Back to Neverland

      — Вам не сбежать.       Стоило Чуе произнести эти слова, все на корабле пришли в движение. Гоголь, резко развернувшись, сделал выпад в сторону Дазая и детей. Рапира блеснула в воздухе, но никого не задела. Дазай ловко ушёл от удара, а Танизаки и Кенджи поспешили присоединиться к Гин, которая уже вовсю сражалась на нижней палубе.       Многие дети брались осваивать оружие, но не у многих хватало воли и интереса продолжить тренировки, а тем более — довести свои навыки до совершенства. Но эти трое были приятным исключением. Наибольшую роль, конечно, сыграла мотивация. Танизаки был готов на всё, чтобы защитить сестру. Гин нужно было что-то посерьёзнее маски и закрытой одежды, чтобы действительно почувствовать себя в безопасности и избавиться от мерзкого чувства беспомощности. А Кенджи… просто был Кенджи.       Дазай никогда бы не выставил кого-нибудь из них против бойцов уровня Чуи, но с рядовыми людьми Достоевского эти дети вполне могли справиться.       Истошные вопли Эйса прорезались сквозь шум битвы, и Гоголь, забыв про Дазая, решил сосредоточиться на капитане «Смутной печали». Дазай, удостоив расправу над предателем лишь мимолётным взглядом, напряжённо оглядел палубу.       — Не меня ищешь?       Дазай еле успел нырнуть в сторону, и клинок со свистом рассёк воздух в том месте, где он только что стоял.       Фиолетовые глаза блестели холодом. Достоевский быстро пришёл в себя после того, как его обвели вокруг пальца. Более того — он больше не собирался недооценивать соперника и теперь намеревался биться в полную силу.       Ну что же, это не страшно. Дазай вынул рапиру и отбросил ставшие ненужными ножны. Он тоже не шутки шутить сюда пришёл.       Следующий выпад принадлежал уже ему. Достоевский, вероятно, ожидал, что они будут кружить вокруг друг друга ещё некоторое время. Дазай так бы и сделал, будь его противник кем-то другим — выждал бы, примерился, выматывая соперника не столько усилиями на атаки, сколько ожиданием, и сохраняя силы для решающего удара.       Так бы он поступил, будь его противником не Достоевский.       Фёдор сделал змеиное движение, уклоняясь, и тут же совершил бросок навстречу, целясь в оставленный без защиты корпус, но Дазай только этого и ждал. Рука скользнула под плащ, а потом вдруг сделала выпад сбоку. Заметив движение краем глаза, Достоевский поспешил отшатнуться и лишь чудом успел отбить другой удар, когда Дазай перенаправил клинок своей рапиры ему в плечо.       Они отступили, не переставая сканировать друг друга ледяными глазами. Дазай со смешком показал пустую ладонь.       — Какой бездарный блеф, — высокомерно бросил Достоевский.       — И тем не менее ты на него повёлся.       Линия чужой рапиры описала широкую дугу со стороны вооружённой руки, провоцируя блок, но Дазай только увернулся и использовал оружие, чтобы отразить другой удар и выбить из рук противника нож, которым тот метил ему в живот.       Фёдор, не растерявшись, нанёс быстрый удар по чужому бедру. На этот раз полностью отстраниться Дазай не успел, и сталь, разрезав ткань брюк, полоснула по коже — не опасно, но крайне неприятно.       — Если бы я знал, что ты окажешься таким, Дазай Осаму, — Достоевский коротко покачал головой, — я бы куда лучше подготовился, прежде чем прийти сюда.       — Лучше бы ты вообще сюда не являлся, — Дазай быстро успокоил сбившееся из-за внезапной боли дыхание и снова кинулся в атаку.       Они закружили по верхней палубе, нанося короткие грубые удары и блокируя выпады врага. Оба неотрывно следили за человеком напротив, пытаясь проанализировать чужой стиль боя, и оба пытались обмануть соперника.       Жестокая борьба двух интеллектов под личиной незамысловатого боя.       Глаза в одну точку, все движения фиксируются боковым зрением — если каждое из них провожать взглядом, это будет только отвлекать. Поэтому только так, глаза в глаза, пока рука блокирует и нападает, блокирует и нападает, снова и снова: справа и слева, у самого лица и на уровне пояса.       — Как грубо, — продолжает Достоевский, — я думал, этот остров немного гостеприимнее.       — Я не вижу перед собой гостей, — Дазай блокировал особо сильный удар и поморщился, когда вибрация клинка отдала в запястье, — я вижу лишь вора.       Несмотря на все ухищрения, определённые выводы сделать всё-таки можно. Фёдор сильнее его, но почти не ощутимо. Больше беспокоит разница в скорости — Достоевскому без труда даются очереди непрерывных и стремительных ударов, которые не так просто блокировать. Преимущество Дазая в ловкости, позволяющей ему в любой момент менять характер и направление удара и уворачиваться от атак, ни на секунду не теряя равновесия.       — Демон, вор… — Фёдор снова улыбается, — Ты только и делаешь, что обвиняешь меня. А я между тем желаю только лучшего — и себе, и людям.       — Лучшего, это чего же? — бинтованный замахнулся, метя в грудь, но Достоевский блокировал удар и продолжил череду выпадов, вынуждая врага отступить на пару шагов, — Отобрать и разрушить всё то, что мы имеем?       — Ты формулируешь всё так, что это неизбежно выглядит плохо, — посетовал мужчина, — но на самом деле всё не так. Я лишь хочу создать совершенный мир. Мир без греха. Я выполняю благородную миссию.       — Миссию, ага… — Дазаю всё же удалось полоснуть по чужому плечу, но из-за слоёв достаточно тёплой одежды получилось оставить лишь неглубокую царапину, — И кто её на тебя возложил? Не думаю, чтобы кто-либо из нас просил о подобном.       — Я выполняю волю Господа Бога нашего, — без промедления откликнулся Достоевский, и в глазах его снова появился фанатичный блеск, — А Бог знает, что кому нужно. И мне, и тебе, и всем тем несчастным неверным червям, что топчут эту землю.       Дазай даже опешил на секунду от такого ответа, и противнику этого было достаточно. Первый удар пришёлся по лицу, оставляя на щеке длинную царапину, а когда Дазай отшатнулся, Фёдор незамедлительно нанёс второй, теперь уже серьёзный, вонзая рапиру в чужое плечо. Осаму отпрыгнул на пару шагов и прижал руку к ране, сжимая зубы. Рукав быстро пропитывался кровью.       — Знаешь, ты немного опоздал. Я и без Бога и его посланников разобрался, что мне нужно, — он ухмыльнулся, — и мне здесь не нужен чёртов фанатик с попытками переписать реальность. Найди себе другую площадку для игр.       Достоевский снова атаковал его, но Дазай был готов. Рапира свистнула в воздухе, и белая шапка, сбитая с чужой головы, полетела за борт.       Фёдор прищурился. Похоже, он начинал раздражаться.       — Безбожник. И что же ты сделаешь, если я не уйду? Неужели убьёшь меня?       — Я и не надеялся, что ты уйдёшь сам. Так что да, что-то такое я и планировал.       Дазай ринулся вперёд, осыпая врага ударами, заставляя бросить всю скорость на защиту.       — Какой же ты эгоист. Эгоист и глупец. Вцепился в этот островок и в этих детей, и даже не боишься идти против божьих целей. Так запросто готов испачкать свои руки в крови… Ты просто отвратителен.       Дазай ответил ему твёрдым взглядом.       — Мне плевать. Я делаю то, что считаю нужным, — Фёдор еле увернулся от следующего выпада, направленного прямо в сердце, — ты пришёл на этот остров, — ещё выпад, — пришёл в мой дом, — и ещё, — ты причинил боль людям, которые мне дороги, — Осаму наступил врагу на ногу и всё-таки достал его, оставляя глубокий порез на предплечье, — Так что да, Фёдор Достоевский. Я определённо собираюсь убить тебя.       Достоевский не ответил, сосредоточившись на жёстком обмене ударами, заставляющем сталь в их руках отчаянно звенеть. Дазай же все силы бросил на беспрерывные атаки, всем своим видом являя потерю терпения и осторожности, нападая то там, то здесь, словно бы пытаясь вымотать противника и нанести решающий удар в первую попавшуюся лазейку. Фёдор без труда отражал его выпады, реагируя на них с неизменной скоростью и неумолимо растущим раздражением.       При очередной атаке мужчина пнул его по коленям, заставляя Дазая ненадолго потерять равновесие. Тот чудом успел блокировать следующий удар, и после этого удара рапиры так и не разомкнулись. Достоевский приблизился вплотную, давя своим клинком на чужой, нависая над врагом и заставляя его прогибаться назад.       Тот, кто первым попытается разомкнуть скрещенное оружие, проиграет. И Фёдор улыбается, потому что рука Дазая дрожит от напряжения.       Другая ладонь снова скользит под плащ, но Достоевский, помня прошлый блеф, и бровью не ведёт.       — Во второй раз не сработает, — шепчет он и давит на клинок с ещё большей силой. Ещё немного и…       Нож входит под рёбра по самую рукоять.       Фёдор моргает несколько раз. С его губ срывается прерывистый вздох. Давление на рапиру стремительно ослабевает.       Дазай выдёргивает сантоку из тела, и Достоевский, пошатнувшись, отступает, разъединяя скрещенное оружие. Он смотрит удивлённо на кровь, за считанные мгновения пропитывающую белоснежную ткань, потом на столовый нож в чужой руке.       — Ты… всё это время… ты спланировал… всё это.       Дазай улыбается.       — Пусть ты и решил для себя, что не станешь меня недооценивать, ты всё же очень высокомерен, не так ли? После моего маленького фокуса ты проанализировал мои способности в бою и спланировал всё вплоть до того момента, когда мог бы победить меня элементарной силой. Умно, ничего не скажешь. Но ты даже не предположил, что я мог предугадать ход боя ещё до его начала.       Фёдор рухнул на колени.       — Бог сделал меня своим посланником, — прохрипел он, — он дал мне ум, с которым никто не должен был сравниться… Пока со мной божья любовь, я должен выйти победителем в любой битве… почему же теперь… Почему?       — Как знать, — Дазай пожал плечами и, не глядя больше на поверженного врага, принялся вытирать нож, — может, твой бог разлюбил тебя?       Глаза Достоевского остекленели. Он несколько раз разинул рот, словно бы силясь вдохнуть. А затем упал на палубу и больше не шевелился.       Когда их с Гоголем клинки столкнулись в первый раз, Чуя думал, что вокруг сейчас полетят искры. Шут с повязкой на глазу и нездоровой улыбкой — кто бы мог подумать, что тот окажется настолько хорошим бойцом. Ничуть не хуже самого Чуи.       Вокруг них было ещё много других людей — кипела битва между подчинёнными Достоевского и пропащими детьми заодно с пиратами. Но ни Чую, ни Гоголя эта битва сейчас не интересовала. У них был лишь один противник — человек напротив, умелый, опасный и не собирающийся сдаваться.       Не отрывая взгляда от противника, Чуя скинул с плеч кроваво-красный камзол и поднял рапиру, указывая остриём прямо на сердце врага.       Николай запрокинул голову и коротко расхохотался.       — Ах, ну что же ты за человек, Накахара Чуя? — он небрежно отбросил цилиндр, но от плаща избавляться не стал, — Казнь казнью, но получить возможность сразиться с тобой… Я мечтать о таком не смел! Это будет лучшее убийство в моей жизни!       — Кончай болтать.       Одновременно с этими словами Чуя с быстротой и смертоносностью молнии бросился вперёд. Гоголь парировал выпад чужой рапиры, а затем, отпрыгнув, увернулся от удара крюком и выхватил из-за пояса кинжал. Редко пираты сражались без второго оружия, а в битве с Чуей без этого действительно было никак не обойтись.       Извернувшись, светловолосый ответил на наступление. Рапира рухнула сверху, нацелившись в висок, но Накахара блокировал удар сильной частью клинка. Скользнул в сторону, проворачивая лезвие на столь любезно подставленной опоре, и попытался уколоть противника в корпус. Но Гоголь разгадал его манёвр и поспешил отпрыгнуть назад.       Они закружили друг напротив друга, будто бы дикие звери. Чуя перестал скалиться, хмуря брови и плотно сжав губы, и только лишь глаза его продолжали гореть голубым пламенем, выдавая неутихающий азарт.       Разница в росте сыграла свою роль в их общем напряжении. Обоим приходилось постоянно блокировать удары, Гоголю — снизу, Чуе — сверху, то есть там, где противнику было проще бить, а другому — сложнее блокировать. При этом нельзя было сосредотачиваться только на этих участках — враг был готов воспользоваться малейшей оплошностью.       Вот Чуя шагнул назад и вбок, и Гоголь, напирающий на него, от неожиданности потерял равновесие и сделал несколько неловких шагов вперёд. Чуя нырнул ему под руку и грубо ударил крюком по боку, вспарывая одежду и кожу. Одновременно с этим он ощутил резкую боль чуть выше лопатки — в последний миг восстановив устойчивость, враг нанёс ответный удар кинжалом.       Они снова отпрянули друг от друга. Чуя поморщился, чувствуя, как тёплая влага пропитывает рубашку на спине. Гоголь продолжил улыбаться, словно бы не обращая внимания на рваную рану на боку.       Синяки и уставшие мышцы, которые были последствием отвлекающего манёвра в лагере, давали о себе знать, и Накахара замешкался — пусть и на пару секунд. Не дожидаясь, пока противник переведёт дыхание, светловолосый снова бросился в атаку. Лезвие рапиры со свистом рассекло воздух, жадно сверкнув, намереваясь врезаться, вгрызться в чужое горло и напиться сладкой крови. В последний момент Чуя нырнул вниз — левая нога его полностью согнулась, крюк упёрся в пол, а правой ногой мужчина быстро прочертил дугу, устанавливая опору сбоку чуть-чуть позади, словно танцор. Рапира уколола Гоголя в руку, вынуждая выронить кинжал, а затем рубанула воздух в волоске от его груди, заставляя отступить. Чуя вскочил так же быстро, как и присел, и пнул потерянное оружие прочь.       — Просто потрясающе! — даже сейчас Гоголь продолжал улыбаться, — Не могу дождаться, когда наконец смогу казнить тебя, Накахара Чуя!       — Тц! — Чую аж перекосило, — Три тысячи якорей тебе в задницу, когда ты уже сдохнешь, чёртов крысоголовый псих?       — О, не говори так, — Николай склонил голову почти что застенчиво, — я не могу умереть. Я ещё не казнил Дост-куна.       Теперь рыжеволосый воззрился на него с недоумением.       — Достоевского? Вы же союзники!       — Так и есть! — Гоголь часто-часто закивал, заставляя собственную косу прыгать в воздухе, — Я помогу Дост-куну достичь своей цели! Но потом… ах, ничего не могу с собой поделать! Казнить столь великого и столь близкого мне человека… Интересно, что я почувствую?       «Сумасшедший», — коротко подтвердил Чуя собственные догадки и, не позволяя лишним мыслям отвлекать себя, снова напал.       Бой возобновился — ещё более яростный, чем до этого. Бесконечно безумные в своём мастерстве, в своём азарте и жажде победы, оба противника обрушили друга шквал ударов, создавая в пространстве между собой сверкающий и звенящий ураган. Довольно скоро Чуя порадовался, что снял камзол перед боем — его рубашка медленно, но неумолимо превращалась в лохмотья. Радовало то, что одежда Гоголя тоже была не в лучшем состоянии.       За первой кровью последовала вторая, третья, четвёртая… Когда они снова разошлись, переводя заметно потяжелевшее дыхание, тела обоих уже были в многочисленных царапинах, но ни одна из них не была достаточно серьёзной, чтобы сыграть решающую роль.       А потом Гоголь перевёл взгляд ему за спину и его улыбка будто бы раскололась надвое. Чуя мысленно приказал себе не вестись на эту возможную уловку, но всё же развернулся слегка боком и кинул быстрый взгляд назад.       Ах, вот оно что.       Почти на другом конце корабля Дазай поднял глаза от распростёртого у его ног тела и посмотрел в их сторону.       Чуя коротко кивнул ему и снова повернулся к своему врагу. Пора с этим кончать.       Гоголь рванулся к верхней палубе, но Накахара схватил его за мелькнувшую в воздухе косу. Крюк легко, почти изящно скользнул между переплетённых прядей, а потом бесцеремонно рванул назад. Впервые на памяти Чуи Гоголь отреагировал на боль, коротко вскрикнув. Рука метнулась к голове, срывая ленту и распуская косу, а сам Николай обернулся и с неожиданной злостью и силой оттолкнул врага.       Чуя врезался спиной в край борта. Мельком глянул вниз — на плывущие под дном корабля облака — и поспешил отвернуться. Опасно.       — Кажется, ты опоздал.       Сейчас, в истерзанной рубашке и всё ещё в плаще, с наполовину распущенными и растрепавшимися волосами, Гоголь походил уже не на шута, а на бездомного сумасшедшего. Услышав слова Чуи, он крупно вздрогнул, а затем кинулся вперёд, выставив оружие прямо перед собой.       Накахара вместо защитного блока скользнул рапирой о рапиру и крутанул запястьем, «завязывая» чужой клинок. Оружие послушно выскользнуло из пальцев Гоголя и улетело в сторону. Чуя коротко ухмыльнулся и мягко шагнул к врагу, намереваясь наконец завершить бой.       Гоголь сорвал с себя плащ и швырнул противнику в лицо, и тот отступил от неожиданности обратно к борту корабля, а затем, раздражённо рыча, принялся выпутываться из длинного предмета одежды. Что за ребячество, пора бы уже сдаться — у Николая больше не осталось оружия!       Или нет, понял он, наконец сорвав с головы ткань и увидев направленное в его сторону дуло арбалета.       Болт ударил в грудь, выбивая весь воздух и оглушая болью. Чуя покачнулся, как сквозь воду слыша испуганный вскрик Дазая, попытался уцепиться хоть за что-нибудь, но смог только царапнуть дерево корабля. Гоголь вдруг оказался совсем близко, почти ласково толкнул пирата в плечо и подсёк ноги, лишая последней опоры.       Чуя послушно перевалился через борт и полетел вниз.       Небо опрокидывается. Небо затопляет весь мир перед его глазами, а потом вдруг отталкивает его, бежит от него. Небо мешается с землёй, когда Чую переворачивает в полёте, и он видит, как в отличие от бегущего прочь неба земля стремительно приближается к нему.       Говорят в такие моменты вся жизнь проносится перед глазами. Но Чуя не может думать ни о чём, кроме мира, смазавшегося по бокам, кроме бьющего в лицо оглушающе свистящего в ушах воздуха, который даже не позволяет ему толком дышать. Отвратительно. И, три тысячи гнилых моллюсков, он падает даже не в океан, и это почему-то кажется ужасной несправедливостью.       Длинные пальцы крепко хватают его за руку, и Чуя раздражённо дёргается — чёрт тебя дери, Дазай, сейчас не время, я тут падаю с высоты нескольких километров, а ты…       Стоп, что?       Чуя широко распахивает глаза, но это не сон и не предсмертное видение — лицо Дазая прямо перед ним, бледное лицо с больной и страшной решимостью на дне посветлевших, почти янтарных сейчас глаз.       Дазай тянет его к себе — или себя к нему — обхватывая руками в совершенно безумном объятии и переворачивая их так, чтобы самому оказаться снизу. Чуе хочется ударить его, хочется плакать, хочется наорать и укусить до крови, но всё, что он может — это беззвучно кричать, уткнувшись лицом в бежевую ткань плаща и отчаянно вцепившись в чужую спину.       Почему, тысяча горбатых моллюсков, зачем, зачем, зачем, мать твою за борт, скумбрия, какого дьявола, мы сейчас упадём, я и ты, ты умрёшь, понимаешь, умрёшь, какого чёрта ты вообще творишь, куда ты полез, господи, ты же больше не умеешь…       Падение замедляется, а потом и вовсе останавливаться.       летать.       Чуя зажмуривается и снова открывает глаза — всё взаправду. Мимо не мелькают облака, бешеное сопротивление воздуха исчезло, а земля, которую Чуя может видеть из-за плеча Дазая, больше не движется им навстречу.       — Дазай? — хрипит он, не узнавая собственного голоса.       Магия Коё развеялась ещё в начале битвы, а это значит, что Дазай сам…       Чуя силится отстраниться и заглянуть в чужое лицо, но бинтованный только крепче прижимает его к себе, а затем медленно, будто с опаской начинает подниматься вверх — обратно на борт.       Оказавшись на корабле, они ненадолго зависают в метре от палубы, а затем, будто бы Дазая мигом оставили все силы, падают. Чуя на секунду замирает, заново привыкая к твёрдой поверхности под собой, и думает, как бы всё-таки выпутаться из объятий. Но это и не нужно — Осаму сам отстраняется, удерживая Чую за плечи. И разрывает рубашку у него на груди.       — Эй, какого, мать твою за ногу, ты делаешь, бушприт твою в компас?! — Чуя от возмущения даже забывает про шок.       Дазай смеётся. Тихо, потом чуть громче, этот чёрт смеётся, заставляя Накахару всерьёз забеспокоиться о состоянии своего душевного здоровья. Но беспокойство отступает, когда Дазай, не переставая смеяться, приподнимает за шнурок и показывает ему подаренный Серебряным Волком амулет. Пират удивлённо моргает, глядя на кусок нефрита, потом переводит взгляд на свою грудь, где расплывается нехилый такой синяк. Ни дыры, ни льющейся крови, ни арбалетного болта.       Дазай уже не смеётся, и руки у него дрожат. Чуя берёт их в свою ладонь и крепко сжимает.       — Ты полетел, — говорит он тихо.       — Да, — Осаму немного заторможено кивает, — так и есть.       — Ты знал, что сможешь?       — Нет. Но мне очень хотелось.       А вот Чуе очень хочется его ударить.       — Ты мог умереть.       — Как и ты.       Ох. Ладно. Будем честны, Чуя вряд ли сможет всерьёз его ударить. Ни тогда, когда Осаму так смотрит.       — Это всё очень мило, но я не собираюсь стоять здесь вечность.       Они оба напрягаются, но не успевают даже вскочить на ноги — Гоголь, сверкая широкой улыбкой, направляет на них подобранный где-то меч.       — Как ты меня достал, — честно говорит Чуя.       Дьявол. Только спаслись — и снова в полном дерьме. Дазай просто не успеет выхватить свой нож, и против меча у них только крюк Чуи — просто отвратительный расклад.       — Простите, но больше никаких предсмертных желаний.       Николай действительно заканчивает с лишней болтовнёй, занося меч над их головами. Чуя готовиться оттолкнуть Дазая и выставить правую руку — выиграет немного времени.       Но это и не понадобилось.       Гоголь покачнулся, медленно опустив меч. Так же медленно опустил глаза — туда, где из груди застенчиво выглядывало остриё сабли.       — Кажется, вы обещали отрубить мне нос, если я ещё раз ошибусь, господин Гоголь.       Саблю выдернули, и светловолосый выронил меч из вмиг ослабевших пальцев. Остатков сил хватило лишь на то, чтобы развернуться, а затем его ноги подогнулись и он рухнул на колени перед стоявшим позади человеком.       — Но есть ошибки, за которые следует сразу же рубить голову.       И, не дожидаясь ответа, Тачихара обрушил саблю на чужую шею. Из шеи с запозданием брызнул фонтан крови. Тело повалилось вперёд, и Дазай с Чуей поспешили наконец подняться на ноги и отойти подальше от красной жидкости, быстро заливающей деревянные доски.       Упавшая голова откатилась недалеко — длинные волосы не позволили. Безумная улыбка с навеки застывшего лица Гоголя так и не сошла.       Ацуши выдохнул с облегчением, когда звуки битвы наконец начали стихать.       Он много читал о сражениях в книгах, да и рассказы Танизаки звучали захватывающе. Но в реальности всё оказалось далеко не так поэтично. Когда корабль оторвался от края мыса и взмыл вверх, а в лагерь ворвались полуголые раскрашенные люди, мальчик испугался, что его попросту сейчас растопчут.       То, что в подобной ситуации пропащие дети не только не растерялись, но и догадались использовать под укрытия наиболее крупные ямы, действительно вызывало восхищение.       Когда Рюноске, по-прежнему невозмутимый и серьёзный, схватил его за руку и потащил прочь, Ацуши, кажется, заполнился благодарностью по самые уши. Настолько заполнился, что, оказавшись в убежище, от избытка чувств чмокнул угрюмого мальчишку в щёку. О чём потом быстро пожалел — потому что аура убийства расплывалась вокруг Акутагавы чёрными щупальцами, Наоми то и дело пихала его в бок и хихикала, а сам Ацуши сидел ни жив, ни мёртв.       Так что да, он был очень сильно рад, когда бой подошёл к концу, и Накаджима наконец смог выскользнуть наружу, подальше от чужих взглядов.       Но когда Рюноске вылез следом и решительным шагом поспешил к приземлившемуся кораблю, Ацуши всё-таки последовал за ним.       — Ты теперь вечность будешь меня преследовать? — раздражённо бросил черноглазый.       — Всё не так!       Ацуши и правда не преследовал его. Но он совершенно точно не хотел оставаться один — среди трупов, на которые он старался не смотреть, и незнакомых дикарей, от которых он не знал, чего ожидать. Рюноске хотя бы знал, что делать, так что можно было просто последовать за ним.       — Ничего не можешь сделать сам, — Акутагава оглянулся на него насмешливо, — обязательно кто-то должен указать тебе дорогу.       Пусть эти слова и были в какой-то степени правдой, формулировка Ацуши совершенно не понравилась.       — А вот и не правда! — обижено крикнул он и поспешил обогнать спутника.       Он идёт к кораблю, потому что сам так решил. Им с Рюноске просто по пути.       В итоге Ацуши настолько разогнался, что у самого корабля неизбежно в кого-то врезался. Кто-то, охнув, отступил в сторону и оказался тем самым стариком, который после похищения всучил мальчику лимонную дольку.       — И-извините, — Ацуши как-то мигом сдулся.       — Прошу прощения… ох, чёрт, — Акутагава всё-таки догнал его и теперь пытался отдышаться, — прошу прощения, господин Хироцу.       Отдышавшись, он выпрямился и отвесил Ацуши подзатыльник.       — Смотри, куда бежишь, болван!       — Сам болван!       Хироцу перевёл взгляд с одного на другого и выразительно кашлянул.       — Господин Дазай ещё на борту, — коротко оповестил он и поспешил удалиться.       Рюноске кивнул и поднялся по трапу. Ацуши последовал за ним. Уже с такого расстояния он уловил голос наставника, который с кем-то, похоже, упрямо спорил.       — Да ладно тебе, ничего серьёзного.       — Даже не пытайся возражать, скумбрия, ты, чёрт побери, ранен, это не «ничего серьёзного»!       — Ты тоже ранен!       — Мне, бушприт твою в компас, не проткнули плечо, кусок ты идиота!       — Но, Чуя, ты же уже подлечил меня?       — Я остановил кровотечение, мать твою за ногу, и я, хоть мачтой по голове, не понимаю, почему ты не сделал этого сам!       — Мне не удобно одной рукой!       — Ой, да что ты говоришь?       Поднявшись на борт, Ацуши наконец увидел спорящих. Дазай сидел на бочке, его скомканные плащ и жилет валялись в стороне. Невысокий рыжий мужчина в шляпе, бормоча под нос ругательства, бинтовал его плечо.       — Дазай, — позвал Рюноске и подошёл к ним, нисколько не стесняясь перебить чужую перебранку.       — О, Рюноске! — обрадовался мужчина, — И Ацуши здесь! Как всё прошло?       — Отлично.       — Все целы?       — Ага. Но если мне ещё раз придётся с ним возиться, — Акутагава пренебрежительно кивнул в сторону Ацуши, — я предпочту связать его по рукам и ногам и просто таскать в мешке. Мороки и то меньше будет.       — Эй!       Рыжий мужчина весело хмыкнул и осторожно завязал бинт, и Ацуши только сейчас заметил, что вместо правой кисти у него самый настоящий металлический крюк.       — Вы… — мальчик издал какой-то задушенный писк, привлекая тем самым внимание всех троих, — вы Капитан Крюк?       Пират кинул на него раздражённый взгляд, и Ацуши попятился поближе к Акутагаве.       — Накахара, — бросил капитан, — я капитан Накахара, пацан.       — Извините, — промямлил мальчишка, втянув голову в плечи.       — Чуя, ты его запугал, — засмеялся Дазай, а затем повернулся к нему, — Ну что, Ацуши, как тебе здесь?       — Хорошо, — ляпнул тот, хотя мужчина, очевидно, ожидал более подробного отзыва, — Но… Дазай-сан, вы же позволите мне вернуться? Я просто… очень хочу домой.       Рюноске бросил на него странный взгляд, но ничего не сказал       — Конечно, — мужчина даже нахмурился в недоумении, — Что за вопрос?       Он спрыгнул с бочки и потянулся.       — Конечно, мы сможем вас вернуть. Чуя, помнится, обещал мне с этим помочь.       — Не раньше, чем ты сходишь к лекарю.       — Ну, Чу-у-уя!