Back to Neverland

      — Когда я вырасту, я хочу стать пиратом.       Голос, произнёсший эти слова, так звонок, так восторжен и мечтателен, так смешон и мил в своей детской серьёзности, что Чуя просто не верит, не может поверить, будто этот голос принадлежит ему самому.       Однако у маленького мальчика, образ которого вдруг вспыхивает перед Чуей посреди окружающего тумана, такие же непослушные рыжие волосы и такие же пронзительные голубые глаза, а черты лица, пусть ещё и не приобрели взрослой резкости, всё же вполне узнаваемы. А даже если и отбросить это внешнее сходство — Чуя знает, что это его слова. Он помнит, как говорил их, и он помнит, что чувствовал при этом.       Этот маленький мальчик — это он сам. Чуя Накахара.       — Когда я вырасту, я хочу стать пиратом.       Если в первый раз эти слова были лишь эхом в туманной дымке, то теперь они звучат куда отчётливее. Воспоминание приобретает чёткость, и Чуя, как наяву, видит роскошный внутренний двор богатого дома. Тот, прошлый Чуя, как решает звать его пират, стоит перед двумя взрослыми — мужчиной и женщиной — и улыбается. Ему здесь лет пять-шесть, не больше, его улыбка здесь такая широкая и искренне радостная, а глаза так ярко сияют, что Чуя ясно ощущает кольнувшую сердце тоску. Как давно он не улыбался…       — Не болтай ерунды.       Суровый мужской голос — словно ведро воды на голову.       Отец — а это именно он, его отец, вспоминает Чуя — глядит сурово. Он высок, у него широкие плечи, а осанка такая, будто невидимая рука тянет его за волосы сверху — над маленьким и хрупким мальчишкой он нависает подобно горе.       — Где ты набрался этого вздора? — строго спрашивает он, — Опять читал свои книжонки? Я же запрещал тебе!       — Но, Кашимура, дорогой, — тихо вступается за Чую мать, — он же ещё ребёнок.       Женщина очень невелика ростом — теперь понятно, кому Чуя обязан этой особенностью — имеет не сказочно красивое, но всё же нежное лицо и хрупкие плечи, и удивительно, как она вообще осмеливается перечить мужу. Впрочем, тут же вспоминает Чуя, она действительно перечила ему очень редко. Благовоспитанная женщина из хорошей семьи — разве её учили непокорности?       — Тем более, что ребёнок, Фуку, — Кашимура не удостаивает жену даже взглядом, не сводя напряжённых тяжёлых глаз с сына, — надо отучать его от подобных глупостей, пока он ещё мал.       Он шагает к мальчику, и маленькому Чуе приходится задрать голову, чтобы не потерять зрительный контакт. Отец недовольно хмурится — он много раз говорил сыну опускать глаза при разговоре со старшими — но Чуя просто не может понять, как можно говорить с кем-то, глядя при этом в землю.       — Послушай меня внимательно, Чуя, — говорит мужчина, — послушай и запомни раз и навсегда. Пираты — мерзкие разбойники, которые грабят и убивают людей. Более того, все они — грубые, неотёсанные невежды. Они даже хуже простолюдинов, те хотя бы зарабатывают честным трудом.       — А я буду хорошим пиратом, — звонко отвечает мальчик, — умным, сильным и…       — Я сказал, нет, Чуя, — Кашимура лишь слегка повышает голос, но одно это заставляет вздрогнуть и притихнуть, — ты благородный юноша. Ты получишь хорошее образование и воспитание, и наступит день, когда ты возглавишь семью вместо меня.       — Но я не хочу! — возмущается мальчишка, — Почему я должен…       — Довольно! — грубо обрывает отец, — Откуда в тебе эта дерзость? Почему я должен повторять? Когда ты уже научишься манерам?       Мужчина нависает над Чуей, словно грозовая туча, его голубые глаза мечут молнии. Мальчишка так и не отводит глаз, хоть на них ни наворачиваются предательские слёзы — не от страха, нет, а от беспомощности и всепоглощающей обиды.       — Чтоб я больше и слова не слышал о пиратах! — продолжает горячиться Кашимура, — Ты меня понял?       Старший Чуя вместе с младшим ощущает просто невыносимую, отвратительную несправедливость. Так и хочется ответить: «Понять то понял, но чёрта с два я буду тебя слушать». Однако прошлый маленький Чуя, весь напрягшийся, выпрямившийся в стремлении казаться хоть чуточку больше, вдруг ловит умоляющий взгляд матери. Фуку глядит на них большими испуганными глазами, и лицо у неё белое, как полотно.       Впервые за весь разговор мальчик опускает взгляд и давит из себя покорные унизительные слова:       — Я понял. Прости меня, отец.       Воспоминание обрывается мягко, изящно, снова возвращая Чую в туманную дымку, пока в голове пирата стремительно заполняется пустота. Он вспоминает отца и мать, какими он знал их в раннем детстве, вспоминает младшего брата по имени Аро, вспоминает целый штат слуг и большой роскошный дом с внутренним двором. Вспоминает, как тайком читал «вздорные книжки» — о храбрых воинах, увлекательных путешествиях и весёлых приключениях. Но больше всего, конечно о мореплавателях и пиратах.       Новое воспоминание переносит мужчину на улицы города — его родного города. Кажется, этот город занимает не последнее место в стране, но Чуе, если честно, плевать. Гораздо больше его интересует море, чудесное могучее море, привалившееся к городу своим блестящим боком. На нижних улицах, улицах близ берега, ясно слышен шум прибоя, чувствуется запах морской воды, а над головами протяжно кричат чайки.       Маленький Чуя спешит по этим улицам вслед за широкими шагами отца. Они сегодня посетили несколько школ, но, как и множество школ до этого, Кашимура все их презрительно отмёл. Чуя не видел причин для столь категорических отказов, но его мнение никого не интересовало — мальчишка честно не понимал, зачем отец вообще взял его с собой. Впрочем, какая разница — пока Чуя может гулять по этим пропахшим морем улицам, он готов посетить хоть тысячу школ. Жаль, что в городе вряд ли столько наберётся.       Они проходят мимо пляжа, и Чуя вдруг видит купающихся детей. Одни совсем голые, одни в мокрой одежде, облепившей тело, они визжат и хохочут, бегают друг за другом, брызгаются водой, плавают и ныряют — и все выглядят такими весёлыми, такими до невозможности счастливыми.       Чуя глядит на них во все глаза, и ему просто до невозможности хочется тоже, туда, к ним, к морю… Может, если он очень-очень сильно попросит…       — Можно мне к ним?       — Нет, — ответ короткий и резкий, Кашимура даже не замедляет шага.       — Но почему? Я тоже хочу поиграть!       — Ты не будешь играть с этим отребьем, Чуя, — строго отрезает отец, — да и нечего тебе думать о подобных дурачествах.       Он всё же останавливается, бросая брезгливый взгляд на резвящихся детей.       — Бездельники.       — Но, отец…       — Я сказал, нет, — снова этот режущий уши звон в чужом голосе, — нечего тебе там делать. Сейчас холодно, да и в тёплую погоду в этой морской воде столько дряни плавает. Чего доброго, заболеешь.       — Я скорее заболею, если буду безвылазно сидеть дома, — возражает Чуя.       Зря он спорит с отцом, ох, зря, но от собственной храбрости всё внутри словно бы бурлит, и мальчику, о чёрт, нравится это чувство.       — Глупости. Ты сидишь дома для твоего же блага.       — Аро ты то же самое говоришь?       Рука у Кашимуры тяжёлая, и оплеуха такая сильная, что маленький Чуя пугается — как бы она не снесла ему голову. Удар не столько болезненный, сколько оглушающий — в ушах у мальчишки звенит, а в глазах темно и пляшут разноцветные точки.       — Домой. Быстро, — цедит отец сквозь зубы, — Там мы с тобой хорошенько поговорим.       Воспоминание погружается в туман. Чуя старший ведёт плечами, с неприязнью вспоминая роскошный дом, ставший ему клеткой. А ещё он вспоминает, что всего через пару месяцев после этого разговора, когда Кашимура, отчаявшись найти старшему сыну «достойную школу», нанял учителей на дом, — всего через пару месяцев младший брат Аро умер. Стоя над маленькой могилой, Чуя думает о том, что теперь он единственный ребёнок в семье, единственный наследник — и эти мысли, тяжёлые и страшные, давят на его плечи.       А отца вообще — словно бы с цепи спустили.       — Что это такое?!       Новое воспоминание врывается в голову вместе со страшным рычащим голосом Кашимуры. Он стоит, грозно нависая над сыном и настойчиво тычет ему в лицо полупустым листом бумаги.       — Я спрашиваю, что это такое?! — лицо отца покраснело от злости.       — Лист бумаги.       Чуя здесь уже старше — ему лет десять-одиннадцать. Он стоит перед отцом — не иначе волчонок перед медведем — скалится зло и насмешливо и ни за что, ни за что, ни за что на свете не хочет отводить глаз.       — Ты… — ноздри Кашимуры раздуваются, — ты, дрянной мальчишка! Я знаю, ты специально это написал! У тебя были прекрасные оценки, какого Дьявола с тобой происходит?!       Отец, к сожалению, проницателен. Чуе и правда ничего не стоило бы написать этот тест на отлично — но с какой стати ему делать это?       — И что с того, что мои оценки ухудшились? — спрашивает он, скрещивая руки на груди.       — Что с того? — мужчина задыхается от возмущения, — Да с такими результатами тебя никуда, никуда, слышишь, не возьмут! Ты опозоришь всю свою семью, весь род Кенсуке!       — Да плевать я хотел на это! — Чуя уже не стесняется повышать голос в ответ, — Я буду учиться так, как хочу, и стану тем, кем захочу, и уж точно не главой рода! А если ты так боишься позора, просто исключи меня из семьи — и дело с концом!       На несколько мгновений Кашимура замирает, таращась на сына во все глаза и беззвучно открывая-закрывая рот.       — Лицом к стене, — говорит он наконец, — сейчас же. Будешь стоять, пока не научишься уму-разуму.       Чуя, фыркнув и вскинув голову, прошествовал к стене, в угол, и с преувеличенным вниманием принялся разглядывать стену.       Тяжёлое дыхание взбешённого отца постепенно успокаивается, мальчик слышит чужие шаги, пока тот ходит туда-сюда по комнате, а потом шорохи — присаживается. Через некоторое время кругом расползается запах табака — мужчина закуривает сигару.       Стоять у стены — разве это наказание? По крайней мере, так Чуя думает поначалу. Однако вот, проходит час, а отец молчит, словно бы забыв о его существовании. Только курит и, судя по шелесту, читает какую-то из своих скучных «правильных» книг.       Мальчик невольно начинает переминаться с ноги на ногу, перекатывается с пятки на носок и обратно, теребит одежду.       — Стой неподвижно, — холодно басят из-за спины.       Чуя сжал зубы, замирая. Сколько ему ещё так стоять?       Проходит ещё час, и, чёрт возьми, это уже просто невыносимо!       — Я, кажется, сказал тебе стоять спокойно, — повторяет отец.       — Не могу, я устал, — буркает мальчишка в ответ.       — Мне всё равно, — холодно отвечает Кашимура, — ты будешь стоять, пока не извинишься.       Пока он не что?       Чуя оборачивается, бешено сверкая голубыми глазами на искажённом злобой лице.       — Я не стану извиняться!       Мужчина подрывается к нему и хватает за ногу, заставляя сына с воплем упасть на пол, ударяясь головой. Стаскивает носок и, одной рукой сжав чужую лодыжку, другой тушит о пятку сигару. Чуя кричит и пытается вырваться, но его держат так крепко, что наверняка останутся синяки.       — Лицом к стене, Чуя, — цедит Кашимура, — пока я не услышу извинений, ты будешь стоять у этой стены хоть целую вечность.       Мальчишка, впиваясь ногтями в собственные ладони и невообразимыми усилиями давя в себе слёзы, возвращается на место. Нога болит ужасно, но он даже не пытается щадить её, стоя ровно, словно палку проглотил. Он больше не двигается и не говорит ни слова, впившись взглядом в одну единственную точку. В голове он перебирает разнообразную теорию из уроков, вспоминает прочитанные книги, сочиняет стихи. В голове всплывают пиратские песни из любимых книжек — Чуя помнит их слова наизусть, но не знает, какие у них должны быть мелодии, поэтому сочиняет их сам. А ещё — он мечтает. Мечтает, как мог бы петь эти песни во всё горло, стоя на палубе корабля, наслаждаясь дыханием солёного ветра и бесконечным синим горизонтом.       Он так и не извинился.       Подобное наказание повторяется не раз и не два. Чуя и не думает брать назад свои слова, более того — он начинает заваливать экзамены даже по тем предметам, которые очень любил. Ожогов на стопах становится больше, мальчику заметно больно ходить, и каждый вечер он исправно буравит взглядом стену — но чёрта с два он попросит прощения.       А потом Чуе исполняется тринадцать — и чёртова дюжина оправдывает своё звание с лихвой. В ответ на очередное указание встать к стене он молчит и не двигается с места, а когда Кашимура переходит на крик, отвечает ему — коротко, грубо, так, как никогда бы не позволил себе наследник благородной фамилии. Отец поражённо замирает, и Чуя, пользуясь чужим замешательством, выхватывает у него из пальцев сигару и тушит её о чужую руку.       Мужчина коротко вскрикивает, и мальчишка на краткий прекрасный миг чувствует себя отомщённым. Однако его злорадное счастье длится недолго — Кашимура быстро приходит в себя.       Удар сыпется за ударом — Чуе в пору бы закрыть голову руками, свернуться калачиком. Но он, вот так сумасшедший глупец, поначалу ещё пытается отбиваться: пинается, кусается, царапается, и рычит при этом, словно дикий зверь. А потому получает гораздо больше ударов.       Ни слугам, ни заплаканной матери не позволяют позаботиться об избитом наследнике — Кашимура выволакивает сына во двор, резким движением впихивает тому в руки одеяло, а потом заталкивает в сарай со словами, что такому животному, как Чуя, не позволено ночевать в одном доме с людьми. Дверь захлопывается, звенят ключи, и мальчишка остаётся в одиночестве в темноте.       Он делает пару шагов, прежде чем его ноги окончательно путаются и он валится на землю. Моргает, растерянно глядя на одеяло в своих руках, после чего, скривившись, отпихивает его подальше. На четвереньках перебирается к стене и, оперевшись на неё спиной, утыкается лицом в свои колени.       Боль и холод долго не дают Чуе уснуть. А когда его глаза наконец начинают слипаться, его заставляет вздрогнуть тихий стук.       — Чуя, — тихо зовёт его голос матери, — Чуя, ты слышишь меня?       — Матушка? — сон как рукой сняло, — Что ты тут делаешь? Иди спать.       — Чуя, — сбивчиво шепчет Фуку, — послушай меня, пожалуйста. Не зли больше отца. Ты же умный, я знаю, ты легко можешь справиться со всеми этими заданиями.       — Дело совсем не в этом, — огрызается Чуя, — я не позволю управлять моей жизнью! Ни ему, ни кому-либо ещё.       — Чуя, умоляю тебя, — в голосе матери слышатся слёзы, — он так избил тебя… И этот сарай, там же холодно и грязно, неужели ты хочешь, чтобы он снова тебя здесь запер?       — Если ты так беспокоишься обо мне, то почему бы тебе не выпустить меня отсюда? — тихо спрашивает мальчик.       Молчание.       — Боишься, да? — Чуя грустно усмехается, — Все только и делают, что боятся его… А я не хочу.       — Чуя, — теперь мать и правда плачет, — Чуя, пожалуйста… потерпи немного… просто потерпи… тебе ведь и правда ничего не стоит получать хорошие оценки и молчать… а потом ты вырастешь, и отец он… он уже не сможет командовать тобой. Если ты действительно будешь хорошо учиться, ты сможешь всё. Ты сможешь стать кем угодно.       Чуя и сам не знает, что топит его сердце в тот момент — то ли искренние слёзы матери, то ли неожиданная мысль о тысячи возможностей, которые вдруг открылись перед ним. «В самом деле», — думает он, — «почему бы мне просто не подождать. Отец не сможет держать меня на поводке вечность».       — Хорошо, — вздыхает он, — я сделаю, как ты просишь, матушка.       — Ох, Чуя, я знала, что ты поймёшь, ты…       — Матушка, я хочу спать, — мягко перебивает мальчик, — возвращайся в дом, пока отец тебя не хватился.       Фуку уходит, а Чуя думает, что слишком легко согласился. Впрочем, может он действительно сможет извлечь во всём этом выгоду для себя?       Мальчишка в тёмном холодном сарае засыпает, и старший Чуя снова оказывается в туманной дымке. Следующие пять лет проносятся в голове как миг, настолько они однотонны и рутинны: день изо дня Чуя старательно учится, довольно быстро достигая самых высоких результатов. Он часто ловит на себе гордые взгляды Кашимуры, и силой давит в себе негодование и гордыню. «Это мои заслуги», — твердит Чуя про себя, — «они не твои и не для тебя, слышишь?» Но вслух так ничего не говорит.       Отец, видимо, трактует его молчание как-то по-своему.       — Какая, к чёрту, свадьба?! Я не давал своё согласие на это!!!       В этом воспоминании прошлому Чуе уже восемнадцать, однако он всё ещё намного ниже отца. Но это не мешает ему, растрёпанному и покрасневшему от злости, бешено сверкать глазами и безбоязненно повышать голос.       — Она девушка из хорошей семьи, — холодно отвечает Кашимура, — я решил, что этот брак…       — Ты решил? — перебивает Чуя, — А меня спросить забыл? Я не собираюсь жениться! Живо отмени всё!       — Мы уже договорились обо всём с семьёй невесты, — отец зло щурится, — мы не можем отменить свадьбу из-за твоей глупой прихоти.       — Это моя свадьба, — рычит Чуя, — по чьей прихоти она должна быть отменена, если не по моей? Кто дал тебе право распоряжаться моей жизнью?!       — Я твой отец, Чуя, и ты…       — Я не стану слушать тебя лишь поэтому, — шипит юноша, — тем более, что я всерьёз жалею о том, что ты мой отец.       Лицо Кашимуры цепенеет.       — Отмени свадьбу, — коротко роняет Чуя, — или я уйду из дома.       Он уходит, впервые оставляя последнее слово за собой.       Однако это не имеет никакого смысла, потому что позже вечером к сыну снова приходит Фуку.       С ней Чуя тоже спорит, пусть и гораздо мягче. Но мать раз за разом зовёт его по имени, говорит раз за разом, что не переживёт его ухода, что у Чуи даже нет своих денег, что идти ему некуда. Мягко, но всё же настаивает на том, что свадьба уж точно поможет Чуе вырваться из-под влияния отца. И, конечно же, слёзы — страшное оружие женщины, против которых юноша, чувствительный по своей природе, просто не может устоять.       Он ругает себя за слабость, ругает за неспособность уйти раз и навсегда, но голос матери настойчиво звучит в голове. Действительно, чего Чуя добьётся своим побегом? У него нет ни денег, да дело даже и не в этом — он лишний раз за ворота дома никогда не выходил, он элементарно не знает, как там всё устроено. Не лучше ли подождать?       Через пару недель в доме рода Кенсуке играют свадьбу. Чуя подчёркнуто холоден и игнорирует практически всех гостей и их поздравления. Только бросает косые взгляды на невесту. Она кажется хорошей девушкой, милой и скромной, и ей, похоже, искренне нравится Чуя. Юноша смотрит на неё с жалостью — в конце концов, она не виновата, что гораздо сильнее любой женской красоты Чую всегда манило море.       Самое обидное, что ничего, совершенно ничего, не меняется. Всем со стороны кажется, что наследник рода получил новую власть в свои руки, ему теперь часто приходилось решать разные вопросы наравне с отцом, а то и вместо него. Вот только Чуя чувствует себя птицей в золотой клетке, как бы не избита была эта метафора.       Новость о беременности жены приводит его… в ужас. Его жизнь идёт совсем не туда, совсем не так. Чуя смотрит в зеркало и с отвращением отмечает знакомые резкие черты, пронзительные голубые глаза и величественную манеру держать себя, которую не портит даже низкий рост. Он смотрит на растущий живот жены и знает, что будет дальше — у него родится ребёнок, он превратится в примерного семьянина, потом сделается главой рода и будет медленно стареть, муштруя ребёнка себе на замену.       Сценарий его жизни написали за него. И всё, что может Чуя, это, оцепенев, смотреть со стороны, задыхаясь от страха, злости и невыносимой тоски.       Нет.       Кое-что изменить он всё-таки может.       Даже если Чуя будет слабаком, глупым мечтателем, который сам себя загнал в ловушку, он никогда, ни за что на свете не станет плохим отцом.       Он держит эту мысль у себя в голове, когда ему впервые вручают пищащий свёрток и странное тепло, родившееся у него в груди, заглушает поселившуюся там смутную печаль. Он твёрдо повторяет это про себя, изо всех сил ограничивая общение маленького Фамии с родным дедом. Эта мысль звенит, радостная и яркая, в его голове, когда среди весёлого угуканья сына вдруг пробивается слово «папа». Она не позволяет ему опускать руки и заставляет раз за разом поить ребёнка лекарствами, пока тот мечется на постели, задыхаясь от мучительного кашля.       Когда доктор с непроницаемым лицом выходит из детской комнаты и тяжело качает головой, эта мысль похоронными колоколами грохочет в ушах и замолкает навсегда.       Даже здесь он облажался.       Горе прошлого Чуи столь оглушительно, что юноша просто не слышит голоса отца, который зовёт его. Только когда сильная ладонь трясёт его за плечо, он наконец поднимает голову.       — Не стоит корить себя, Чуя, — твёрдо говорит Кашимура, — такое случается.       Такое… случается?       — Ты ещё так молод. У тебя ещё будут дети.       Отец уходит, видимо, считая, что достаточно утешил сына.       У Чуи внутри всё бурлит и клокочет. Он вспоминает братика Аро, такого милого маленького мальчика, ушедшего так несправедливо рано. Вот только разве была его смерть такой уж потерей для семьи Кенсуке? Ведь у них же был Чуя, который несмотря на все свои мечты о совершенно ином будущем всё равно пошёл по стопам отца. И разве смерть Фамии, его Фамии, так страшна? Такое случается. Чуя же ещё молод, у него ещё будут дети, и род Кенсуке, будь проклят этот род во веки веков, он никогда не прервётся. Разве так важны желания, мечты, мысли, разве так важен сам Чуя?       Он не птица в золотой клетке, нет, эта красивая метафора тут даже рядом не валялась. Он чёртов скот, пусть даже самой лучшей породы, но всё же скот.       Может, его отец и не был плохим человеком, может для всех людей вокруг Кашимура Кенсуке был благородным и умным мужчиной, примерным семьянином и достойным представителем общества. Вот только Чуя никогда не простит этого человека за то, каким отцом он для него был, за то, сколько боли он вытерпел по его вине.       Может, его мать была милой и тихой женщиной, примерной дочерью и хорошей женой. Но Чуя никогда не поймёт того, как легко она подчинилась чужой воле, и не простит того, что она попыталась утянуть сына за собой.       И, конечно же, Чуя никогда не простит себя. За то, что не этого он хотел, ни к этому он стремился, вот только он ничегошеньки не сделал для своей собственной мечты. За то, что знал, что ему не место в этом доме, в этой семье, среди этих людей, вот только всё сомневался, всё чего-то опасался, всё чего-то ждал.       Так больше не может продолжаться.       Ночью, когда спит отец, спит мать, спит измученная горем жена, спят слуги, Чуя тихо собирает вещи. Он берёт всего ничего, лишь немного еды и горсть монет. Добротное богатое кимоно юноша заменяет на простую бедную одежду, принадлежащую кому-то из слуг. Старую одежду, а также обручальное кольцо и беспощадно обрезанный длинный хвост рыжих волос он оставляет на постели.       Его никто — совершенно никто! — не останавливает. Он спокойно выходит из дома и, не скрываясь, проходит по двору — опасаться ему нечего, весь дом спит. Юноша горько усмехается — никто ведь всерьёз никогда не верил, что у наследника действительно хватит духу сбежать.       Чуя выходит за ворота и, не оборачиваясь, идёт в сторону порта.       — Чуя? Чуя, мать твою за ногу! Кто тебе разрешил спать на вахте!       Молодой матрос без роду без племени, Чуя Накахара, поспешно вскакивает с палубы, протирая глаза.       — Виноват.       Боцман, скривившись, сплёвывает и, не говоря больше ни слова, удаляется. Что возьмёшь с этого мальчишки?       Чуя вздыхает. На палубу обратно он не садится — а то снова заснёт — вместо этого юноша облокачивается на борт корабля. Море тихо шумит в предрассветных сумерках, и Чуя улыбается ему в ответ. Уже год он может беспрепятственно любоваться океаном, а всё никак не может налюбоваться.       После побега, добравшись до порта, юноша, назвавшись материнской фамилией, отплыл на первом же корабле, чей капитан согласился взять его за горсть монет. Правда скоро и деньги, и крошечный запас провизии у Чуи закончились, и ему пришлось отрабатывать поездку и еду, драя палубу и чистя картошку. Матросы поначалу смеялись и звали его «белоручкой» — и правда, чистые руки аристократа не привыкли к подобному труду — вот только вскоре поняли, что Чуя не чурается никакой работы, и угомонились. А парень времени зря не терял — наблюдал, слушал, вникал в морские порядки, учил команды и снасти.       В очередном порту он сошёл с того корабля и пересел, а точнее нанялся, на другой — теперь уже матросом. Сложностей прибавилось — Чуе, с роду не занимавшемуся подобным трудом, не хватало ни силы, ни ловкости. Более того — поначалу он даже не умел плавать, и учиться этому пришлось тайком под покровом ночи. Естественно, за ошибки и ненамеренную порчу имущества на юношу орали, и не раз, а он, привыкший отвечать, орал в ответ, в результате чего был вышвырнут уже с нескольких кораблей. Сейчас Чуя плавал на небольшом торговом судне, куда его взяли из-за недостатка рабочих рук, и, к большому сожалению юноши, ему снова пришлось держать язык за зубами, чтобы не вылететь и отсюда.       Между тем, несмотря на все эти трудности, Чуя сполна наслаждался новой жизнью. Здесь, в море, всем было плевать на то, из какой ты семьи или с каким баллом ты закончил школу (как выяснилось, некоторые моряки даже не умели писать и читать). Главное, чтобы под кожей играли мышцы, чтобы пальцы уверенно вязали узлы, а ноги твёрдо стояли на качающейся палубе. Уважали здесь не за деньги, а за опыт, за пройденные моря и шторма.       Хорошие манеры и светское ханжество остались за бортом. Ругательства, которые Чуя вычитал из книг и за которые получал по ушам от отца, у настоящих моряков вызывали лишь смех — на самом деле здесь никто так не ругался. Истинная матросская брань была жёстче, изощрённее. Впрочем Чуя, пробуя новые обороты на вкус, считал, что она гораздо приятней любых высокопарных разговоров.       Алкоголь, сигареты, женщины — в порту можно было получить что угодно, главное иметь при себе горсть монет, и Чуя с головой окунулся в разгульную жизнь. Алкоголь кружил голову, табак успокаивал нервы, а продажные женщины дарили недодаренную ласку. И не только женщины. Как-то в портовом трактире Чуя поймал на себе заинтересованный взгляд другого молодого матроса. Юноша поначалу смутился и растерялся, но потом в голове щёлкнула шальная мысль. Он решительно подсел к пареньку и заказал им обоим выпить, после чего утащил его наверх, в одну из комнат. И пусть сначала это задумывалось, как очередная мелкая месть отцу, вещавшему о противоестественности, мерзости и преступности подобных связей, Чуе неожиданно понравилось. Да, он чётко понимал, что в его постели парень, а не девушка, и, конечно, многое для него было в новинку — однако удовольствия от этого меньше не стало.       «Почему бы и нет?» — думает юноша. Здесь никто не запрещает ему получать удовольствие.       Конечно, многое шло не так, как когда-то мечтал маленький Чуя. Его теперешняя жизнь простого матроса торгового судёнышка отличалась от жизни знаменитого на весь мир капитана пиратов, которую он когда-то себе нафантазировал. Нет той свободы и безнаказанности, нет власти и громкого имени, нет, в конце концов, щекочущей затылок опасности и кипящего под кожей адреналина.       Однако Чуя привычно подавляет свои желания, заталкивает их поглубже, оставляя лишь смутную печаль. Как говорится, лучше синица в руках, чем журавль в небе. У юноши под ногами покачивается палуба, остриженные волосы ласково шевелит солёный ветер, а вокруг, насколько хватает взора, расстилается бесконечное прекрасное море.       Разве этого не достаточно для счастья?       Ужасный шторм застаёт их корабль посреди океана, когда до ближайшего берега многие и многие мили. Дождь хлещет, как из ведра, молния то и дело пронзает тёмные густые тучи, а гром гремит так, словно там, наверху, идёт страшная битва меж богами. Ветер сбивает с ног и поднимает разрушительные стены волн, раскачивая корабль, словно жалкую щепку. Люди мечутся по этой щепке, как стайка муравьёв.       Судно даёт очередную течь и, несмотря на все старания матросов, медленно, но верно погружается в морскую пучину. В конце концов капитан отдаёт приказ покинуть корабль. Матросы, только того и ждавшие, тут же бросаются отвязывать шлюпки, и через несколько минут команда отплывает полным составом.       Или же нет? Чуя хмурится и судорожно вертит головой.       — А где юнга?       Большая часть команды поначалу не реагирует на вопрос, больше озабоченная собственной сохранностью, но когда Чуя повторяет вопрос уже громче, — тоже начинает озираться.       Юнги нет. А Чуя, вмиг похолодевший, вдруг вспоминает, что мельком видел мальчишку на корабле, пока тот пытался выпутаться из снастей.       — Надо вернуться за ним! — тут же подрывается юноша с места.       — Куда?! — боцман дёргает его обратно, — Корабль вот-вот потонет!       — Вот именно! — вырывается Чуя, — Он же погибнет там! Мы должны вернуться и спасти его!       — Ему уже ничем не поможешь, Чуя, — вмешивается в спор суровый голос капитана.       — Но…       — Я не стану рисковать оставшейся командой ради одного юнги.       Чуя сжимает кулаки до побелевших костяшек. Как же это…       Он и сам не понимает, что им движет — может, он действительно сумасшедший. В тёмную, страшную морскую пучину юноша бросается без лишних размышлений, не слушая крики оставшихся в шлюпке матросов. Море вокруг чуть ли не кипит, и один Дьявол знает, как Чуе всё же удаётся добраться до тонущего корабля и перебраться на полузатопленную палубу. Он зовёт юнгу по имени, но грохот грома и шум дождя заглушают его крики.       Когда он наконец находит паренька, тот всё ещё обмотан снастями. Тело в окружении канатов плавает в воде, наполовину расплющенное — видно, несчастный юнга угодил под одну из тяжёлых бочек.       Чуя осторожно распутывает чужое тело, кусая губы до крови, чтобы не заплакать. Он ненавидит, когда умирают дети.       В следующую секунду огромная волна всё-таки переворачивает корабль.       Перед глазами Чуи всё сливается: небо, вода, палуба, снасти — а потом он одним махом оказывается под водой. Его мотает туда-сюда, он ударяется обо что-то, тут же выпуская изо рта драгоценный воздух. Юноша не позволяет себе поддаться инстинктам и вдохнуть — вокруг него лишь вода. Расходуя жалкие остатки кислорода, он движется вдоль палубы — ему нужно выбраться из-под корабля, пока тот не увлёк его на дно. Наконец пальцы цепляются за краешек борта и, Чуя, из последних сил подтянувшись, выплывает из-под тонущего судна.       Осталось только выплыть на поверхность и…       Вот только воздух в лёгких окончательно иссякает.       Чую хватает лишь на пару рывков, но этого недостаточно, этого чертовски недостаточно — воздух всё ещё несправедливо, невозможно далеко. Мыслью юноша уже проплывает эти метры, вот только в реальности конечности перестают его слушаться.       Чуя Накахара, строптивый наследник дворянского рода и неуклюжий моряк, молодой мужчина всего двадцати двух лет от роду, нелепо, несправедливо и неумолимо идёт на дно.       «Неужели это конец?», — из последних сил шевелятся мысли в его голове, — «Я умру?»       Вся его жизнь, короткая и несчастливая, встаёт перед глазами. Чуе хочется стереть эти воспоминания без следа — он умирает, а его ничтожная жизнь оставляет ему так мало радостей и так много сожалений.       «Я ведь ничего не успел… Совсем ничего… пожалуйста… Пожалуйста, кто-нибудь… Я не хочу умирать так… Я не хочу умирать, прожив такую жизнь…»       Последней в умирающем мозгу мелькает безумная мечта, которая никогда не станет реальностью.       Никогда.       Из этого воспоминания Чуя погружается уже не в туман — в кромешную беспросветную тьму, в абсолютное ничто. Прошлая жизнь прерывается.       А потом будто бы чья-та невидимая рука лёгким ласковым движением запускает её заново.       Следующие воспоминания принадлежат уже нынешнему Чуе. Однако теперь, после всего, что он успел вспомнить до этого, они выглядят иначе. Множество вещей обретает смысл, и вместе с тем — появляется тысяча новых вопросов.       В тот день Чуя просыпается на берегу незнакомого острова. Он лежит на мелком золотисто-белом песке, ноги лижут ласковые волны, а в лицо светит мягкое тёплое солнце. В голове абсолютная пустота, сколько юноша ни силится — он ничего не может вспомнить. Только вот это его совершенно не пугает. Он чувствует… облегчение.       Юноша встаёт и потягивается, чувствуя покойную леность, словно после хорошего сна. В каждой клеточке тела ему чудится поразительна лёгкость.       Затем Чуя поворачивает голову, и у него перехватывает дыхание.       Совсем рядом, прямо на берегу, стоит, слегка завалившись, корабль. Величественный и прекрасный, галеон из тёмного дерева с чёрными, как смоль, парусами. Ни единого вычурного украшения, никаких скульптур на носу, никакой резьбы или позолоты. Галеон прост, но вместе с тем красив и изящен — кажется, будто и не судно вовсе, а огромная чёрная пантера прилегла на пляже.       У Чуи внутри всё трепещет. Кто бы ни был владельцем этого судна — он обладает невероятным сокровищем. Как можно было просто бросить его на мели?       За спиной слышится шорох песка.       — Всего один человек?       Юноша, вздрогнув, оборачивается. В паре шагов от него останавливается женщина. Она молода — не старше тридцати уж точно — и очень красива. Тело и одеяние женщины полностью скрыты просторным плащом, но осанка, гребень в причёске и чистое лицо с умелым макияжем (он выглядит очень естественно, но не может же у человека быть таких ярко-красных губ и белой кожи) дают понять, что женщина эта далеко не проста.       Незнакомка глядит на Чую с удивлением и любопытством.       — Ты и правда тут один? — она окидывает взглядом пустой берег.       — Эм…ну да? Наверное, — отвечает юноша, — Простите, но… Где я вообще нахожусь? И как я здесь оказался? Я ничего не помню.       — О… — женщина выглядит ещё более удивлённой, — Неужели совсем ничего?       — Совсем. Разве что… своё имя.       Спохватившись, он слегка склоняет голову.       — Простите, я ведь даже не поздоровался. Моё имя Чуя Накахара.       — Какой вежливый, — улыбается незнакомка, — извини, но моё имя тебе пока знать не обязательно.       По какой-то причине юноша не смеет ей возразить.       — Что же, — говорит женщина, — добро пожаловать в Неверленд, Чуя Накахара. Оставайся здесь столько, сколько захочешь.       — Спасибо. А… — Чуя оборачивается на галеон, — Простите, но чей это корабль?       — Хм, — красно-лиловые глаза пробегаются по корпусу судна, после чего возвращаются к юноше, — рискну предположить, что твой.       — Вы… — Накахара сглотнул, — вы наверное шутите.       — Ничуть, — незнакомка качает головой, — на этом острове нет никого, кто владел бы кораблём, тем более — таким. Он появился здесь вместе с тобой, а значит — он либо твой, либо ничей, и второй вариант легко поправим.       Чуя неверяще глядит на судно. Глаза цепляются за флаг.       — Он… пиратский.       — Не любишь пиратов?       — Нет, всё не так. Я… — юноша прислушивается к себе, — кажется, я и правда пират. По крайней мере, я хочу им быть.       — Ну тогда вперёд, — алые губы снова растягиваются в улыбке.       Кажется, ему трудно дышать.       — Вы и правда смеётесь надо мной, — Чуя горько усмехается, — у меня нет ни команды, ни оружия, ни каких-либо знаний… Да я элементарно не смогу вытолкать эту махину на воду!       — Всё это поправимо, стоит тебе только захотеть, — отвечает женщина, — впрочем, кое с чем придётся тебе помочь. Можешь считать это приветственным подарком.       Тонкая изящная рука возникает из-под плаща и протягивает юноше свёрток. Чуя принимает его обоими руками — свёрток оказывается довольно тяжёлым. Под тканью обнаруживается крупный кристалл цвета красного вина.       — Только не вздумай продавать его, — предупреждает незнакомка.       — Не буду, — обещает Чуя, гладя поверхность, которая кажется слишком тёплой для обычного камня, — что это?       — Пыльца фей.       — Фей не существует.       Незнакомка тихо смеётся, прикрывая губы.       — Повезло, что каждая такая фраза не убивает по фее, — говорит она наконец, — а то они оказались бы стёрты с лица земли. Что же, не хочешь — не верь мне, юный пират. Можешь считать этот камень простой красивой безделушкой. Спрячь её где-нибудь на корабле, или же, если хочешь, укрась ею штурвал. Только не потеряй. Ближайший порт к северо-западу отсюда, думаю, там ты сможешь набрать достаточно людей для команды. Удачи тебе.       — Подождите, но…       Чуя поднимает голову от подарка, чтобы спросить, как это поможет спустить корабль на воду, и обнаруживает, что остался на берегу совсем один. Таинственная незнакомка как сквозь землю провалилась.       «Смутная печаль», — думает юноша, поднимаясь на борт галеона, — «я назову тебя «Смутная печаль». Название странное, возможно нелепое, но Чуе оно нравится, и он повторяет его уже вслух. Похоже, у него галлюцинации, потому что корабль откликается на своё имя.       Да, понимает юноша. Этот корабль принадлежит ему, он ластится верным псом к руке, гладящей дерево бортов и мачты. Штурвал покорно ложится в руки, будто только того и ждал.       Чуе тепло. Наверное, именно так ощущается дом.       Он уверенно становится за штурвал, на своё законное место. Кристалл, тёплый и сияющий, помогает поднять «Смутную печаль» в воздух и спустить её на воду. Затем Чуя поворачивает судно и ведёт его на северо-запад. Ему и правда нужна команда, если он собирается стать пиратом.       А он им станет. Он станет пиратом, и не просто пиратом — Чуя станет лучшим из лучших. Без компромиссов, без всякого бреда про синицу в руках — чёрта с два он будет довольствоваться малым.       Его мечта скоро исполнится.       Когда Дазай и Чуя вынимают руки из источника, вода в нём горячая, почти обжигающая. Рыжеволосый пират мотает головой и часто моргает, ускоряя возвращение сознания в реальность. Мысли роятся в голове, поначалу сталкиваясь и путаясь, но потом быстро приходя в порядок и укладываясь ровно и связно.       — Чуя? — Дазай трясёт его за плечо, — Ты как?       Темноволосый выглядит менее ошарашенным. Оно и не удивительно — всё-таки воспоминания принадлежали не ему, и в отличии от Чуи, целиком и полностью погрузившегося в происходящее, Дазай был лишь сторонним наблюдателем.       — Я в норме, — говорит пират, — только голова слегка кружится.       Это не ложь — он и правда в порядке. Да, его прошлая жизнь не была чем-то, чем можно было похвастаться. Чуя не гордился ею, вот только и стыдиться не собирался. Прошлое есть прошлое.       Теперь у него новая жизнь — выстроенная его руками, его упорным трудом. Чуя Накахара — капитан пиратского корабля, самый известный и грозный пират в Верхних морях. И он не станет пасовать перед лицом воспоминаний о прошлой жизни — наоборот, сейчас он как никогда готов гордо поднять голову и идти дальше.       Ну, или не совсем. Потому что когда Чуя действительно поднимает голову, то сталкивается взглядом с Дазаем, и выражение чужих глаз заставляет его смутиться.       — Что?       — Да так, — улыбается бинтованный.       Эмоция, которая плещется в его потихоньку оживающих глазах, слишком похожа на восхищение, и Чуя, разрази его гром, не знает, что ему думать об этом.       — Хватит пялиться, — бурчит он, — ты следующий.       Пират шагает прочь от источника, намереваясь подождать в стороне, но Дазай вдруг хватает его за руку и тянет обратно.       — Ты чего?       — Ты же мне показал свои воспоминания, — бинтованный пожимает плечами, — не хочу оставаться в долгу.       — Я и не собирался делать тебя должником.       — Знаю. Но так ведь будет честно.       Не то чтобы Чуя не хочет посмотреть. Но для тех слов, которые говорит Дазай, он выглядит недостаточно уверенно — видно, что мужчина по-прежнему нервничает. Пальцы, которые он снова переплетает с пальцами пирата, сжимаются немного сильнее, чем нужно, зубы слегка прихватывают нижнюю губу, и Осаму чересчур медлит над источником, не спеша погрузить в него их переплетённые руки.       Чуя всё же думает остановить его, но Дазай тихо выдыхает сквозь зубы и быстро, не давая себе шанса отступить, опускает их ладони в воду.       Чуе только и остаётся, что покрепче сжать чужую руку.