Back to Neverland

      День Чуи не задался с самого начала.       Кошмары и недосып, завтрак в звенящей тишине и напряжённой атмосфере, встреча с дикарями, бессмысленная и неприятная драка с Белой Лилией и, наконец, вызывающая недоумение и смущение ситуация с обработкой его ран.       Губа, кстати, теперь опять кровоточит. Чуя вяло слизывает кровь с остатками целебной мази.       После всех неприятных утренних происшествий он думал, что хуже уже не станет. Думал, что судьба уже отыгралась на нём, что ей наскучило подсовывать пирату неприятности, а значит, остаток дня пройдёт спокойно.       Чёрт его дери, Чуя ещё никогда так не ошибался.       Сейчас он сидит у стенки одного из шалашей, уже давно не думая о том, что может запачкать или помять одежду. Обхватив собственные колени, мужчина зарывается в них лицом, словно бы стараясь защититься, уйти от всей боли внешнего мира. Вот только безуспешно — эта боль, она ведь не снаружи. Она внутри, глубоко под рёбрами, в самом сердце Чуи, которое, как ему кажется, горит слишком горячо и чувствует излишне сильно.       Капитан Накахара редко позволял себе какие-либо слабости. Уже много лет прошло с тех пор, как он был беззаботным юнцом, мечтал о славе, мог улыбаться и смеяться. Много лет прошло с тех пор, когда он позволял себе сомнения, страхи, слёзы. Нынешний Чуя был прославленным пиратом, занимался любимым делом хоть и без скуки, но и не сломя голову. Он был вспыльчив и порою безрассудно храбр, но ему не была чужда рассудительность. Слабости, если они и возникали, Чуя никому не показывал, оставаясь для всех непоколебимым перед лицом любых трудностей.       Но сейчас можно. Сейчас, когда он остался в одиночестве посреди опустевшей и мертвенно тихой деревни, сейчас, когда щека, глаза, сердце — всё это жжёт не переставая, сейчас можно. Можно сидеть в позе эмбриона, не желая не только двигаться, но и видеть, слышать — вообще как-то воспринимать окружающий мир. Можно зарыться лицом в колени и дышать, дышать, просто дышать.       Минутное помутнение, вспышка ярости, заставившие Чую выпалить нечто явно лишнее — всё это уже прошло, оставляя за собой лишь звенящую тишину и жгучий стыд. В самом деле, три тысячи чертей, что сегодня за день такой, что Чуя говорит и делает то, чего говорить и делать явно не стоило? Что на него нашло?       Чуя был вспыльчив, да, этого не отнять. В случае плохого настроения, он вполне мог облить грязной руганью даже за мелкую провинность, а на обидчиков и вовсе кидался с кулаками. Но не было такого, чтобы пират задевал кого-то за живое — он просто не позволял себе такого, даже с врагами. А тут… Чуя только что узнал, что друг Дазая, единственный друг, если не считать прилипчивую Динь, умер. И вместо того, чтобы обронить хотя бы неуклюжее «Оу, я сочувствую», он буквально заявил, что туда Одасаку и дорога.       Даже ненавидь Чуя того всем сердцем, ему не стоило говорить такое Дазаю. А Чуя Оду не ненавидел.       Он помнит, как впервые увидел его среди пропащих детей. В толпе множества ребят с непростыми судьбами, непростыми характерами и какими-то совершенно невообразимыми тараканами в голове, мальчик по имени Ода Сакуноске казался самым нормальным и самым скучным, и это, как ни парадоксально, делало его белой вороной. Только это и привлекло внимание Чуи тогда, в самый первый раз, в остальном же пират почти тут же выкинул мальчика из памяти и мыслей, с жаром окунаясь в очередную перебранку с Дазаем.       Через некоторое время Чуя узнал, что у Дазая Осаму, вот так новость, появился человек, которого тот назвал своим другом. «Друг? Не смешите мои канаты, кто вообще согласиться дружить с этой тупой скумбрией?» — сказал в ответ на эту новость пират, усмехаясь, а внутри его будто кольнуло. Он ещё помнил те несколько недель у реки, разговоры с Дазаем, ругань и смех. Они ведь тоже могли бы называться друзьями… Чуя тогда помотал головой, отгоняя эти мысли, и с жаром принялся перечислять собеседнику причины, по которым Дазай в принципе не может быть ничьим другом.       А ещё некоторое время спустя Чуя выяснил, что «тот тихий пацан, похожий на апатичного дельфина» и «тот медузоголовый болван, который согласился дружить со скумбрией» — это один и тот же человек. Во время следующего столкновения детей и пиратов Чуя наблюдал за Одасаку уже внимательней, пытаясь понять — как? Как эти двое могли подружиться? «Видно, противоположности и правда притягиваются», — думал он и гадал, как долго продержится эта странная нелепая дружба.       Дружба держалась долго, не закончившись даже с возвращением Оды в Нижний мир. Годы шли, и Чуя с раздражением, не понятным ему самому, наблюдал за тем, как отлучки Дазая с острова становятся всё чаще и длиннее, в то время как противостояние пиратов и детей постепенно сходит на нет.       А потом…       Чуя сжал зубы, вспоминая.       В тот день пират встретил пропащих детей на берегу. Те были так непривычно тихи, что Чуя, наслаждаясь шумом волн и погрузившись в состояние блаженной задумчивости, заметил их компанию, только будучи уже совсем близко.       Накахара остановился, мысленно уже прощаясь с покоем. Впрочем, чему удивляться, рано или поздно они должны были столкнуться — затишье между пиратами и детьми и так что-то сильно затянулось.       Потом Чуя вгляделся в толпу и непонимающе нахмурился.       Что-то было не так.       Первое, что бросилось в глаза — это то, что детей вёл за собой Рюноске. Это было непривычно и уму, и глазу — Дазай, являясь безоговорочным лидером в своём маленьком королевстве, всегда шёл впереди. Сейчас же наглого мальчишки было не видать и не слыхать. Одно это уже насторожило Чую. А ещё — лица пропащих детей, потрясённые и расстроенные, и странная тишина, повисшая в их рядах.       Тугой, противный узел тревоги скрутился где-то в животе.       — Разрази меня гром, какие люди! — Чуя скалится, стараясь подавить неприятное ощущение, — давно вас не было видно, ребятки.       В ответ не слышно ни насмешек, ни шутливых угроз. Дети молча переглядываются, а потом и вовсе — опускают глаза в песок.       — Вы что же, мертвецы, охраняющие клад? — Чуя хмурится, — И что у вас за лица, право слово, кислые до ужаса!       — Уйди, Крюк, не до тебя сейчас.       Пират удивлённо вскинул брови. Признаться честно, он даже не сразу заметил Динь. Фея, обычно яркая, звонкая и мельтешащая, тихо сидела на плече одного из детей, её потускневшие крылья грустно поникли за спиной.       — Бушприт твою в компас, ну и жуть, — скривился Чуя, — такое впечатление, будто вы кого-то хороните. Где этот болван? Я уж лучше выслушаю лишнюю порцию шуток, чем буду смотреть на вашу унылую процессию.       Ему никто не отвечает. Динь закусывает губу, а Рюноске ещё ниже опускает голову. Узел в животе у Чуи скручивается туже.       — В самом деле, — говорит пират уже серьёзно, — где Дазай? Почему он не с вами?       Дети молчат долго, так долго, что Чуя уже начинает сомневаться — а не превратились ли мелкие гоблины в камень под светом солнца. Но потом Акутагава с тихим свистом выдыхает сквозь зубы и всё же поднимает на пирата свои глаза. В чёрных глазах мальчишки плещется совершенно новые для них эмоции — печаль, горечь, отчаяние.       — Дазай улетел.       — Куда улетел? — не понимает Чуя.       — В Нижний мир.       — Опять? А не зачастил ли он туда?       — Вы не поняли, — Рюноске медленно и тяжело качает головой, — он улетел насовсем.       Тик-так       — Что? — Чуя нервно усмехается, — Что значит насовсем?       — То и значит, тупой пират! — голос Динь всё такой же звонкий, вот только теперь в нём звучит какой-то незнакомый надрыв, — Дазай улетел. В Нижний мир. Насовсем. Он сказал, что больше не вернётся.       Тик-так, тик-так       У Чуи, кажется, звенит в ушах.       — Это самый тупой и нелепый розыгрыш из всех, что он мог придумать, — хрипит пират.       — Это не розыгрыш, Капитан Крюк, — тихо возражает Рюноске, — Дазай и правда…       — Ага, как же, не розыгрыш, — на лице Чуи борются между собой нервная ухмылка и злобный оскал, — триста якорей вам в задницу, тупые пресноводные шутники.       — Капитан Крюк, мы вовсе не думали шутить… — Акутагава спокойно игнорирует ругательства.       Тик-так       Чуя резко наклоняется к мальчишке, заставляя того вздрогнуть, и зло шипит в чужое лицо:       — У него, видно, совсем мозги разжижели, если он и вправду считает это забавным. Я ни на секунду не поверю в этот бред, можете так и передать этой чёртовой скумбрии. В следующий раз пусть придумает что-нибудь получше.       Он не менее резко выпрямляется и круто разворачивается, заставляя громко зашуршать песок под подошвами. Дети молчат, не разубеждают его и не пытаются окликнуть, так что Чуя просто сердито топает обратно к кораблю. Настроения гулять у пирата больше нет.       Тик-так, тик-так — фантомное тиканье настойчиво колотится на задворках сознания, и Чуя невольно дёргает головой, хоть и знает, что чёртов тик этим не отгонишь.       Он поднимается на борт «Смутной печали», мрачный как туча, вынуждая команду поперхнуться всеми их приветствиями и просто провожать капитана удивлёнными и немного испуганными взглядами. Тот игнорирует их всех, молча пересекая палубу и громко хлопая дверью капитанской каюты.       «Это не смешно», — думает Чуя, дёрганными движениями стягивая с себя камзол и швыряя его на койку.       «Это не смешно, чёрт побери», — думает он, плюхаясь в кресло и бездумно откидываясь на спинку.       — Едрить твою ж за борт, греметь тебе всю вечность якорями, — бормочет он, потирая пальцами левой руки переносицу, — китового червя тебе в кишки, Дазай, это ничерта не смешно.       «Я ему устрою», — обещает пират сам себе, — «при следующей же встрече. Чтобы не повадно было так шутить».       Проходит, кажется, несколько недель, прежде чем Чуя понимает — никто и не думал шутить. Дазай улетел. В Нижний мир. Насовсем.       Чуя запирается в каюте и впервые за сотни лет решается разорить собственную коллекцию вина.       Отточенными, изящными движениями пират вытаскивает пробку из бутылки и наливает в бокал на тонкой ножке. Бокал, кстати, из жутко дорогого сервиза, там, кажется, бокалов десять, но пользуется им только Чуя — другие пираты предпочитают ром. Красное вино в тонком стекле светится в лучах закатного солнца.       Мужчина опускается в кресло, покачивая бокал и любуясь кроваво-красными бликами. Подносит бокал к лицу, вдыхая запах, и только после этого маленькими глотками начинает пить.       «С праздником тебя, Чуя», — говорит он сам себе, — «Дазай улетел. Больше ты его наглую рожу не увидишь».       Вкус у вина, право, потрясающий. В меру сладкий, пряный и невозможно пьянящий.       Второй бокал Чуя пьёт так же — с соблюдением всех церемоний — просто чуть быстрее. Третий — ещё быстрее. На четвёртом, пятом, шестом пират перестаёт смаковать — право, к чему весь этот цирк?       — Дазай улетел, — говорит он вслух сам себе, — он не вернётся.       Чуе кажется будто на него рухнула мачта. А может — и весь корабль целиком. Чуе кажется, будто чудовищный удар переломал ему все рёбра, практически стёр их в порошок. Его сердце расплющили, превратили в лепёшку. Размазали по земле, заставляя проехаться по камням и песку, смешали с грязью. Уничтожили.       Дрожащими пальцами пират открывает вторую бутылку и забрасывает пробку куда-то за шкаф. Теперь он пьёт прямо из горла, жадными и быстрыми глотками. Да, не такого обращения заслуживает вино почти что столетней выдержки, но Чуе уже плевать.       Он ожидаемо давится и кашляет, роняя красные капли на ковёр каюты. Кашель перерастает в смех. Это и не смех даже — истеричный хохот, перемежаемый обрывистыми фразами.       — Не вернётся он, хах… — хохочет Чуя, — скатертью дорога, скумбрия…       Он решительным движением снова прикладывается к бутылке, допивая до дна.       А потом, размахнувшись, швыряет бутылку в пол. Та с грохотом разбивается.       — Скатертью дорога, скумбрия, — повторяет пират, — ты, со всеми своими шутками и розыгрышами…       Он смахивает со стола дорогущий бокал, со злорадным удовольствием вслушиваясь в жалобный звон. Ничего — у него ещё девять бокалов.       — Ты, чёртов прищелыга, со всеми своими жутко умными планами и грёбанными играми…       Он вертится, оглядывая каюту, пока перед глазами всё кружится и шатается. Потом, скалясь, подходит к креслу и сильным быстрым ударом крюка вспарывает обивку. Ещё удар. И ещё…       — Ты, со своими тупыми вопросами… Со всеми своими насмешками… Со всеми своими чёртовыми тараканами…       Он упирается ногой в истерзанное кресло и, толкнув, с грохотом опрокидывает его, сам при этом чудом не падая.       — Со своей вечно растрёпанной башкой, — Чуя хватает деревянный стул, — со своим звонким смехом, век бы я его не слышал, разрази меня гром…       Крепкое дерево поддаётся не сразу, начиная трещать лишь только после пятого удара.       — Со своим смазливым лицом! — орёт пират, ударяя сильнее.       Стул ломается, и Чуя пинает обломки по всей каюте.       — И со своими чёртовыми сияющими глазами!       Он разворачивается, пошатываясь. Упирается ладонями в стол, а потом резким движением опрокидывает его. По каюте разлетаются бумаги, раскатываются по всем углам монеты и мелкие побрякушки, чернильница опрокидывается, заливая ковёр.       Чуя, не удержавшись на ногах, всё-таки падает. Вставать обратно он не спешит — лежит, раскинув руки, и смотрит в потолок мутным, бессмысленным взглядом.       — Осаму… — чужое имя срывается с губ в пустоту.       Подумать только, всё это время он обращался к ребёнку уважительнее, чем тот к нему.       — Осаму, — тихо зовёт Чуя, словно бы это имя волшебным образом притянет обладателя обратно.       Ничего, конечно же, не происходит.       Чуя закрывает глаза.       Ко всем разрушениям в его каюте прибавляется ещё и сломанная дверь — команда, встревоженная грохотом, не могла дозваться до него. Чую нашли спящим на полу среди всего этого бардака. Пираты, тихо переругиваясь между собой, уложили капитана на койку, провели первичную уборку и вернулись на палубу, прислонив выломанную дверь к косяку.       Чуе в ту ночь не снился крокодил. И даже тиканья не было слышно. В его сне было пусто и тихо. И это было хуже всего.       На следующий день мужчина извинился перед командой за беспокойство и отшутился в ответ на все вопросы. А вечером вытащил из коллекции ещё две бутылки. И на следующий день было так же. И на следующий.       Спустя неделю пьянок и яростных погромов команда выгребает всю его коллекцию вина. Чуя сыплет ругательствами и говорит что-то о том, что они, конечно, пираты, но воровать у собственного капитана — это уже слишком. Те в ответ делают невинные глаза и вино возвращать не спешат.       Ту ночь Чуя проводит вне объятий алкоголя — один на один со своей оглушающей болью.       Хочется кричать.       Хочется исчезнуть.       Чуя тихо выскальзывает из каюты, не дожидаясь рассвета, и идёт к реке.       Тихая, мерно текущая вода реки в предрассветных сумерках кажется почти что чёрной.       Чуя замирает на берегу, глядя на воду пустым взглядом. С того страшного случая двести лет назад он ни разу не бывал здесь. Пират просто не мог заставить себя прийти сюда, и дело было не только в воспоминаниях. Он не мог ходить по этому берегу, не оглядываясь, тихое шипение слышалось ему кругом наравне с беспощадным тиканьем, в гуще травы ему виделось чешуйчатое тело, а в воде — блеск жёлтых крокодильих глаз.       Вот только теперь Чуе было плевать. Страха не было. Внутри царила оглушающая пустота.       Когда огромный чешуйчатый монстр рванулся к нему из воды, Чуя встретил его, как старого знакомого.       Пират не спешил. Он не паниковал, но и сбежать не пытался. Он уже больше не тот юнец, когда-то полезший в реку вслед за капитанской шляпой. Чуя Накахара — опытный и грозный воин, в левой руке у него смертельно острая рапира, на месте правой блестит крюк, а за плечами — сотни и сотни убитых людей и потопленных кораблей. Он твёрдо стоит на земле, двигается быстро и ловко, в то время как шестиметровый крокодил оказывается не так уж и страшен вне водной стихии.       Вот только хочет ли Чуя победы? Ради чего весь этот бой? Побороть страх? Чуя уже поборол. Доказать свою силу? Капитану Накахаре уже давно нет нужды что-либо доказывать — его слава бежит далеко впереди него. Отомстить? За что? В чём смысл мстить животному, тем более, что руку это Чуе не вернёт?       И есть ли смысл вообще выигрывать эту схватку? За этим ли Чуя пришёл сюда? Какой смысл ему побеждать, какой смысл возвращаться на корабль? Что ему теперь в Неверленде?       Чуя почти что опускает рапиру, когда резкий, пылающий, отрезвляющий луч восходящего солнца вспыхивает над горизонтом.       Над Неверлендом разгорается рассвет — всего лишь ещё один рассвет из тысячи таких же, но Чуе кажется, что перед его глазами сгорает до тла весь его старый мир.       «Что ты сделал со мной?», — думает пират, — «Что ты сделал со мной, Дазай?»       Лезвие рапиры пронзает крокодилью голову насквозь, пригвождая её к земле. В агонии рептилия месит ил, мнёт кусты и траву, плещет массивным хвостом по водной глади. Последний, удивительно осмысленный взгляд вертикальных зрачков останавливается на Чуе, а потом жёлтые глаза стекленеют, и крокодил затихает.       Там, на берегу реки, Чуя встречает новый рассвет. Его прошлое рушится у него на глазах, а будущее на этих обломках расти не спешит.       Дикари редко ошибались в выборе имён. И если Дазай Осаму был вольным ветром, игривым, непредсказуемым, опасным, то Чуя Накахара, конечно же, был морем.       Как море и ветер, всегда неразлучны, они дразнили друг друга и вечно боролись. Даже когда Дазая не было в поле зрения, Чуя неизменно ощущал чужое влияние на свою жизнь — он не мог не вспоминать о наглом мальчишке, и сами эти мысли уже давали начало волнам — лёгкой ряби на воде, но всё же волнам. Когда Чуя и Дазай сталкивались нос к носу, волны становились больше, выше. Ветер дразнил водную гладь, тыкал под рёбра, подталкивал, но стоило злобным волнам подняться, вспениться, попытаться ухватить наглеца, он тут же ускользал, неуловимый. Порою Дазай и вовсе поднимал настоящую бурю — Чуя бушевал и, казалось, был готов разрушить и убить что и кого угодно.       Когда Дазай исчез, действительно исчез, — на море Чуи поселился мёртвый штиль.       Чуя Накахара прожил сотни лет, в его жизни не было места тоске и скуке, он жил так, как хотел, и никогда не считал года. Но эти десять лет, десять лет без Дазая, — они показались пирату вечностью. Он отмерял это время ежегодными пьянками — теперь уже без погромов, но зато с яростными выкриками, которые потом перетекали в душераздирающие песни, затем — в бессвязное бормотание и, наконец, заканчивались сном. Чуя отмерял эти года плаваниями, в которые уходил, клянясь не возвращаться, и из которых всё же возвращался, движимый надеждой, что неумолимо гасла с каждым разом. Чуя считал год за годом, потому что пирату казалось, что если он не будет этого делать, тоска, поселившаяся у него под рёбрами, сожрёт его сердце целиком.       Чуя может сколько угодно отрицать это, но правда в том, что ненависть была не единственным и далеко не самым главным чувством, которое он питал к Дазаю Осаму. Было кое-что ещё. Кое-что, робко шевельнувшееся в душе пирата ещё тогда, на берегу, когда он впервые увидел Дазая, прекрасного и волшебного. Это кое-что никуда не делось, когда «волшебный и прекрасный» мальчишка при ближайшем рассмотрении оказался наглым и бессовестным сорванцом. И, пусть затаилось, но не исчезло после того, как по вине Дазая Чуя потерял правую руку.       Оно подняло голову позже, когда чужой смех и беспощадные насмешки выдернули Чую из апатии. Оно расцвело, когда пират, сам того не замечая, начал получать удовольствие от нелепой игривой вражды, когда обида и злость сменились азартом. Оно выросло, заполняя Чую до краёв, формируясь наконец в крепкую, почти сакральную связь.       Конечно же, Чуя не был ребёнком — он прекрасно знал, как называется это чувство. Но он просто-напросто не мог, не готов был признать это, тем более после того, как Дазай улетел, вдребезги разбивая его сердце.       Но самым страшным было даже не это. Как знать, может, прошло бы ещё десять, двадцать, пятьдесят, сто лет — и чувства бы потускнели, истёрлись под гнётом шестерёнок времени. Как знать, может, через тысячу лет Чуя бы даже смог забыть. Но у судьбы, видно, были свои планы.       И Дазай вернулся. Нет, не так, — Чуя сам за ним пришёл. И чувства, которые были похоронены пиратом, вернулись с новой, ещё большей силой.       Дазай изменился. Детская сияющая красота сменилась изяществом и обольстительностью. Движения и речь стали спокойнее. Шутки остались, но вместе с тем появилась невиданная раньше мягкость, забота.       А ещё чужие предплечья и шею стянула белая марля и из карих глаз пропал живой блеск. Дазай не был счастлив в Нижнем мире, понимает Чуя. И это то, за что он никогда не простит Оду Сакуноске.       Вот только Накахара знает, что несмотря на всю тоску, весь гнев, что скопились в нём, несмотря на острое желание вывести клеймо «монстр», ни с того ни с сего принятое Дазаем, на желание вернуть хоть часть былой весёлости, былого смеха, былого блеска в чужих глазах, ему не следовало провоцировать эту ссору. Да и не ссора это была толком — напирал ведь только пират. Единственным агрессивным действием от Дазая можно было посчитать разве что пощёчину. И ту, понимает Чуя, он вполне заслужил.       Не время, не место, и совсем не те слова.       «Какой же я болван», — думает он со страдальческим полу-стоном полу-вздохом.       Чуя настолько погрузился в свои мысли, что не сразу услышал чужие лёгкие шаги.       — Чуя, — тихий голос Дазая заставил пирата тут же вздрогнуть и вскинуть голову.       Мужчина выглядел… странно. Где-то в тени лица ещё хранилась горечь произошедшей ссоры, но Дазай не выглядел ни злым, ни обиженным, даже подчёркнутая холодность куда-то исчезла. Уголки губ изогнулись в лёгкой, какой-то даже неуверенной улыбке. И глаза… Чуя неверяще впился взглядом в чужие глаза, которые уже и не выглядели такими мёртвыми.       — Дазай? — после долгого молчания голос кажется ещё более хриплым.       — А кто ещё? — Дазай смеётся, и Чуя невольно залипает на эту картину, — Ты чего расселся, а, Чуя?       Пират опускает глаза, силясь отогнать наваждение.       — Хочу, и сижу, — буркает он и тут же ругает себя.       Не то. Не так.       Но тепло в голосе Дазая никуда не пропадает, когда тот задаёт следующий вопрос:       — Очень больно?       Чуя снова глядит на него — теперь уже с непониманием.       — Щека, — поясняет Дазай, — прости, я ударил по той же щеке, что и Лилия.       Вероятно Чуя просто спит. Или у него галлюцинации. Потому что Дазай Осаму никогда не извиняется.       — Ты… я заслужил, — говорит пират наконец, — Я невысокого мнения об Оде, это правда, но… всё-таки он был твоим другом. Мне не следовало такого говорить. Извини.       — Ты очень искренний, Чуя, — Дазай смотрит прямо на него, — это то, чего мне так не хватало в Нижнем мире.       Пират замирает. Он просто не знает на что конкретно и как ему реагировать. Что случилось с Дазаем за те полчаса, что они провели порознь? С чего вдруг он говорит такие вещи?       — О, Чуя, — снова этот мягкий смех, — тебе не стоит так много думать, твой маленький мозг этого просто не выдержит.       Нормально ли это — испытывать облегчение, когда кто-то тебя оскорбляет?       — Заткнись, скумбрия пресноводная.       — Какой страшный маленький человечек.       — Это не я маленький, это ты вытянулся, как бом-брамсель.       — Злой маленький грибок в безвкусной старой шляпке, — Дазай почти что пропевает эти слова.       — Ты себя-то в зеркале видел, чайка ты помойная?       Бинтованный ярко и дерзко улыбается, и Чуя с азартом скалится в ответ.       — Давай уже дойдём до этого Древа Фей, — весело ворчит пират, — а то мне начинает казаться, что мы век до него тащиться будем.       В ответ Дазай наклоняется и протягивает сидящему Чуе руку. Тот растерянно моргает. Сегодня прям-таки день чудес.       У Дазая широкая ладонь и длинные тонкие пальцы — пирату хочется переплести их со своими, но он просто крепко хватается за поданную ладонь и поднимается на ноги.       У него ещё будет время.