница каре. Неровные огрызки по шее царапают. Щекотно до ужаса, однако, почему-то так равноценно.        — Стала еще страшнее?        — Естественно.        Тишина становится успокоением.

***

       В это раз мне снилась моя бабушка — молодая и красивая.       Русые волосы крепкими локонами струились по низенькому телу, обвивая, будто лоза. На голове венок, а зеленые глаза на фоне простенького белого платьица с рюшами привлекали к себе все внимание. Птицы пели свою незамысловатую мелодию, пока она повязывала на шее светловолосой незнакомки самодельный кулон. Так мило.       Сотни девушек кружили у костра, напевая что-то древнее и ужасающее, как мир. Я забавно предположила, что снился мне самый настоящий шабаш, если бы не чересчур уютная обстановка. Не сборище нечисти, а какой-то прикольный девичник.       Она показывает на меня, смотрит.       До меня доходит, что пахнет паленой кожей.       Морок развеивается, вижу, что все те девушки, изначально казавшиеся безобразно красивыми вмиг постарели, померкли на фоне стоящих двух дев и осунулись. Бабуля весело подмигнула, когда вышеупомянутая блондинка всунула осколок чего то острого ей прямо в сердце.       Проснулась.       Проснулась и махнула рукой, задела пяткой спящего у края парня и чуть не скинула на пол. На мое далеко не прикольное поведение мне мало того, что так же досталось, дак еще и плюсом получила по больному боку.        «Забудьзабудьзабудь! В этом мире ее больше не существует!»       А по чьей вине, ты подумала? В твоих шестеренках еще можно подкрутить тот момент, что ты в одной плоскости с убийцей своей родни? Что тьма не отступает, подкрадывается тихим зверьком к тебе и сидит около, выжидая, когда можно будет напасть со спины. В глазах опасно черные дыры сверкают, опять разрастаются и напасть желают. Ты мишень, глупая, по твоим пальцам уже холодок идет с мерзкой дрожью, в горле едкий колючий ком сидит и пискнуть не позволяет.       Трясет, как же трясет.       Как пальцы поджимается, как перед глазами вместо сплошной черноты вырисовываются огоньки чего то яркого и болезненного. Горит, все в дыму и запахе жженой соломы, в сплошном нигде, будто я и не существовала вовсе, была центром людских ощущений и всей той боли, что испытал мир в целом со своего начала до сегодняшней секунды. Мамочка, скажи, что меня не существует и я распалась на миллиарды частей в сплошном нигде, что тело не колотит и не чувствуется мне своим, ощущается чужеродным до отвращения, будто сейчас у меня отрастет пара одеревенелых конечностей, которые прогрызут себе путь от позвоночника через мышцы и станут похожи на заплесневевшие коряги. Скажи мне, что человеком быть не перестану, оставаясь собой…       И руки чужие повсюду, давят нещадно, а из горла практически различимый бульк выползает. Все что было раньше — цветочки. Я сама себя разберу на конструктор и переиначу по своему. Детальки перетасуются, неровно встанут не на свое место, криво прищемляя кожу и трескаясь. Меня не существует, не существует…       Страх или честь?       Не опишешь чувство, когда душа раскалывается и прячется в потемки, когда ты уже почти возвращаешься и понимаешь, что все это время кричала, пока голос не сорвала, билась в истерике на простынях и оторвала кусок обоев. Что держали тебя крепко-крепко, до следов характерных, когда видела ты перед собой красно-черное марево с нехарактерным запахом… алкоголя?       — Где бинты? — голова тяжелая, будто испачкалась в себе самой же.       — Какие нахуй бинты еб твою мать.       Тяжело вспоминать, что периодически я живу не одна, что за свою, но никак не мою жизнь беспокоятся. А кому на двадцать третьем году жизни отлететь из-за куска идиотки хочется? Да мне тоже не особо пока что.       Руки потряхивает, на запястье вены синие-синие.       Расслабься уже, сука.        — Надеюсь «потом» уже настало, — перекидываю ногу через чужие бедра и нездорово хмыкаю, мол, почти знакомо и почти не страшно. Отсчитываю от одного до десяти и пересчитываю все светлые пятна на чужом теле, только взгляд на родимом пятнышке спотыкается, будто чуждо оно, но вписывается так хорошо и «собранно», что ухмылка обламывается сожалеющим изломом, — Надеюсь тебе искренне похуй с кем и где.        Целоваться с человеком у которого рот — понятие довольно субъективное и абстрактное оказалось не так уж плохо, особенно если факт принять, что перед глазами еще хрен пойми что творится, а ладони, плавно стекающие жгучими лезвиями с лопаток на талию вроде как от мыслей этих отвлекают, гладят пальцами от выступающих ребер до лопаток, так и не смея спуститься ниже. Дерьмо.       Да как люди от вещей отвлекаются? Что мне сделать то, блять, нужно?!       Раз за разом в чужие глаза смотреть стало на традицию похоже, будто в мире и посмотреть больше не на что было. Раньше я пыталась узнать, что с тобой случилось, а теперь что? Решил вглядеться и скучающе узнать какая очередная хуйня происходит? Да если б я знала только.       Мир переворачивается, положение меняется. Вместо постоянного осуждения получаю какое-то слишком заискивающее удивление и непонимание, но почему-то такую причастность к происходящему, какую в принципе у людей не видела. Кажется, черти все-таки вышли прогуляться и проветрить дурную голову. Душно.       И оглядывали меня, как будто в первый раз видели, проверяли все шрамы, оставленные детством неровные бугры поколеченных каруселями коленок, оглаживали большими пальцами и проверяли на прочность. Меня бесит твоя нежность, так бесит, господи.       Мы давно выяснили, что я не стеклянная и что именно сейчас твои руки должны быть на моей шее, что не нужно мне всего, что вывезет меня обратно, что обращение со мной, как с человеком, сейчас лишь убьет. Где мой маньяк-то? Отъебите по маньячьи, пожалуйста, я так больше не могу, не могу.       Нам всем нужно отдохнуть.       На шее не одно цветное пятно цветет и ощущение того, что я ручного зверька приласкала не покидает, пока у чувствительного местечка за ухом не кусают, а изо рта не доносится тихий скулеж. За плечи хватаюсь, ерзаю и место себе не нахожу, пока футболку не снимают и не откидывают куда подальше.       Этого я так ждала?       Ну, наверное.       Свои-чужие поцелуи-укусы смешиваются, голос не свой, чужой, отдается эхом в мозгах, когда слышу чужое хрипение на очередное движение. Мир вновь переворачивается с головы до пяток, что за?        — Пусти назад! Верни как было, живо!        Меня закинули как ебучий мешок картошки и понесли. Как оказалось, в ванную. Отбрыкиваясь и отнекиваясь на мои сопротивления, довольно грубо усадили под душ и врубили похолоднее.       — А теперь объяснись, «живо», — пропищал парень, пародируя мой голос. Чертов ты мудила… — Я внима-а-ательно тебя слушаю.       Что объяснять то? Что сейчас разревусь как подросток из-за того, что мне не дали?       Такое серьезное выражение лица я, право слово, первый раз у него видела. Будто человек, до этого бесконечно много раз прятавший настоящие чувства, сейчас сам готов высказать все как на духу, да и со всем эмоциональным спектром, что был в арсенале. Почти. Я ведь даже не знаю что там у человека в голове и как с чужими тараканами обращаться.       А тараканы того, строптивые были.        — Я устала, я так устала от самой себя, ты бы знал только…        — Знаю, — Начал он отнюдь не аккуратно, кажется, я кого-то разозлила, — Поэтому ты сейчас марафетишься и идешь за мной. Прогуляемся.        На часах было три ночи.       Я так и не смогу высказать, как хочу провалиться сквозь землю и, пошатываясь, прорыть себе могилу. Нам обоим, если быть немного точнее. Вода пригладила торчащие во все стороны волосы, приласкала костлявые плечи и мне так сильно захотелось разрыдаться, как никогда прежде. Не ощущая ни ледяной воды, ни противной сырости, встала, отряхнувшись от проблем.       Может, так было правильно.       Может, если бы не ты, я бы винила себя куда больше.