Back to Neverland

      Картина, которую Дазай видит, вынырнув из туманной дымки, кажется на первый взгляд совершенно обычной. Комната традиционного японского дома, два ряда низеньких столиков-подносов, чашки с рисом и палочки на них. Всего в комнате человек десять, и они молча едят, не кричат, не ругаются, не плачут. Обычная тихая семейная трапеза.       Вот только отчего в этой полутёмной комнате так мрачно? Отчего лица обедающих людей кажутся столь угрюмыми? Почему вся эта трапеза больше похожа на страшный ритуал, призванный усмирить обитающих в доме духов?       Дазай невольно ёжится, не в силах поначалу понять, откуда взялась эта давящая атмосфера. Только когда он переводит взгляд в самый конец комнаты, на самый последний столик, принадлежащий самому младшему члену семьи — тогда он понимает. Там, за этим столиком, сидит он сам, маленький мальчик лет десяти. Комната не мрачна сама по себе — она такова в его воспоминаниях.       Мальчишка за столиком кажется очень миловидным, людям несведущим он, наверное, радует глаз. Но Дазай знает, куда смотреть. Он видит напряжённые плечи, слегка дрожащие руки, тень подавленности на чужом лице. Жалкие горсти риса мальчишка пихает в себя через силу.       — Сюдзи! — резкий окрик отца заставляет вздрогнуть, — Ешь прилично! Умрёшь, если не будешь как следует питаться! Люди живут, чтобы зарабатывать деньги на еду!       Маленький Дазай, нет, Сюдзи Цусима, младший сын многодетной дворянской семьи, глубоко внутри цепенеет от страха.       Люди живут, чтобы зарабатывать деньги на еду… Так ли это? Впрочем, ему ли об этом судить? Сюдзи ведь ничего не смыслил в предназначении человека. Его понимание счастья шло вразрез с тем, как понимают его другие люди, и это становилось источником беспокойства, которое ночами не давало мальчишке спать, сводило с ума. В самом деле — все люди, как люди, рождаются, живут и умирают. И все они откуда-то знают, что такое счастье. Все они знают, в чём смысл человеческой жизни, как и зачем человек живёт. Все знают, а Сюдзи — нет.       Вывод напрашивается сам собой — это с ним что-то не так. У него нет ни единой причины чувствовать себя несчастным — но он чувствует. Будто бы кто-то при рождении вынул из Сюдзи что-то важное, что-то необходимое для функционирования нормального человека. Да, наверное так он и появился на свет. Сломанный механизм. Неполноценный.       Но главное страдание причиняло даже не это. Сюдзи боялся. Боялся людей вокруг, боялся того что вот ещё немного, и они поймут, догадаются. Догадаются, что Сюдзи не такой. Что тогда с ним будет? Даже если его не станут ругать и бить, он наверняка многих расстроит. А как бы ни страдал сам Сюдзи, причинять неудобства другим людям он хотел меньше всего.       — Что-то не так, Сюдзи? — вновь слышится голос отца, — Чего ты притих?       Да, нечего другим знать о его страданиях.       Сюдзи расплылся в широкой, насквозь фальшивой улыбке.       — О нет, отец, я не хочу умирать, — тянет он, — я буду хорошо кушать!       Подтверждая эти слова, мальчик запихал в рот столько риса, что щёки заболели, и, не переставая кривляться, принялся активно жевать.       Отец рассмеялся, а вслед за ним — и все остальные.       — Какой же ты всё-таки странный мальчик, Сюдзи, — говорят они сквозь смех, — Странный и такой смешной!       Да, он странный и смешной.       Сюдзи и сам не помнит, в какой момент решил заделаться паяцем. Это было попыткой перекинуть связующий мост между ним и людьми — и попытка эта оказалась успешной. Именно так, при помощи клоунады, Сюдзи мог общаться с окружающими без страха.       Отцу по работе приходилось подолгу и часто бывать в Токио. Там у него был домик, в котором, собственно, он и жил большую часть времени. Возвращаясь домой, отец всем, даже далеким родственникам привозил подарки. Как-то раз перед отъездом в столицу он собрал в гостиной детей и, довольно улыбаясь, стал спрашивать, что кому привезти, пожелания каждого записывая в блокнот. Справедливости ради надо отметить, что таким нежным родителем он бывал крайне редко.       — А тебе чего привезти, а, Сюдзи?       Каждый раз, когда у Сюдзи спрашивали, чего он хочет, его первой мыслью было просто ответить: «Ничего». Но, к сожалению, так ответить было нельзя.       — Книгу, или что другое? — нетерпеливо спросил отец, — Как-то в одной лавке я видел маску льва, — ну ты знаешь, маска для танца. Был как раз подходящий размер. Можно надевать на голову, играть с ней… Хочешь?       Когда вопрос поставлен таким образом, от ответа уже не уйти. Но Сюдзи не мог выдавить из себя ни словечка.       — Может, в самом деле, лучше книгу? — старший брат изобразил на лице серьезность.       — Ну ладно, книгу так книгу, — отец мрачно захлопнул блокнот, так ничего туда и не записав.       И вот тогда Сюдзи действительно испугался. Он разозлил отца! А ведь гнев его страшен. Можно ли как-то исправить эту оплошность? В ту ночь мальчик долго вертелся под одеялом, потом тихо встал, прошел в гостиную, открыл ящик стола, достал отцовский блокнот и, найдя нужную страницу, вписал: «маска льва». И потом уже спокойно заснул. Вообще-то эта самая маска ему была совсем ни к чему. Пожалуй, наоборот, лучше было бы получить в подарок книгу. Но ведь отец хотел подарить маску. А желание угодить, заполучить чужое расположение всегда было для Сюдзи в приоритете.       Эта отчаянная попытка поднять отцу настроение была вознаграждена сторицей. Из детской Сюдзи слышал, как вернувшийся из Токио отец, то и дело хохоча, говорил матери:       — В магазине игрушек открываю блокнот, и, как вы думаете, что я там нашёл? Ох уж эти розыгрыши Сюдзи! Захотел — так бы и сказал. Я в магазине не удержался, расхохотался… Позови-ка его скорей!       По первому же зову Сюдзи вихрем влетел в комнату, изображая на лице величайшую радость — будто бы отец привёз ему не карнавальную безделушку, а Святой Грааль. Тут же нацепил маску на лицо и, созвав всех в гостиную, принялся плясать, фальшиво напевая и улюлюкая. Все смеялись.       До тех пор, пока Сюдзи может заставить людей смеяться — всё будет хорошо. Никому не бросится в глаза его неполноценность. Во всяком случае, не стоит зазря тревожить людей. Он будет, как птица. Сюдзи даже придумывает сам себе правила, по которым, как ему кажется, живут птицы. Они очень просты: всегда радовать глаз, быть отзывчивым, никогда не сидеть сложа руки, а когда делаешь дело — быть уверенным.       В школе Сюдзи начали было уважать. Уважение мальчик заработал не столько тем, что происходил из богатой семьи, сколько благодаря своим способностям. С детства он был хилым и болезненным ребёнком и часто пропускал занятия — месяц, два, а то и половину учебного года — тем не менее, на экзамене у него всегда был высший балл. Другие ученики в классе восхищались его умом, называя гением.       Вот только самому Сюдзи такое внимание было не в радость. Будучи человеком наблюдательным, он знал — успех привлекает к себе не только поклонников, но и завистников. К тому же, Сюдзи был уверен, уважаемый человек — это тот, кто больше всего преуспел в обмане других. И раскрытие этого обмана неизбежно заставит его чувствовать стыд, гораздо более страшный, чем смерть.       Сюдзи взялся рисовать карикатуры. Потом во время переменок показывал их, и ребята смеялись до упаду. Школьные сочинения у мальчика всегда получались потешными, учителя постоянно по этому поводу делали замечания, но Сюдзи от своего не отступал. Он знал, что они сами с удовольствием читают эти россказни, только вслух не признаются в этом.       Все-таки ему удалось прослыть просто проказливым мальчишкой, и таким образом бежать уважения. В табеле по всем предметам стояло 10 баллов, и только по поведению то 6, то 7, что вызывало в доме много смеха.       Однако в сущности Сюдзи был отнюдь не потешным малым. О, нет. Совсем нет.       — Цусима-тяма, вам не одиноко?       Дазая тошнит от этого голоса. Его тошнит от приторной улыбки на чужом лице. А особенно тошнит от взгляда, которым немолодой уже слуга окидывает маленького Сюдзи. Этот отвратительный взгляд оставляет на коже липкие следы, которые не оттереть даже самым лучшим мылом.       Сюдзи затравленно оглядывается. Он ненавидит этот огромный сад с крупными деревьями и густыми кустами. Если бы только дворик их дома был маленьким и открытым, если бы просматривался из окон… Если бы только его семья была победнее и не могла позволить себе содержать слуг…       — Хотите поиграть со мной? Например, в догонялки, — слуга мерзко хихикает, — Хотите ведь, Цусима-тяма?       Сюдзи не хочет. Вот только на самом деле никому не интересен его ответ.       — Тогда я буду вас догонять. Можете начинать убегать.       Убегать бесполезно — Сюдзи уже знает это. Но он всё равно пытается, бросается бежать сломя голову.       — Бегите быстрее, Цусима-тяма! — смеётся слуга, — Я же вас так скоро догоню!       Сюдзи и рад бы быстрее — вот только на что способно его детское, до нелепого худое и слабое тело? Он толком не может ни бегать, ни драться. Сюдзи хотелось бы уметь летать. Ему хотелось бы быть птицей, хотелось бы быть ветром, чтобы не убегать, как сейчас, спотыкаясь и загнанно дыша, а просто взлететь. Взмыть к небесам, и никогда, никогда, никогда больше не возвращаться на землю.       Вот только это лишь мечты. В реальности же слуга хватает его за шиворот и без труда валит на землю.       — Попались? — голос слуги всё ещё до тошноты приторный, и он ярко контрастирует с тем, как сильная мужская рука прижимает Сюдзи к земле.       Мужчина озирается по сторонам, но его беспокойство совершенно беспочвенно — густые кусты и плотно сомкнутые ветви деревьев надёжно скроют любое творящееся здесь преступление.       — У вас очень красивое лицо, знаете, Цусима-тяма?       Сюдзи знает. Он много раз ловил восхищённые и завистливые взгляды, много раз слышал комплименты в свой адрес. Его сёстры частенько вздыхали и шутливо сетовали, что Сюдзи красивей их всех, и будь он девочкой — никого из старших сестёр просто не смогли бы выдать замуж.       Сам он ненавидит своё смазливое лицо. Настолько, что порою мечтает взять нож и искромсать нежную бледную кожу ко всем чертям. Только вот… Сюдзи не любит боль.       — Я научу вас ещё кое-чему весёленькому, — липкий взгляд слуги скользит по детскому телу, — не шумите и не шевелитесь.       Нет.       «Пожалуйста, хватит», — думает Сюдзи, — «Я не хочу. Пожалуйста, пусть это прекратится».       Но вслух он не может произнести ни слова. Руки, которыми надо бы оттолкнуть, ударить — руки безвольно вытягиваются вдоль тела.       — Мы должны сохранить это в тайне ото всех, — шепчет слуга, склоняясь к уху и параллельно распутывая пояс юкаты, — пообещаем друг другу на мизинцах, хорошо, Цусима-тяма?       Мизинец он, кстати, так и не протягивает. Странно думать об этом сейчас, но Сюдзи считает, что лучше уж так, и крепко цепляется за эту мысль, прокручивая в голове раз за разом, пока отвратительные толстые пальцы освобождают его от одежды.       — В этот раз, обещаю, будет не больно.       Воспоминание резко обрывается, словно бы щадя Дазая. Но ему и не нужно ничего видеть — память возвращается сама собой.       Этот слуга был не единственным, нет. Были и другие — слуги и служанки — обучившие Сюдзи всяким гнусностям. Он не знал, сговорились ли они меж собою, или же каждый действовал сам по себе. В то время мальчика интересовало совсем другое. Почему? Зачем они это делают, отчего? Неужели это нормально? Неужели эти люди спокойно спят по ночам, в то время как Сюдзи ворочается в постели, мучаясь от страха и отвращения к самому себе?       Он не знал природы этого отвращения, пусть и понимал где-то в глубине подсознания всю неправильность происходящего. Однако боли ему не причиняли, физически мальчик даже смог ощутить что-то близкое к удовольствию. Сюдзи был мал, и не знал, насколько отвратительно было то, что с ним делали. Не знал о том, что по отношению к ребенку из всех возможных злодеяний человеческих это было наибезобразнейшим, наинизчайшим и жесточайшим преступлением.       Зато об этом хорошо знал Дазай.       Тошнота накатывает с новой силой. Дазая тошнит от десятков и десятков подобных сцен, которые всплывают в голове одна за другой, от чужих липких взглядов, от звуков стонов и тяжёлого дыхания и ощущения чужих настойчивых рук на теле. Но ещё больше его тошнит от собственной беспомощности, покорности, трусости. Дазая уже просто выворачивает от себя самого, от всех этих воспоминаний, от мыслей в голове маленького Сюдзи.       Вся его жизнь состояла сплошь из позора.       Дазай почти что выдирает свою ладонь из источника и из цепкой хватки Чуи. Отступает назад, прочь от воды, прочь от проклятых воспоминаний. От столь резкого выхода перед глазами всё темнеет, мужчина теряет координацию, колени подкашиваются, и он опускается прямо на холодный пол пещеры.       Как же тошнит…       Кажется, на пару секунд Дазай всё же теряет сознание.       — Дазай? Дазай! Что с тобой?       Через силу мужчина заставляет себя снова разлепить веки. Чуя сидит рядом, придерживая Дазая за плечи, и настойчиво зовёт его по имени. Пират так близко, что бинтованный видит каждую мелкую морщинку, пока тот хмурится, пристально всматриваясь в чужое лицо.       — Дазай?       Чуя…       Он отшатывается прочь, закрывая руками лицо.       — Не смотри! — голос звучит так резко, так надломлено, и Дазай откашливается прежде чем повторить снова, уже тише, сиплым шёпотом, — Не смотри на меня…       Наивный… Жизнь Чуи не была идеальной нет, но вместе с тем Дазай был искренне восхищён — восхищён чужой силой, смелостью, стойкостью. И, воодушевлённый, пренебрёг собственными сомнениями, решил, что его собственное прошлое не так уж и страшно, как он себе вообразил. Вот только Дазай — не Чуя. Дазай прожил свою жизнь во лжи, в страхе и стыде.       Он просто жалок.       — Это не так.       Дазай вздрагивает, когда ровный твёрдый голос пирата проникает в его сознание. Похоже, он произнёс последнюю фразу вслух.       — Дазай, посмотри на меня.       Он часто мотает головой.       — Дазай, посмотри на меня, — уже чуть жёстче повторяет Чуя и, помедлив, прибавляет, — пожалуйста.       Бинтованный прерывисто выдыхает, прежде чем наконец оторвать руки от лица. Чуя тут же перехватывает их левой рукой и плотно прижимает к чужим коленям.       — Ты не жалок.       Странно решительное лицо пирата, подсвеченное в полутьме пещеры разноцветными огнями пыльцы, кажется высеченным из камня.       — Твои попытки утешить меня доказывают прямо противоположное, Чуя, — Дазай и сам не знает, как находит в себе силы на горькую, кривую усмешку, — подумать только, я настолько жалок, что даже ты теперь жалеешь меня.       Чуя хмурится. Ну вот, думает Дазай, он снова его разозлил. Пират отпускает его руки и тянет единственную ладонь к чужому лицу. Дазай не закрывает глаз и продолжает растягивать губы, полностью готовый к тому, что его сейчас ударят.       К чему он действительно оказывается не готов, так это к тому, что чужие пальцы осторожно коснуться его лица и с мягкой настойчивостью опустят обратно уголки его рта — сначала один, затем второй — беспощадно стирая фальшивую улыбку. И он совершенно не готов к тому, что после маленькая ладонь ласково, но твёрдо ляжет ему на щёку.       — Сколько мы знаем друг друга? — тихо говорит Чуя, — Более двухсот лет. Ты действительно думаешь, что эти дурацкие воспоминания что-то изменят, а, глупая скумбрия?       «Что же ты делаешь, Чуя?», — думает Дазай, — «Как после всего увиденного ты можешь смотреть на меня так?»       — Все эти двести лет мы были врагами, — тихо возражает он, — ты не…       — Мы играли, — резко перебивает пират и тут же, словно бы испугавшись собственной резкости, мягко заканчивает, — во врагов. Я… — он замолкает, сжимает зубы, играя желваками, но потом всё-таки продолжает, — я никогда не хотел бы видеть тебя несчастным, Дазай. Я всегда… желал тебе счастья.       Эти слова, думает Дазай, — это последнее, что он заслуживает. После того, что они оба увидели в источнике. После того, как его руки насквозь пропитались кровью. После того, как Чуя потерял кисть по его вине.       Бинтованный даже не может выдавить ничего в ответ — его язык словно бы намертво прилип к горлу. Признание Чуи, прозвучавшее лишь раз, продолжает метаться туда-сюда внутри его голове, будто бы стремясь оставить своё незаживающее клеймо на каждой клетке мозга. Ладонь, лежащая на щеке, обжигает не хуже раскалённого металла — вот только Дазай не спешит отстраниться, наоборот — ему хочется прижаться, потереться, согреть чужим огнём собственное заледеневшее сердце. Да он уже, от одних этих слов — горит, пылает, сгорает до тла без шанса на спасение.       Чуя, похоже, трактует его молчание как-то по-своему.       — Если не веришь мне, то… поверь себе. Вспомни всех тех детей, которых спас. Вспомни, через что они прошли, вспомни, как ты ставил каждого на ноги после Нижнего мира. Разве хоть одного, хоть кого-нибудь из них — разве ты назвал бы его жалким?       — Это не… — сипит Дазай.       Если Чуя не перестанет так себя вести, он просто умрёт здесь и сейчас.       — Хочешь сказать, это другое? Почему? Чем ты хуже? Почему ты считаешь, что не заслуживаешь счастья, Дазай?       — Прекрати поучать меня, — выдаёт наконец бинтованный, просто чтобы хоть как-то заткнуть пирата, — я уже не ребёнок.       — О, в самом деле? — мужчина весело усмехается, — А по-моему, ребёнок.       Ладонь со щеки ползёт вверх, зарываясь в тёмные кудри, перебирается на макушку, а потом движется туда-сюда, приводя и без того растрёпанные волосы в ещё больший беспорядок.       — Мальчишка, — шепчет Чуя тихо, ни на миг не отрывая взгляда от карих глаз напротив, — глупый мальчишка.       Дазаю кажется, что его сердце сейчас разорвётся, когда рука переползает на затылок и мягко давит, заставляя опустить голову и упереться лбом в чужое сильное плечо. Пробегается по шее и останавливается между лопаток, прижимая почти невесомо, замыкая странное нелепое объятие.       Только сейчас Осаму замечает, как его самого всё это время колотило.       «Здесь просто очень холодно», — отстранённо думает он, закрывая глаза. Поэтому он дрожит. Поэтому позволяет себе прижаться к Чуе в ответ и робко приобнять чужую спину.       — Это всё очень мило, — говорит Мори, — но тебе необходимо закончить, Дазай.       Осознание того, где и с кем они находятся, заставляет бинтованного вздрогнуть. Он порывается отстраниться, но пират крепко держит его, и теперь этот жест выглядит почти что защитническим.       — Разве этого недостаточно? — вся недавняя мягкость пропала из голоса Чуи, осталась только звенящая сталь, — Он уже достаточно посмотрел, неужели нельзя закончить на этом?       — Мне жаль, но он действительно должен досмотреть всё до самого конца, — Король невозмутим, — вы должны понять, что книга…       — Триста акул вам в задницы, греметь вам вечность якорями, да шла бы эта книга в пасть к морскому дьяволу! — взрывается Чуя, — Оно того не стоит! Шли бы вы куда подальше с вашими секретами, креветки летучие!       Дазай тихо усмехается в чужое плечо. С груди будто падает камень. Подумать только, Чуя так за него беспокоится, что совершенно не следит за языком — и перед кем? Перед Королём и Королевой фей!       — Чуя, — зовёт он, ёрзая, — отпусти меня.       Пират, осёкшись, убирает руку с его спины, позволяя выбраться из объятий. Дазай мысленно радуется, что тусклом разноцветном освещении пещеры румянец на его щеках почти не заметен, и оборачивается на стоящих в стороне Мори и Коё.       — Я досмотрю.       — Дазай, ты вовсе не обязан, — тут же встревает Чуя.       — Всё нормально, Чуя, — бинтованный снова поворачивается к нему и повторяет, — я досмотрю.       — Ты… ты уверен? Чёрт с ней, с этой книгой, в гальюне ею только подтираться, как по мне. Надрать задницу Достоевскому мы можем и без всех этих очешуенно страшных тайн!       — Ну, дело уже не столько в книге, — Дазай улыбается лёгкой, немного нервной улыбкой, — всё-таки я посмотрел уже половину. Будет немного глупо остановиться сейчас. Тем более — вдруг это была худшая половина, и дальше будет лучше? А я так и не узнаю об этом, вот же нелепица.       — А если нет? — тихо спрашивает пират, — Если всё будет только хуже?       Улыбка сползает с губ. Дазай глядит твёрдо.       — Даже если так, — говорит он со всей серьёзностью, — я больше не хочу быть трусом, Чуя.       В пронзительных голубых глазах мелькает понимание.       Пират помогает ему подняться с холодного каменного пола. Дазай снова берёт его за руку, а когда тот пытается возразить, заявляет, что ему просто необходим человек, который будет держать его за ручку.       — Ты же только что сказал, что не хочешь быть трусом, — напоминает Чуя, вскидывая рыжую бровь.       — Я не трус, но я боюсь, — хихикает бинтованный.       Дазай смотрит в кристально прозрачную воду, на отсветы окаменелой пыльцы. Он действительно устал бояться, устал лгать, устал стыдиться самого себя.       Холодная вода приветливо обволакивает сплетённые ладони.       Если бы Сюдзи привык говорить правду, то, очень может быть, безо всякой робости рассказал бы отцу с матерью, что сделали с ним слуги. Вот только он не привык. Будучи жертвой преступления, мальчик по непонятным причинам испытывал гораздо больший стыд, чем его виновники. Мысль о том, чтобы рассказать о случившемся, мысль о том, что на него, Сюдзи Цусиму, известного шутника и проказника, посмотрят как на жертву… Нет, он просто не мог пересилить себя.       А даже если бы и смог — чего добился бы? Кто бы поверил ему? Кто бы поверил, что слуги решились на подобное не с кем-то, а с сыном хозяина — а Сюдзи ведь так и не смог понять, что двигало этими людьми. Кто бы поверил, как легко им это далось — и ведь кто-то же наверняка спросил бы «Отчего же ты не отбивался? Почему не кричал, не звал на помощь? Почему не рассказал всё ещё в самый первый раз?». Разве Сюдзи было, что ответить на это?       Нет, жаловаться было бесполезно. Мальчишка прекрасно знал о том, что в мире существует несправедливость и тщетно взывать к людям.       Наверняка нашлись бы те, кто, слушая историю его жизни, спросил бы: «Неужели ты совершенно не доверял людям?» — и вопрос этот вряд ли был бы задан без насмешки. Но ведь, в самом деле, разве люди, включая и насмешников, не живут припеваючи в атмосфере недоверия, в неверии друг к другу?       Думая об этом, Сюдзи тут же вспоминал светские вечера, праздники среди богатых семей, к которым, понятное дело, присоединялась и семья Цусима. Мальчишка наблюдал, как отец, мать, старшие братья и сёстры общаются со своими друзьями, слушал, как бывало кто-то начинает рассуждать о политике, о хозяйстве, об искусстве, а остальные поддакивают ему. Потом люди улыбались, жали друг другу руки и присутствовавшие небольшими группками расходились. И тогда Сюдзи, который при желании делался незаметнее мыши, снова слушал — теперь уже то, как люди в открытую поливают грязью своих друзей и соседей.       Всё-таки удивительно, что, обманывая друг друга, никто из людей, как видно, этим не мучается — обман стараются вовсе не заметить. А при этом жизнь человеческая дает нам уйму примеров недоверия, недоверчивости — примеров выпуклых, совершенно очевидных. Сюдзи не мог принять такой взаимный обман — хотя сам-то, паясничая, с утра до ночи только тем и занимался что всех обманывал… Добродетель — справедливость на уровне школьного учебника морали — не привлекала его никогда, сама идея добра и зла, правильного и неправильного казалась ему чистым абсурдом. Но понять людей, которые, явно обманывая, считают, что живут чисто, мнят себя порядочными и добродетельными — понять этих людей Сюдзи был не в состоянии.       Все люди в глазах Сюдзи были одинаковы, и он не знал человека, которому мог бы доверить каждую из мучающих его мыслей. По крайней мере, так было, пока мальчишка неожиданно не сблизился с проживающим у них своим дальним родственником, которого он, для простоты, звал просто кузеном.       Такэити приехал к ним из какой-то деревеньки и поступил в среднюю школу вместе с Сюдзи. Он был неглуп, пусть и не получал высших баллов, имел не самое симпатичное, но и не шибко уродливое лицо и был немного полноват. Среди одноклассников популярностью мальчик не пользовался, взрослые тоже были равнодушны, пусть и хвалили Такэити за старательность и вежливость.       Сюдзи сам не понял, как они сблизились. Поначалу Такэити даже привёл его в ужас — тот без труда разгадал чужую клоунаду. Он не смеялся над Сюдзи совершенно, только глядел на него неотрывно с каким-то странным, совершенно не понятным выражением лица. Как так получилось — непонятно. Что такого было в кузене, что он смог разглядеть то, чего не видели другие? Или же Сюдзи где-то прокололся? Мальчишка много раз судорожно обдумывал это, но так и не нашёл ответа. Он боялся, что Такэити раскроет его тайну, боялся, что в один прекрасный момент этот некрасивый полноватый мальчик тыкнет в него пальцам и скажет всем: «Он притворяется. Неужели вы не видите? Он это нарочно!»       Вот только кузен ничего такого не делает. Наоборот, он удивительно добр. Это первый человек, который заговаривает с Сюдзи сам. Это первый человек, беседа с которым действительно похожа на беседу, а не на цирк одного актёра. Такэити — первый человек, с которым Сюдзи, сам того не замечая, раскрывает свою душу.       Они много говорят о литературе, и Сюдзи, краснея, признаётся в том, что хотел бы родиться персонажем книги, героем своей собственной истории. Будь оно так, и все его странности, вся его отрешённость от мира, непонимание людей — всё было бы оправдано. Будь он героем романа, неважно: убийцей ли, разбойником, или же наоборот, борцом за справедливость, благородным героем, а может и вовсе, существом нечеловеческим, — будь оно так, и может, Сюдзи мог бы и не стыдиться себя.       Он ждёт, что кузен в ту же секунду засмеёт его, он уже готов обратить всё в шутку, но нет. Такэити говорит, что понимает его, он смотрит на собеседника с блеском в глазах, а потом вдруг предлагает — а почему бы Сюдзи не написать собственную историю?       Сюдзи недоумевает — как он сам не додумался? Он с готовностью берётся за работу. Поначалу полноценные произведения у него не получаются, только обрывистые тексты, в которых мальчишка раз за разом пытался изложить всё то, что его мучало. Сюдзи пытается налепить на эти размышления хоть какой-то сюжет, и в итоге получается кучка нелепейших рассказов о странном ребёнке. Наполовину человек, наполовину птица, он никогда не взрослеет и живёт век за веком в городском саду. Днём он незаметно наблюдает за людьми, а ночью облетает сад в поисках потерявшихся малышей. Если же малыши всё-таки гибнут от холода и голода, мальчик-птица копает для них могилки и ставит на них надгробные камешки.       Такэити стал единственным, кому Сюдзи осмелился показать эти рассказы. Тот внимательно прочитал.       — Отчего же он не хочет взрослеть? — спросил он наконец.       — Если он повзрослеет, ему придётся покинуть сад и вернуться к людям, — Сюдзи ждал этого вопроса, — и тогда ему придётся спрятать самого себя глубоко-глубоко. Потому что нельзя жить в мире людей по своим собственным правилам.       — Кхм… понятно, — Такэити отложил рукопись, — и как ты его назовёшь?       — Что?       — Героя. Ты не дал ему имя.       Сюдзи так и замер. Он и забыл об этом.       — Я… я не знаю. Я ещё об этом не думал.       Он подтягивает к себе одну из страниц рукописи, и принимается задумчиво рисовать иероглифы на обратной стороне. Имя… имя…       — Знаешь, вот это, вроде, неплохое… — Сюдзи поднимает голову от стола.       И Такэити, незаметно для него оказавшийся так близко, целует его. Коротко, невинно, лишь легко прикасается к чужим губам своими — но этого достаточно, чтобы Сюдзи испуганно отпрянул прочь, заливаясь краской.       — Ты чего?       — Да брось, Сюдзи, — Такэити снова сокращает расстояние между ними, — заканчивай уже весь этот цирк с философией и писательством. Я знаю, что нравлюсь тебе.       — Ты… о чём ты вообще говоришь? — возражает мальчишка, упираясь ладошкой в чужую грудь, — Ты что-то не так понял!       — Что я не так понял? — Такэити улыбается, — Ты ведь напридумывал всё это, чтобы привлечь моё внимание, не так ли? Не бойся, я не стану над тобой смеяться, я бы даже назвал это очень милым. Но в этом не было нужды, ты и так мне нравишься, уже давно.       В голове у Сюдзи что-то стремительно рушится, мысли путаются, теряются среди обломков.       — Всё совсем не так, — говорит он, и сам страшится своей честности, — ты вовсе не нравишься мне. Ну, то есть, нравишься, но как друг. Понимаешь?       Улыбка сползает с лица Такэити.       — То есть, как? Ты же… я думал… А как же все наши встречи, наши беседы… И ты со мной всегда такой тихий, как ни с кем другим… И все твои выдумки…       — Это не выдумки, — голос Сюдзи дрогнул против его воли, — с тобой я был честен, как ни с кем другим. Я думал… я думал, мы друзья.       Растерянный взгляд кузена становится злым.       — Друзья? Друзья?! О, теперь я понял. Ты… ты просто просто чёртов избалованный мальчишка! У тебя есть всё — ты красивый, весёлый, умный — но тебе ведь этого мало, да? Скучно тебе, да? Решил поиграть со мной — у меня ведь ни личика красивого, ни мозгов, куда я от тебя денусь, верно?       — Всё не так, Такэити, — вот теперь Сюдзи становится страшно, — послушай…       — Ты отвратителен!       Кузен выбегает из комнаты. Колени Сюдзи подкашиваются, и он опускается на пол.       Такэити не смеялся над ним не потому, что понимал его, нет. Он не смеялся, потому что влюбился. Влюбился в красивую картинку, которой настоящий Сюдзи никогда не был. Он-то, наивный эгоист, решил, что нашёл себе друга, человека, который выслушает и поймёт его. Глупец. Разве у такого, как он, могут быть друзья?       О рукописи и странном нелепом имени, начертанном на обратной стороне листа, Сюдзи забывает напрочь.       К сожалению, одними лишь злыми словами и в очередной раз подорванным доверием Сюдзи случай с кузеном не заканчивается.       Вечером следующего дня служанка сообщает, что родители зовут сына к себе. Сюдзи влетает в комнату с привычной шаловливой улыбкой, и в следующую секунду цепенеет. Отец с матерью глядят хмуро, с долей непонимания и беспокойства, а рядом с ними сидит Такэити — на его некрасивом лице борются меж собою злоба и довольство. Но дело вовсе не в кузене, а в том, что у отца в руках ворох исписанных листов. Его, Сюдзи, рассказы.       Версия произошедшего, рассказанная Такэити, версия, в которой Сюдзи пытался привлечь его внимание странными разговорами и писаниной, в которой Сюдзи сам лез к нему с поцелуями — эта версия настолько нелепа и плохо продумана, что мальчишке хочется рассмеяться. Он и рассмеялся бы, вот только он умирает от страха под взглядом отца и матери, которые верят, подумать только, они действительно верят в эту нелепицу, в эту очевиднейшую ложь!       — Это правда, Сюдзи? — спрашивает отец, — Ты действительно выдумал всё это, чтобы впечатлить Такэити?       «Он и правда думает, что я мог бы…?»       — А если нет? — это не он, это кто-то другой произносит слова за него, — Если я не выдумал ничего? Если всё, что я рассказывал ему, правда?       — Милый, что ты такое говоришь? — мать взволнованно заглядывает ему в лицо, — это совсем на тебя не похоже…       — Наоборот, только это на меня и похоже, — Сюдзи показывает на рукопись, — Вы же прочли, верно? Это и есть настоящий я.       На мучительные мгновения в комнате повисла глухая тишина. Потом отец подался вперёд и мягко — о, как нелегко, наверное, далась ему эта мягкость! — сказал:       — Сынок, то, что ты написал, это… — мужчина не сразу подбирает слова, — это странно. Я бы даже сказал, это пугает. Обычные нормальные люди не думают о таких вещах. Ты… с тобой что-то случилось, Сюдзи? Тебе не хватает заботы, внимания, может, ты что-то такое вычитал в книжках… Или, может, тебя кто-то обидел?       Сюдзи хочется ответить. Ему очень хочется ответить правду. Рассказать о том, какой страшной и нелёгкой была для него собственная жизнь. Рассказать, как слуги и служанки надругались над ним. Рассказать, как хотел бы он действительно быть героем своих собственных рассказов, живущим пусть и близко, но независимо от людей. Рассказать о лжи Такэити, поступки которого в который раз лишили Сюдзи доверия к людям.       Он поднимает голову, и даже открывает рот. И замирает.       Взгляды, направленные на него. В них нет понимания. Нет готовности принять то, что он скажет. Нет желания услышать честный ответ. В глазах отца — лишь недоумение и раздражение, матери — жалость, Такэити — злоба и презрение.       Внутри с треском что-то ломается.       Из горла вырывается смешок. Потом ещё один, и ещё. Сюдзи запрокидывает голову и смеётся. Долго, громко, хватаясь за живот и утирая воображаемые слёзы.       — Вы… вы серьёзно? — произносит он наконец, — Серьёзно поверили? Ой, не могу!       — Сюдзи! — отец сердито хмурится, но Сюдзи прекрасно видит, как он расслабляется после его слов, — Это не смешно!       — А по-моему, очень смешно! — он ловит укоряющий взгляд матери и примирительно поднимает руки, — Ладно, ладно. Извините. Я не думал, что мой розыгрыш зайдёт так далеко.       — Зачем вообще было так шутить? — спрашивает отец.       Сюдзи показательно смущается — о, он ещё никогда так не играл!       — Простите. И ты прости, Такэити, — он застенчиво улыбается кузену, мысленно ухахатываясь от того, как тот таращится на него круглыми глазами, — Знаешь, ребята из школы, они… болтали всякое о тебе. Ну я и подумал — неправильно это! Весь этот розыгрыш, все эти выдумки были для того, чтобы показать — ты хороший и неглупый мальчик! Мне… мне правда жаль, что я зашёл так далеко — просто это действительно оказалось так весело. Но ведь в конце концов я оказался прав! И все эти грязные слухи о том, что тебе нравятся мальчики… Извини, тебе, наверное, неприятно узнавать об этом от меня.       Сюдзи замолчал, покаянно опуская голову. На некоторое время в комнате повисла потрясённая тишина.       — Я… я наказан, да? — со всей возможной робостью спрашивает мальчишка.       — Нет, — отец качает головой, — нет, Сюдзи. Ты ведь хотел как лучше. Но в следующий раз тебе следует сразу говорить о таком. Никто не смеет порочить семью Цусима.       Он откидывается на спинку кресла, облегчённо выдыхая.       — Ну и заставил ты нас понервничать… Идите-ка вы двое спать — поздно уже.       Сюдзи кланяется и направляется к выходу из комнату. У самой двери останавливается и оборачивается.       — Я могу забрать её? — он указывает на рукопись, — Всё-таки, получилась такая нелепица. Хочу показать друзьям — они обхохочутся.       — Конечно, забирай, — отец брезгливо подвинул стопки листов к нему, потом вдруг усмехнулся и покачал головой, — человек-птица, боже, что за бред… Ну ты и фантазёр, Сюдзи.       Каждый раз, когда отец говорит что-то подобное, мальчику хочется спросить — неужели сам он никогда не был ребёнком? Впрочем, что за глупый вопрос, конечно был. Вот только все дети рано или поздно вырастают. И, вырастая, человек начисто забывает самые важные и интересные вещи. А подросши еще капельку, начинает считать всё забытое выдумкой и ерундой.       Сюдзи забирает рукопись со всей возможной небрежностью и выходит прочь из комнаты.       Такэити нагоняет его в коридоре и пытается уличить во лжи. Вот только Сюдзи совсем не прост, о нет! Сегодня он — непревзойдённый актёр!       — Неужели ты и правда думаешь, что я стал бы защищать кого-то вроде тебя? — спрашивает он с надменной улыбкой, — Ты себя-то в зеркало видел? Мне просто нужно было как-то оправдать свой розыгрыш. И вообще, ты должен быть благодарен мне! Я ни слова не сказал родителям о твоей выходке, а ведь следовало бы.       Он идёт дальше. Такэити, кажется, всхлипывает, но Сюдзи не чувствует жалости. Он вообще ничего не чувствует.       Вернувшись в комнату, мальчишка рвёт свою рукопись пополам и сжигает в очаге. Он долго глядит на пламя, слушая в пол-уха, как за тонкими стенами отец с матерью обсуждают его «розыгрыш».       Огонь сжирает бумагу до самого последнего клочка и угасает. Голоса утихают. В доме все засыпают. А Сюдзи всё сидит у погасшего очага. Он не плачет, нет — он не умеет плакать. Просто… в груди так пусто.       Время уже за полночь, когда мальчик неслышно спускается на кухню выпить воды. Свечу он не берёт, и единственным источником света является убывающий полумесяц за окном.       Пока Сюдзи, встав на цыпочки, тщетно пытается дотянуться до кувшина с водой, как назло поставленного на одну из верхних полок, за его спиной, в лучших традициях страшных рассказов, которых он так много прочитал, возникает силуэт. Только вот это не чудовище, нет. Чудовищу мальчишка, наверное, даже обрадовался бы.       — А что это вы тут делаете, а, Цусима-тяма? — спрашивает слуга.       Сюдзи замирает лишь на миг, после чего вновь возобновляет свои попытки.       — Пить хочу.       Слуга молчит, и мальчик наивно надеется, что тот ушёл, но нет. Чужое тело прижимается к нему сзади, и взрослый без труда снимает нужный кувшин с полки. Сюдзи тянется забрать его, но тут слуга со смешком отводит руку и ставит кувшин на стол.       — Вот видите, как просто, — шепчет он в маленькое ухо, — не хотите отблагодарить меня, а, Цусима-тяма?       — Нет, не хочу.       Слуга, похоже, не ожидает подобного ответа, и Сюдзи, пользуясь чужим замешательством, выскальзывает прочь. Берёт наконец злосчастный кувшин, отпивает пару крупных глотков, со стуком ставит его обратно на стол и разворачивается к слуге лицом, скрещивая руки на груди.       — Чего застыл? Возвращайся в комнату прислуги.       Гримаса, исказившая лицо слуги, просто отвратительна, не разберёшь — то ли злоба, то ли смех, то ли отвратительная слащавость.       — А вам идёт эта строгость, Цусима-тяма.       Мужчина толкает его к столу, прижимает — теперь уже крепко, не вырвешься.       — Отпусти меня немедленно! — шипит Сюдзи.       Он пытается отбиться, но чужие сильные пальцы до боли сжимают его запястья.       — Ну, ну, — шепчет слуга, — не кричите. Вы же не хотите, чтобы нас услышали?       Он наклоняется и целует его в шею, и мальчишке кажется, будто ему в горло вливают кипяток. Хочется не просто кричать, хочется орать, рычать, словно дикий зверь, хочется вцепиться зубами в чужую плоть и изорвать в клочья, хочется выцарапать ногтями отвратительные похотливые глаза.       Кажется, это называется ненавистью. И это первый раз, когда Сюдзи питает её к кому-то кроме себя.       Он скользит глазами по столешнице, освещённой лунным светом, и ловит металлический блеск. Улыбается коротко и расслабляется в чужих руках.       — Так-то лучше, — говорит слуга.       Хватка на мальчишеских запястьях исчезает, и Сюдзи, не теряя времени, тянется рукой вдоль поверхности стола и крепко сжимает пальцы на деревянной рукояти. Мужчина, уловив копошение, поднимает голову. В ту же секунду мальчишка со всей силы бьёт его ножом в горло.       Лезвие сантоку длинное, оно с хрустом ломает хрящ кадыка, пробивает трахею и пронзает насквозь узкий пищевод. Оно могло бы пройти шею насквозь, но удар Сюдзи слишком слаб, чтобы пробить шейные позвонки. Только это и не нужно — стоит выдернуть нож, и слуга хрипит, силится вдохнуть и не может, смешно таращит глаза и тянет руки к горлу, чтобы зажать рану. Мальчишка улыбается в чужое стремительно бледнеющее лицо и бьёт снова, на этот раз — сбоку. Нож пробивает артерию, и когда Сюдзи выдёргивает его, кровь, весёлая и горячая, тут же устремляется наружу, бежит толчками из горла. Тёплые капли, одна за другой, падают мальчишке на лицо и одежду.       Сюдзи отпихивает чужое тело ногой, и оно с глухим шумом падает на пол. Кровь не останавливается, расползаясь тёмной лужей и впитываясь в татами. Страшно представить, как сложно будет слугам вычистить это…       Впрочем, плевать. Сюдзи здесь уже не будет.       Сюдзи всегда нравились места повыше: будь то крыша дома, на которую он забирался тайком, деревья в саду или же редкие высокие сооружения в городе. И, конечно же, горы. Точнее — гора, прилегающая к их маленькому городку. На горе, что ожидаемо, располагался священный храм, а потому дорога в гору была широкой и хорошо протоптанной — люди ходили по ней довольно часто.       Но сейчас, глубокой ночью, хрупкая мальчишеская фигура бредёт по этой дороге в полном одиночестве. Сюдзи, бросив грязные носки ещё у подножия, идёт босиком, его нежные ноги стёрты в кровь и покрыты грязью. Лёгкие рубашка и штаны, в которых он привык спать, в отличие от юкаты совершенно не защищают от ночного холода. Чужая кровь запеклась на коже, неприятно стягивая её. Только Сюдзи не замечает ничего из этого — он идёт, пошатываясь и спотыкаясь, словно пьяный, но даже не думает останавливаться, крепко сжимая в руке окровавленный нож и продолжая путь.       Узкая каменная площадка, на которую он выбирается в итоге, продувается, кажется, всеми ветрами. Сюдзи дрожит, собственные пальцы ощущаются почти ледяными, но всё это он подмечает мельком, словно бы со стороны. Мальчик подходит к краю и глядит вниз.       Высоко. Далеко внизу видны освещаемые полумесяцем каменистые выступы, ещё ниже — чёрная громада леса. Чуть дальше раскинулся мирно спящий город, тёмный и спокойный, лишь в редких домах блестят тёплые огоньки — интересно, кто это не спит в такой час?       Налетевший ветер яростно треплет тёмные волосы и окровавленную одежду. Сюдзи не пытается спрятаться, как-то съёжиться и сохранить остатки тепла — наоборот, выпрямляется, расслабляется, открывается острым воздушным потокам.       Затем закрывает глаза, раскидывает руки в стороны и делает один единственный шаг.       Падает.       А потом невидимая ласковая рука переворачивает грязную исписанную страницу и открывает чистый лист. И падение превращается в полёт.       Мальчишка лет двенадцати, хрупкий и красивый, словно кукла, открывает глаза.       Над его головой — звёздное небо.       Под его ногами — несколько километров до земли.       Мальчик оглядывается кругом с любопытством. Как ни странно, он совершенно не чувствует страха от своего положения. Люди не умеют летать, он должен сейчас же упасть и разбиться. Вот только мальчишка не думает об этом, он и не почитает себя за человека — нет, он чувствует себя птицей. К счастью, он не сомневался, ибо стоит усомниться в способности летать, как она пропадает навсегда. Птицы могут летать лишь потому, что они, в отличие от людей, абсолютно уверены в своей летучести. А иметь веру в себя — это практически то же, что иметь крылья…       Нет, умение летать заботит мальчика в последнюю очередь. С гораздо большим интересом он оглядывает небо, облака, далёкую землю под ногами, себя самого: худощавое бледное тело, лёгкая одежда, а в руках почему-то окровавленный нож. Интересно, откуда он у него?       — Ах, вы только поглядите!       Голос, тихий и чистый, касается его ушей, и мальчишке думается, что он слышит свет. Он оглядывается, вертится в воздухе, но кругом никого нет.       — Люди никогда не перестанут удивлять… смотрите все, глядите, это же летающий мальчик!       Мальчишка запрокидывает голову вверх, откуда, как ему кажется, доносятся голоса, но видит лишь звёздное небо.       — Кто здесь? — зовёт он.       — Кому это он кричит?       — Может, он сошёл с ума?       — Эй! — возмущается мальчишка, — Я всё слышу, вообще-то! Никакой я не сумасшедший! И обращался я к вам!       На миг воцаряется тишина.       — Каков фокус… — выдыхает наконец один из светлых голосов, — Ты понимаешь нас?       — Прекрасно понимаю, — кивает мальчик и снова принимается оглядываться, — Кто вы? И где вы прячетесь?       Если голос — свет, то смех — мягкие вспышки, лёгкое и чудесное мерцание.       — Подними голову, малыш.       Мальчишка послушно глядит вверх.       — Вы… звёзды?       — Надо же. Нам казалось, люди соображают куда медленнее и верят гораздо неохотнее… По-прежнему не считаешь себя сумасшедшим?       — Не знаю, — мальчик пожимает плечами, — но если сумасшествие — это разговоры со звёздами, то оно не кажется мне таким уж страшным.       — Сочтём за комплимент… Как твоё имя, малыш?       — Я не знаю. Не помню. Я ничего не помню.       — Ах, — смеются звёзды, — какая прелесть.       — Что здесь прелестного?       — Нет ничего прелестнее людей с пустой головой. Их потенциал буквально бесконечен. И имя ты себе можешь выбрать любое.       — Зачем мне имя?       — Чтобы те, кому ты нужен, могли позвать тебя.       — Я никому не нужен, — темноволосый мальчишка тихо опускает голову.       — О, не говори так. Знаешь, в мире тысячи людей, тысячи детей вроде тебя, которым нужна хоть чья-нибудь помощь.       — А я-то тут при чём? Чем я могу им помочь?       — О, много чем, — хихикают звёзды, — но для начала — имя. Придумай любое, какое первое в голову взбредёт.       Мальчишка думает недолго, потом поднимает руку и задумчиво, прислушиваясь к самому себе, пальцем чертит в воздухе иероглифы.       — Чи Тадаши? — спрашивают звёзды.       — Нет, нет, — качает мальчик головой, — это читается как «Осаму Дазай».       — Странное имя. В самый раз для тебя, — тут голоса звёзд становятся чуть громче, а свет — ярче, — мы вложим его в каждое страдающее детское сердце. Тебя позовут, и не раз, поверь. Если ты, конечно, будешь готов услышать.       Новонаречённый Осаму Дазай так мало понимает в происходящем, что эти малопонятные слова теряются на общем фоне, будто что-то совершенно незначительное.       — Так… что мне делать? — спрашивает он.       — Что захочешь. Имя у тебя уже есть, теперь — создавай свою историю.       — Но… куда мне лететь? Мне кажется… — он обнимает сам себя за плечи, — мне кажется, будто нигде и никогда для меня не будет места.       — Ах, ну что же ты сразу не сказал? — голос звёзд так весел и звонок, что мальчишка вздрагивает от неожиданности, — Нигде и никогда, ах, как же мы не догадались… Мы тут с тобой болтаем, а тебя, наверное, уже и заждались!       — Кто заждался?       — Твоё нигде и никогда, конечно же!       — О чём вы? — не понимает Дазай, — Разве существует место, которое не существует нигде и никогда?       — Существует, существует! — смеются звёзды, — Скажем больше — ты туда уже приглашён.       — Приглашён? — в конец растерянный, мальчишка только хлопает ресницами, — И… куда же мне лететь?       — О, ты не заблудишься. Поверни направо, а дальше следуй прямо и прямо, пока не достигнешь рассвета.       «Странный адрес», — думает Дазай, — «Врочем, не страннее, чем всё остальное».       — Спасибо, — говорит он звёздам.       — Не за что. Прощаться не будем, мы всегда на своём месте, так что если захочешь поболтать — милости просим.       — Обязательно.       Мальчишка поворачивает направо и летит — летит туда, где, возможно, он наконец найдёт своё место.       — Удачи, Дазай Осаму, — шепчут звёзды ему вслед.