Back to Neverland

      Под ногой что-то хрустнуло — может это была простая ветка, а может и одна из тех красивых ракушек, что пропащих дети любили собирать на пляже. Дазай не стал останавливаться, чтобы посмотреть, он и внимания на это не обратил. Мужчина шёл стремительным шагом, ничего не слыша и не видя, лишь каким-то чудом умудряюсь петлять меж шалашей.       Не стоило ему возвращаться. Эта мысль так глубоко эгоистична, но что Дазай может поделать? Он ведь действительно тот ещё эгоист.       Да, были дети, которых, пора бы уже признать, Дазай хотел спасти не только и не столько из-за данного Одасаку обещания. Был Неверленд, древний и прекрасный, ставший домом для самых разных существ, на который теперь покушались чужаки. Был, в конце концов, Чуя, который, несмотря на неприязнь большинства, не заслуживал лишиться команды и родного корабля.       Однако ему, Дазаю, действительно не стоило возвращаться. Не для того, чтобы снова ощутить азарт от составления и выполнения рискованных планов. Не для того, чтобы в кой-то веки спокойно и крепко спать среди величественного и прекрасного леса. Не для того, чтобы во все глаза глядеть на Чую, который, кажется, стал ещё красивее за эти десять лет. И не для того, чтобы чужие яростные и искренние слова разрушали всё то, во что Дазай только-только выучился верить.       Погружённый в мысли, мужчина в последний момент затормозил, почти врезавшись в скальную стену. Дазай ошарашенно уставился на покрытый мхом камень. Подумать только, он и не заметил, как прошёл деревню насквозь. Впрочем, у лагеря пропащих детей и размеры детские. Хотя когда-то он казался Дазаю гораздо больше.       Он невольно прикусил губу, погружаясь в воспоминания. Дазай помнит всё до последней детали — и детей, тяжело пыхтящих и сосредоточенно высовывающих язык, и первые невероятно кособокие шалашики. Он помнит, как проходили годы, десятилетия, как росла эта странная деревенька. И он помнит, с какой гордостью он взирал каждое утро на своё маленькое королевство.       Дазай шагнул вперёд, закрывая глаза, с тяжёлым вздохом прижимаясь к прохладной каменной поверхности. Как же невыносимо.       Некоторое время он просто стоит так, стараясь унять расшалившиеся мысли, заглушить эхо чужих слов, гудящее в голове, заручиться спокойствием у этого твёрдого непоколебимого камня.       Дазай поворачивает голову, прижимаясь щекой, и осторожно ведёт по камню пальцами. Дальше и дальше — вытягивая руку полностью, и ещё дальше — делая маленькие осторожные шаги и всё ещё не открывая глаз. Все неровности и уступы скального массива ложатся под руку полузабытым рельефом.       Где-то на подсознательном уровне Дазай думает, что занимается откровенной ерундой. Однако, как выясняется, эта ерунда здорово успокаивает нервы.       Когда пальцы путаются в стеблях плюща, мужчина на миг замирает. Потом ведёт руку дальше, по стеблям и листьям, не прикасаясь к скальной стене и лишь отсчитывая нужное количество шагов. Останавливается, дойдя до нужной цифры, и, открыв глаза, вытягивает руку. Ладонь, скользнув между стеблей проникает в пустоту. После этого Дазай опускает руку и нащупывает уступ где-то на уровне груди.       Взобраться получается не с первого раза — всё же с умением летать всё было намного проще. Но Дазай не сдаётся и наконец, с трудом подтянувшись, оказывается по ту сторону завесы плюща — на прохладном каменном полу пещеры.       Свет солнца, только-только подобравшегося к полудню, проникает сквозь растительный полог, окрашиваясь в зелёный.       Давным-давно, когда пропащие дети только начали появляться на острове, Дазай совершенно случайно нашёл эту пещеру и, недолго думая, выбрал её в качестве жилища для себя и для пропащих детей. Некоторое время они все действительно ютились здесь. Но детей становилось больше, да и многие из них сошлись на мысли, что Дазаю, как капитану, нужно своё личное пространство. Так что рядом медленно, но верно начала расти деревенька, а пещера вскоре перешла в полное владение Дазая.       Тогда новые апартаменты казались мальчишке просто огромными. Сейчас, когда Дазай встаёт на ноги и потягивается, он с грустной усмешкой понимает, что с лёгкостью может достать до потолка.       Десять лет его здесь не было. При этом мужчина с удивлением подмечает, что вся пещера выглядит убранной и ухоженной — есть только лёгкий слой пыли сроком не более чем в несколько дней. Наверное, за это следует поблагодарить Рюноске.       В отличие от его нынешней безликой квартиры здесь всё принадлежит Дазаю Осаму. Странные, но красивые рисунки на стенах и на потолке, выполненные цветными красками, выпрошенными у дикарей. Музыка ветра под потолком у самого входа. Шкура чёрного леопарда в углу и тонкое мягкое одеяло коричневого цвета — тоже подарки дикарей, кстати, очень уютные. Весь другой угол занимают самые разные предметы: самодельные рогатки и фигурки из дерева, подарки от других детей, парочка пиратских сокровищ. Это всё милые мелочи — самые ценные вещи хранятся в другом месте.       Дазай подходит к одной из стен и, вынув камень, скрывающий трещину, извлекает из тайника два продолговатых свёртка.       Помедлив, мужчина развернул первый. В складках старой ткани покоилась тонкая продольная флейта. Пальцы осторожно пробежались по гладкому дереву, по отверстиям клапанов.       Флейта хранится со всей бережностью не просто так. Когда-то давно, когда Дазай только появился здесь — маленький мальчик без дома, без семьи, без воспоминаний — тогда, ко всеобщему удивлению, первыми, с кем он установил контакт, были феи. Да-да, тот самый маленький народец, что живёт в тайном месте и почти не показывается людям. Однако Дазая приняли, как родного — то ли из-за Элис, то ли из-за умения летать, а может и по иной, никому не известной причине. Мальчишка не особо думал об этом — феи стали первыми, кто принял его. А потому и их подарок — флейту тонкой и искусной работы — он всегда носил с собой. А когда покидал остров в последний раз, то бережно спрятал в тайник, не в силах ни забрать с собой, ни выбросить.       Дазай осторожно взял инструмент в руки. В широких ладонях с длинными пальцами тот теперь казался гораздо меньше. Мужчина поднёс флейту к губам, мягко обхватывая ими мундштук, прошёлся пальцами по отверстиям, но почти тут же опустил инструмент, не в силах издать ни звука. Он завернул флейту обратно в ткань и отложил в сторону.       Второй свёрток Дазай развернул гораздо медленнее, с тяжёлой неохотой. Поднёс было руку, но тут же отдёрнул, не желая прикасаться к холодно блестящему металлу.       Нож-сантоку сверкнул в зеленоватых лучах, словно бы подмигивая.       Именно этот нож был у Дазая в руках, когда он впервые ступил на землю Неверленда. Мальчишка не помнил, откуда он у него, да и не особо интересовался этим вопросом. Тогда Осаму просто повесил нож на пояс и забыл о нём, как о неизменном аксессуаре.       Но всё изменилось потом, когда Чуя, лишившись руки, уплыл на неизвестный срок, и Дазай, пытаясь хоть чем-то себя занять, спустился в Нижний мир.       Он не знал, что именно вело его и в тот раз, и в сотни последующих. Мальчишка просто шёл туда, куда его тянуло, куда настойчиво звал его внутренний голос. И именно тогда, когда он впервые увидел детские глаза, наполненные ужасом и слезами, услышал чужой тонкий крик, увидел отвратительное, искажённое гадкой ухмылкой лицо взрослого и занесённую над маленьким телом тяжёлую руку, когда в его собственной голове вдруг вспыхнуло что-то давно позабытое и тут же исчезло, сметённое холодной решимостью, — тогда рукоятка ножа сама легла в ладонь знакомой и успокаивающей тяжестью. В тот раз всё прошло далеко не гладко — взрослый сопротивлялся, и Дазай получил несколько сильных ударов по лицу и в живот. Ещё он глубоко поранил пальцы, когда, с силой пробиваясь сквозь чужие кости и плоть, случайно соскочил рукой на лезвие. А ребёнок так и не пошёл с ним — сорвался с места и убежал, стоило перемазавшемуся в крови мальчишке приблизиться. Помнится, Осаму тогда даже обиделся — он так старался, а этот…       Но Дазай всегда быстро учился — в следующий раз он вернулся на остров почти чистым и с доверчиво жмущимся ребёнком под боком.       Конечно, далеко не каждого нового пропащего ребёнка сопровождало убийство. На острове бывали дети и из благополучных любящих семей, убитые горем от смерти родственника или друга — тот же самый малыш Джеймс Барри, например. Вот только такие дети в скором времени возвращались домой. Да и сам Дазай чувствовал настоящее удовлетворение лишь тогда, когда мог вонзить нож в горло очередного ублюдка.       Мужчина поворачивает сантоку, задумчиво любуясь блеском стали.       Жестокие родственники, садисты, педофилы-насильники, маньяки-убийцы… Это лезвие насквозь пропиталось их кровью. Даже много лет спустя, когда Дазай после множества схваток с Чуей освоил фехтование, в Нижнем мире он всегда использовал именно кухонный нож. «Прекрасный нож для того, чтобы резать свиней», — ухмыляется мужчина.       Стоп.       О чём он вообще думает?       Дазай тяжело опустился на леопардовую шкуру, выпустив нож из рук. Звон стали о камень эхом отразился от стен, но мужчина не обратил на это внимание, зажмурив глаза и зарывшись пальцами в свои волосы.       Нет, нет и нет… Он совсем не такой.       — Думаешь?       Звонкий голос кажется уж слишком резким в тишине пещеры.       — Думаешь, не такой?       — Уйди, — холодно просит Дазай.       — Жестоко, — драматично тянут ему в ответ, — десять лет протаскал меня за собой, как приклеенного — не погулять, ничего не сделать — а теперь, видите ли, просишь уйти.       — Для того, у кого нет рта, ты слишком много болтаешь, — замечает мужчина.       — Для того, кого считают чуть ли не главным умником острова, ты многовато тупишь, — парируют в ответ, — и, эй, у меня есть рот, просто его видно только в профиль!       — Ты ужасен.       — Весь в тебя.       Дазай тяжело выдыхает, открыв глаза, и, подняв голову, недовольно глядит на пол пещеры. Тень — тень мальчишки, не взрослого — со смешком машет ему ладонью.       — Знаешь, — говорит мужчина, — пока я был маленьким, это ещё было нормально. Но только сумасшедшие во взрослом возрасте всерьёз говорят с тенями.       — Правда? — смеётся Тень, — Что же, тогда, боюсь, у меня для тебя плохие новости.       Тёмный силуэт легко отделяется от ног Дазая и, выполнив кувырок в своём двумерном пространстве, поворачивается к мужчине головой.       — И как мы это назовём? — весело спрашивает фигура, — Раздвоением личности?       — Ты не моя вторая личность, — холодно возражает Дазай, — скорее, ты весьма надоедливая галлюцинация.       — Зря ты так, — обижается Тень, — И вообще — тебе не кажется странным говорить о галлюцинациях на острове, полном волшебства?       Одним ловким движением детская фигура переползла на стену позади Дазая.       — Или же… — тихо шепнул голос ему на ухо, — Неверленд тоже твоя галлюцинация? Только представь, как было бы забавно — на самом деле ты валяешься где-то на кушетке, связанный ремнями по рукам и ногам, а ничего этого на самом деле и нет. Ни Достоевского, ни пропащих детей, ни фей, ни дикарей, ни русалок. И Неверленда нет, и Одасаку тоже нет. И даже Чуи нет…       Противный тугой комок скручивается у Дазая в животе. Мужчина резко развернулся, ударяя по стене кулаком, но Тень уже ускользнул на другую.       — Признай — ненадолго ты задумался о такой возможности, — смеётся он, — Какая жалость, нет ничего, во что бы ты мог верить твёрдо и без оглядки. Ты всегда во всём сомневаешься — в себе, в других, в самой реальности. И вместе с тем ты иногда с такой радостью готов поверить в совершеннейший бред…       — Вот чего ты ко мне привязался? — Дазай понимает, что Тень ему не поймать, и устало опускается обратно на шкуру.       — Я тут не причём, — тёмный силуэт пожимает плечами, — это всё законы физики.       — Не думаешь, что в случае с тобой они работают как-то слишком избирательно?       — Думаю, у нас есть куда более важная тема для разговора.       Дазай отвернулся.       — Нам не о чем с тобой говорить.       — Ой, да брось, — тон Тени приобрёл преувеличенно ласковый оттенок, — давайте, устраивайтесь на кушетке и расскажите, что вас тревожит.       Дазай усмехнулся, уловив пародию на одного из профессоров. Помолчал немного, но потом всё-таки со вздохом принял горизонтальное положение, устраиваясь поверх одеяла.       — Знаешь, вообще-то это я должен укладывать людей на кушетку и расспрашивать об их проблемах.       — Ничего, ничего, — говорит Тень, — подобный опыт тебе не помешает. Я пожалуй, тоже полежу, — силуэт переполз обратно на пол.       Дазай усмехнулся. Какой же он всё-таки шут.       — Итак, почему же слова Чуи об Одасаку так задели тебя?       Усмешка тут же исчезает. Разозлить, развеселить, заставить человека расслабиться — и тут же без промедления жёсткий неудобный вопрос прямиком в лоб. О да, Дазай хорошо знает этот приём.       — С чего ты взял, что он задел меня?       — Серьёзно? Знаешь, наш диалог будет куда проще, если ты хотя бы перестанешь отрицать очевидное, — замечает Тень, — Ты влепил Чуе пощёчину. По больной щеке, между прочим. А ведь ты прекрасно знаешь, что глупо обижаться на слова, сказанные сгоряча. Обижаться в принципе глупо.       Дазай молчит — ему нечего возразить. Мужчина слышал множество оскорблений и таких слов, которые любой другой бы на его месте посчитал очень обидными. Но это был первый раз, когда чьи-то слова действительно задели Осаму за живое. Наверное потому, что они были сказаны не о нём.       Чуя буквально сказал, что лучше бы Одасаку умер до того, как успел хоть как-то повлиять на Дазая. Мужчина пытается представить — что было бы с ним, если бы Ода Сакуноске так и не появился в его жизни? Пытается представить — и не может.       На самом деле, Дазай не так уж и много знал о прошлом Одасаку. Он знал, что тот очень любил книги, жалел сирот и обожал острое карри, но не имел не малейшего понятия о том, как звали его родителей, какими они были людьми и были ли у Одасаку друзья. Дазай не интересовался, это было его собственное правило — не расспрашивать о вещах, о которых дети не хотят рассказывать. Всё, что он знал — не столько от друга, сколько из собственных наблюдений — это то, что семья Одасаку была, во-первых, очень богатой (отдельное спасибо им и от приютских детей, и от Дазая за огромное наследство), а во-вторых — достаточно многодетной. И Одасаку в свои двенадцать лет был самым лучшим старшим братом, которого только можно было пожелать.       А ещё Дазай знает, что однажды тот в один момент потерял всех пятерых: четверых младших братьев и одну сестру.       Он не спрашивал, как это произошло — опять же, святое правило. Одасаку был на редкость силён духом — Дазай, прилетевший на зов чужого горя, даже не сразу понял, что этот мальчик с удивительно спокойным лицом был именно тем, кем нужно. Позже, приглядевшись внимательнее, заметил — Одасаку действительно горевал, горевал невероятно сильно.       Нет ничего удивительного в том, что мальчишка взял на себя заботу о других пропащих детях, пусть его об этом и не просили. Дазай в то время даже засомневался — а точно ли ему следует быть капитаном, ведь новый мальчишка, кажется, подходил на эту роль гораздо больше. Позже Осаму поймёт, что нет, это не так, Одасаку не подходил на эту роль совершенно. Спасать детей из Нижнего мира и приводить их место, где они могут жить сами по себе и совершенно не расти — Одасаку был слишком нормальным для того, чтобы такая мысль пришла ему в голову.       Одасаку был нормальным, не похожим ни на кого другого из пропащих детей, ответственным и взрослым. В отличие от Дазая он, казалось, прекрасно понимал смысл всех тех странных правил и убеждений, которые существовали среди людей. А ещё Одасаку если и не понимал, то пытался понять Дазая, и возможно именно это стало причиной того, что эти двое, несмотря на огромную пропасть между ними, стали лучшими друзьями.       Одасаку имел свои принципы, свои идеалы, в которые твёрдо верил и которым чётко следовал. Этим он отличался от Дазая, чьи представления о мире были готовы в любой момент пойти рябью. И Осаму с радостью уцепился за чужую уверенность, словно за спасательный круг.       Поэтому, когда Одасаку сказал, что всё можно решить без убийств, а Дазай, похоже, просто получает удовольствие, верша свой собственный кровавый суд, Осаму не смог возразить, хотя раньше у него, помнится, было вполне разумное объяснение тому, почему он поступал именно так.       Поэтому, когда Одасаку сказал, что помогать детям, запирая их в месте, где они не растут и не знают родительской ласки, — это неправильно, Дазай невольно засомневался, хотя, чёрт возьми, разве он когда-то кого-то запирал? Разве это не было желанием самих детей, которые, лишившись когда-то заслуженного детства, теперь никак не могли им насытиться?       Поэтому, когда Одасаку твёрдо заявил, что вернётся к родителям, Дазай испугался — из его жизни исчезал единственный человек, способный хоть что-то объяснить — и поэтому мальчишка испытал невероятное облегчение, когда друг попросил его навещать.       И Дазай навещал. Почти не ощущая хода времени, иногда он мог прилетать к другу чуть ли не каждый день, а иногда мог пропасть на целый год. Но Одасаку не злился и всегда был рад его визитам. И Дазай тоже радовался — теперь у мальчишки был человек, которому тот мог доверять. Человек-ориентир, идеальный сын, любимый всеми мальчик, глядя на которого, Осаму надеялся перестать однажды быть тем странным неполноценным мальчишкой, каким сам себя считал.       А Одасаку тем временем рос. Закончил школу, поступил в универ, который бросил на втором курсе, занявшись писательством и благотворительностью. Его детская мудрость неумолимо превращалась во взрослую, и Дазай с затаённым страхом наблюдал за тем, как растёт пропасть между ними.       А потом, когда Оде Сакуноске уже было за тридцать, в одну из ночей, в тот момент, когда Дазай уже собирался возвращаться, мужчина схватил его за руку в шаге от открытого окна, мягко удерживая.       — Тебе следует уже вырасти наконец, Дазай.       Осаму ждал этих слов — ждал и боялся — но они всё равно ударили по дых. Он молча вырвался и улетел, и уже потом, в своей пещере, тихо разрыдался. Второй раз на своей памяти Дазай плакал, потому что расти, взрослеть он никогда не хотел, но если Одасаку говорит, что так надо, значит…?       Через пару дней он оставил флейту и нож в тайнике и улетел, так и не сказав никому, что не собирается возвращаться.       В Нижнем мире было трудно, всё было не так. Были сотни и сотни правил, и не понятно, как и зачем их выполнять, но если действительно спросишь у кого — сразу прослывёшь сумасшедшим. В этом мире Дазай цеплялся за Одасаку ещё сильнее — присутствие друга давало ему всё: надежду, что однажды всё это изменится, веру в то, что поступок Дазая не был напрасным. В конце концов, новоявленный приёмный отец всегда мог дать совет, потому что к Дазаю понимание того, как должен жить и вести себя нормальный человек, так и не пришло.       А потом Одасаку умер, и Дазай остался совсем один в чуждом и враждебном мире — без веры, без надежды, без какого-либо ориентира, с одним лишь обещанием заботиться о детях и стать хорошим человеком.       Хорошим человеком, да?       — Как будто бы ты знаешь, что это значит, — Тень озвучивает их общие мысли, и в его голосе уже нет веселья, только горькая усмешка.       Именно так. Дазай прикрыл глаза, молча соглашаясь. Он видел, так много людей, которых окружающие звали хорошими, но что это значит, мужчина так до конца и не понял.       Тем не менее, Дазай старался. Он действительно старался стать кем-то лучшим. И дело было не только в обещании.       Осаму действительно хотелось стать кем-то новым, кем-то другим. Он жаждал откреститься от своего прошлого, от своих детских ошибок, от воспоминаний, от того Осаму Дазая, летающего мальчика, капитана пропащих детей. Он желал не быть тем, кто задаёт странные вопросы об очевидных вещах. Не быть тем, кто не понимает ни ценности жизни, ни чужого страха смерти. Не быть тем изломанным, неправильным, неполноценным мальчишкой, который, поддавшись на провокацию глупой ревнивой феи, своими руками послал на смерть человека, которым восхищался. Человека, которого любил.       Самое отчётливое, самое страшное, самое мучительное воспоминание вспыхивает под веками, словно только этого и ждало. Чуя, лежащий на берегу, без шляпы и без камзола, весь мокрый, измазанный в крови и в иле. Мокрое лицо, белое как бумага, искажённое от боли. Голубые глаза, полубессмысленные от шока. Окровавленное предплечье правой руки без кисти.       Там, на чужом запястье, следы крокодильих зубов, но Дазай чувствует себя так, будто бы собственноручно отсёк пирату руку и скормил её хищнику.       А потом чужие глаза закрылись, и на несколько чудовищных мгновений Осаму показалось, что дыхание Чуи остановилось. Дазай видел много смертей, но это был первый раз, когда он действительно испугался за чью-то жизнь. Мысль о том, что Чуя может умереть, что Чуи больше не будет — ни в жизни Дазая, ни где-либо ещё, одна эта мысль… Осаму ещё никогда не было так страшно.       Он не знает, как ему хватило остатков рассудка и сил, чтобы выловить чужую шляпу из реки и домчаться до «Смутной печали». И он не знает, как ему хватило сил сдержаться, дождаться, пока заботливая команда унесёт своего капитана на корабль, и лишь только потом скатиться вниз по древесному стволу, не в силах взлететь, и разрыдаться.       Если в день, когда Одасаку сказал ему повзрослеть, Дазай плакал во второй раз, то этот был самым первым.       «Что это, Чуя?», — хотелось спросить ему, — «Что со мной такое? Почему мне так больно и страшно?»       Когда Элис нашла его уже ближе к ночи, Дазай жутким пустым голосом посоветовал фее держаться от него подальше. Помирились они только через год — когда «Смутной печали» уже давно не было видно на горизонте, а сам Дазай бродил по лесу подобно бледному призраку. К тому времени боль и страх, мысль о том, что Чуя хоть и жив, но никогда больше не вернётся в Неверленд — всё это так измучило его, что сил злиться на подругу просто не осталось. Да и, в конце концов, далеко не одна Элис была виновата в случившемся.       А через пару лет Чуя вернулся — серьёзный, с отросшим хвостом рыжих волос на плече и крюком на месте утраченной кисти. Пират вернулся в Неверленд — но не к Дазаю. Вряд ли мальчишка имел право на что-то, кроме ненависти, но ненависть — не равнодушие. Враг может находиться ничуть не дальше друга, а может и ближе. А именно этого Осаму и хотелось больше всего — быть рядом с Чуей. И Дазай в совершенстве провернул всё необходимое, развернув многовековую игру, в которую оказались втянуты не только они двое, но и все пираты и пропащие дети.       А странное, непонятное, незнакомое чувство, поселившееся в груди, так и осталось с Дазаем, не пожелав уйти даже через сотни лет. Он не знал, что это за чувство, но зато раз и навсегда понял, что никогда больше не хочет причинять Чуе настоящую боль. И если пират умрёт, то Дазай вероятно — тоже.       Осознание приходит к Дазаю гораздо позже. Уже в Нижнем мире, наблюдая за людьми и общаясь с ними, он наконец понимает, как называют это чувство. Всё мигом становится так просто и понятно, и у Дазая больше нет сложностей с тем, чтобы объяснить некоторые вещи. И его страх, и его боль, и его желание быть рядом с Чуей, пусть даже и через их странную игру в войну. Становится ясно, чем вызвана эта тоска, когда сидишь спокойно в тишине и делаешь уроки — и никто при этом не гонится за тобой и не угрожает тебя убить. Ясно, почему в период своего на редкость просроченного подросткового возраста Дазай видит во снах сильные плечи, рыжие волосы и пронзительные голубые глаза, после чего всякий раз просыпается либо в испарине и со стояком в штанах, либо со слезами на глазах. Ясно, почему, взбесив идеалиста Куникиду и выслушав нотацию, Дазай чувствует разочарование — это совсем не то, что нужно. Ясно, почему все его партнёры на одну ночь были низкорослыми и рыжеволосыми, вот только Дазай почти не говорил с ними и не вглядывался в чужие лица — он и так знал, что не услышит и не увидит того, кого действительно хочет. Ясно, почему десять лет спустя мужчина был так шокирован и зол, увидев пирата в своей квартире — даже спустя десять лет Дазай не смог избавиться от восхищения, от горячего трепета, от того странного всепоглощающего чувства, которое люди почему-то зовут любовью.       Это чувство с ним так давно — ещё с момента тех нескольких счастливых недель, которые Дазай и Чуя провели у реки, беззлобно переругиваясь и весело смеясь. Мужчине иногда очень хочется вернуться в то время, в те далёкие прекрасные минуты. До того, как Дазай всё испортил.       — Испортил ли? — они с Тенью задают этот вопрос одновременно.       Дазай задумчиво хмурится. В самом деле, а так ли сильно Чуя его возненавидел? Раньше он бы без тени сомнения ответил — конечно, возненавидел, чего ещё ты ждал. Но теперь…       Если отбросить все слова Чуи на счёт Одасаку, и обратить внимание на парочку других весьма эмоциональных высказываний, то получается, что пират…искренне желал Дазаю счастья? Такое вообще возможно? Дазай никогда не осмеливался даже думать о подобном. Но всё было именно так, пират дал это понять, а в искренности такого человека как Чуя сомневаться было невозможно.       И сейчас Дазай действительно не знает, а был ли смысл ему уходить? Был ли смысл покидать Неверленд, если тот единственный человек, которого он любил и перед которым чувствовал сильнейшую вину, на самом деле никогда не считал его монстром?       От этих мыслей голова кругом.       — Этого ты добивался? — глухо спрашивает мужчина, — Заставить меня принять собственные сомнения? Ну что же, у тебя получилось.       — О, не преувеличивай мои силы, — с улыбкой в голосе возражает Тень, — я ведь всего лишь твоя тень.       Да, так и есть. Всего лишь тень, всего лишь часть Дазая. Чуть более раздражающая, чем все остальные части, и наделённая собственным разумом — хотя, может, так просто казалось тому окруженному людьми, но всё равно одинокому человеку, которым всегда был Дазай. Как бы то ни было, Тень — это не то, от чего Осаму мог бы избавиться. Так же, как не мог он избавиться и от своего прошлого. Странное, неидеальное, полное ошибок прошлое — оно всё же было его. «Яблочное семечко превратилось в дерево, но сосной от этого не стало», — усмехается Дазай, — «Ох уж этот Великий Следопыт с его метафорами».       Мужчина поднялся с постели.       — Ну не-е-ет, — тут же заныл Тень, — уже? Я даже размяться как следует не успел!       — Успеешь ещё, — хмыкнул Дазай, — давай быстрее, не упрямься, у нас ещё куча дел.       Тень с тоскливым вздохом скользнул к его ногам. Мужчина молча наблюдал, как юркий мальчишеский силуэт вытягивается, повторяя контур взрослого Дазая. Он поднял руку, и тень на полу послушно повторила его жест.       Брошенный нож поблёскивал на полу. Дазай поднял его, уверенно обхватывая рукоять и взвешивая оружие в руке. Отыскал среди хлама в углу потёртые самодельные ножны и повесил сантоку на пояс. Туда же присоединилась флейта.       Мужчина в последний раз оглядел пещеру капитана, свою пещеру, и направился к выходу.       Впервые за много лет Осаму Дазай был готов двигаться дальше.