Эллин

      «Клевещешь на Красоту — под суд. Горячие новости с Олд-Бэйли».       «Процесс Куинсберри-Уайльда: посрамленный отец против оболганного литератора. На чьей стороне ты?»       «Шокируюшая рокировка: Куинсберри уступает место на скамье подсудимых… мистеру Уайльду!»       «Расточитель, распутник, растлитель — вот он — «Портрет Оскара Уайльда»!»       «Вдохновение покидает меня за порогом публичного дома: грязные откровения от Апостола Красоты!»       «Morning Chronicle», «Daily Telegraph», «Daily News», «Pall Mall Gazette» — печатные колоссы словно до хрипоты пытались перекричать конкурентов громким (и допустимо пошлым) заголовком. Это удавалось, да настолько, что в поднявшемся гвалте терялись сводки, не удостоившиеся первой полосы: о волнениях в Ирландии, вызванных отказом палаты общин отменить ненавистное военное положение; о забастовках шахтеров, к чьим просьбам о восьмичасовом дне Лондон также оставался глух; о захватившей этот самый Лондон эпидемии неведомой заразы — гриппа.       Бациллы не пощадили даже парнишку-надсмотрщика: несчастный наматывал невесть уже какую соплю на кулак в тщетном ожидании смены караула. Кружевной платок Азирафаэля — невинная взятка в обмен на «передачу» от мальчиков — давно пал в неравной борьбе.       Что ж, игра стоила свеч — ароматная палка ветчины вносила приятное разнообразие в скудную тюремную диету (если с одной частью наказания — изоляцией от общества, Азирафаэль легко бы смирился, то отвращение к пище — пострашнее проклятия Мидаса!). Но даже сейчас, в момент желанной трапезы, газетная шумиха не отступала. На засаленном выпуске «Daily Telegraph», служившим оберткой для обеда, еще читался заголовок: «Последнее слово последнего из писателей — что ждать публике 25 мая?»       Теплившийся аппетит был загублен на корню. Азирафаэлю не хотелось даже лицезреть это последнее «представление» Оскара, не говоря уже об участии в таковом. Потому, когда шлемоносцы, также безнадежно пораженные гриппом, приглашающим жестом приказали покинуть камеру, Азирафаэль с тяжелым вздохом распрощался с нетронутой ветчиной и, разгладив помятый тюремной жизнью пиджак, направился прямиком к своей судьбе.       Безрадостный каземат сменился точно таким же тюремным двориком, в котором уже поджидала черная как смоль полицейская повозка. Оскар приветственно звякнул кандалами, когда черные обшарпанные дверцы распахнулись. Его осунувшееся лицо чуть подернулось улыбкой, такой же безжизненной, как и его взгляд.       — Премилый экипаж подобрали нам в полицейском управлении! Самое то для утренней прогулки в Риджентс-парк, — Оскар храбрился, но от его голоса настолько веяло безнадегой, что Азирафаэль решил перехватить инициативу.       — Вряд ли этот катафалк подойдет для утренней прогулки.       — Кого хоронят? Мою репутацию, полагаю? И какого вы мнения о покойнице?       — Прескверная была особа. Оставила после себя солидное состояние из грязных слухов. Читал давеча несколько лестных некрологов.       — Бедняжка!.. — помотал головой Оскар, будто действительно переживал за усопшую, — Она так безвременно покинула нас. Мне еще столько нужно сказать в ее честь…       — Ничего, мы при всем желании не пропустим панихиду. Можете готовить свою поминальную речь.       — С удовольствием, — сказал Оскар и замолчал. Последнее время он зачастил с этим.       На подъезде к суду на Олд-Бейли лошади замедлили ход: сквозь прутья оконной решетки можно было разглядеть царившее вокруг столпотворение.       — Ты только посмотри! — сказал Азирафаэль. — Какая толпа плакальщиков собралась. Позавидовал бы сам принц Альберт.       — Готовьтесь, мой друг. Сейчас нас одарят королевскими почестями! — успел отпустить Оскар, прежде чем два дюжих полисмена поволокли его сквозь живой коридор зевак — прямиком к зданию суда.       Здание суда Олд-Бейли, виденное Азирафаэлем не раз, как нельзя лучше подходило для панихиды. Даже золотая Фемида на верхушке купола напоминала снизу распятие. Неизвестно, о чем думал чудак-скульптор, но богиня правосудия так широко распростерла руки, будто собиралась сигануть вниз, чтоб покончить с собой прямо на мраморных ступенях суда.       Сама толпа — полноценная галерея портретов, вмещающая в себя всю палитру эмоций от безразличия до омерзения — ни дать ни взять собрание поющих ангелов Яна ван Эйка [1]. Впрочем, судя по стиснутым в руках тростям с внушительными набалдашниками, намерения у ряда присутствовавших были отнюдь не ангельскими. Азирафаэль даже обрадовался, сев на скамью подсудимых: перила, отделяющие его от негодующей толпы, создавали иллюзию безопасности.       Помимо улюлюкающей публики воздух в здании суда сотрясали адвокаты Оскара и Куинсберри, прокурор и судья — все, как один, в черных мантиях, с оттопыренными белыми жабо и накрахмаленными париками. И до чего же судейская мантия похожа на сутану!..       Когда викарий… простите, судья, с побагровевшим от духоты лицом возвестил: «Всем встать! Суд возобновляется!» — Азирафаэлю показалось, что его нос щекочут церковные благовония. Он встал, слепо следуя судебному этикету, но сам смотрел в испещренный розетками потолок. Он знал: оттуда, сверху, за ним наблюдают. Это было понятно по редкому зеленоватому мерцанию, пробегавшему волнами по каменной тверди.       Детективы Куинсберри честно отработали свой хлеб: из небытия (а, вернее, из грязных притонов) были извлечены былые воспитанники Азирафаэля — те самые отщепенцы, не нашедшие на вольнице места лучше третьесортного борделя. Были и мальчики со стороны: Оскар вопреки всем советам не гнушался уединяться с первым попавшимся телеграфистом или коридорным. Светлокурые и темноволосые, с едва пробивающимся пушком на губе и невинными глазами растленной монахини — они красноречиво и в ярких подробностях расписывали жадной до откровений публике похождения Оскара.       — Он увлек меня в комнату для прислуги, а после заплатил гинею за молчание…       — Он приставал ко мне и говорил на ухо всякие пошлости…       — Он зазвал меня на пирожные, но сам воспользовался мной, после чего подарил серебряный портсигар.       Джентльменское общество (какие дамы! Им не полагается слушать что-то увлекательнее курсов кройки и шитья), включая жюри присяжных, послушно проглатывало исповеди «жертв» одну за другой. Не решаясь назвать ужасные преступления Оскара своими словами, свидетели, прокурор и адвокат Куинсберри измышляли все новые эвфемизмы слову «содомия». Пожалуй, одному черту было известно, какие причудливые формы «грубой непристойности» представляли себе господа слушатели — насколько это им позволяло скупое пуританское воображение. Конечно, все свидетели снискали славу личностей сомнительных, а пара даже попалась на откровенном шантаже… но Оскар им платил! Как он сам говорил, «из презрения». Но даже «узколобым торгашам», то есть присяжным, было понятно, что «где черт не сеял, там и не пожнет». Увы, у Оскара не нашлось ни одного алиби, чтобы хоть как-то спасти свое имя от поругания. Ни он, ни его адвокат не пригласили ни одного свидетеля защиты.       А как он был окрылен в первые дни суда, когда на скамье подсудимых, точно запертый в Тартаре титан, еще сидел «багровый маркиз» Куинсберри! Как Оскар желал выглядеть героем в глазах пустоголового Дугласа, запрятав за решетку его тирана-отца! Бесчисленные связи с мальчиками на стороне, визиты к врачу с жалобами на сифилис, долгие размолвки с женой, чересчур откровенные письма к Бози — все это вдруг перестало существовать для него. Главное — поймать Куинсберри на лжи, когда тот был железно прав.       Оскар вел себя точно Гектор, опьяненный поцелуем своего покровителя — бога Аполлона. Точно Гектор, он мчал на битву с неравным противником, чтобы найти свою погибель от его руки. Интересно было вот что — будет ли его златокудрая Андромаха лить слезы над его продырявленными доспехами [2]?       То был апрель. Сейчас же двадцать пятое мая. Андромаха, повинуясь древнейшему из инстинктов, бросила своего еще недобитого героя и перепорхнула через Ла-Манш в объятия более свободной нравами Франции.       Оскар больше не парировал, не пытался стирать со своих творений клеймо «безнравственности», а только отмалчивался. Один только раз он очнулся и заговорил. Но не в свою защиту, куда там. Прокурору, которому Азирафаэль отвел место хормейстера на этой панихиде, видно, показалось мало очевидных свидетельств похоти обвиняемого, и его государевы руки посягнули на святое:       — Уважаемый суд, я хотел бы предварить допрос подсудимого одним сочинением, написанным потерпевшим! — Да-да, так и величали лорда Дугласа весь процесс. — В пору разлагающего влияния на него мистера Уайльда… — И, достав из кармана мантии маленький томик, полным надменности голосом зачитал: — Сердца мужей и дев я неизменно Огнём взаимным полнил без обид. Другой вздохнул: «Желания священны, Я — та Любовь, что о себе молчит».       Роковое стихотворение [3]. Стихотворение, которое не сулило ничего хорошего. И сейчас этот немой свидетель заговорил так невовремя.       Оскар, еще минуту назад сидевший бесформенным тюфяком, соскочил с места. Викарий, величаемый судьей, тоже ожил:       — Подсудимый, вам предоставили слово? Сядьте немедленно!       — Насидеться я еще успею, ваша милость. — Казалось бы, как еще Оскар мог возмутить викторианскую общественность? — Но даже под страхом наказания я не могу допустить, чтобы смысл этого произведения был понят присутствующими превратно. Вне сомнения, «любовь, что о себе молчит» — а молчала она вовсе не всегда, — это безусловно то чувство мужчины, старшего годами, к младшему, чувство Давида к Ионафану, чувство, положенное в основу философии Платона, воспетое в сонетах Микеланджело и Шекспира. Это глубокое духовное чувство, столь же прекрасное, сколь и совершенное. Оно порождает великие произведения искусства, и все зачитанные в этом зале мои письма к Дугласу — суть произведения искусства, настолько непонятые в наше время, что я вынужден объясняться за них в суде. Это чувство прекрасное, благороднейшее. Это чувство интеллектуальное, и возникает оно тогда, когда старший наделен интеллектом, а младшему еще присущи радость и лучезарная надежда юности. Мир этого не понимает, мир бесчестит и пригвождает к позорному столбу все, что с этим связано.       В тусклых глазах блеснул забытый огонек. То были глаза человека, который верит тому, о чем говорит. Любовь мужа к мужу рождает произведения искусства — неужели не красиво? Пускай в пору кутежей с тем же Дугласом сам Оскар превращался в пустоцвет и месяцами не писал ни строчки. Верно, он мнил себя последним Эллином, обороняющим останки великой цивилизации от бесчисленных варваров, собравшихся в этом зале. А, может, пуще того, примерил на себя маску Сократа, испившего цикуту, чтобы доказать веру в свою правоту? Что ж, для судьи и собравшихся в зале Оскар был скорее Вавилонской блудницей — грешницей, являвшей собой все гнусные пороки этого великого города.       Закончив отчаянную эскападу, Оскар сделал легкий поклон и плюхнулся на скамью. В зале повисла гробовая тишина. Даже судья, грозивший Оскару с минуту назад, забыл про свой молоточек. С задних рядов раздались робкие аплодисменты. Но эту робкую попытку пресек очнувшийся судья. Чтобы сбить у публики начавшие просыпаться лирические порывы, он начал зачитывать для присяжных восемь пунктов обвинения (будто они могли их забыть).       Азирафаэль окинул взглядом зал и увидел уже знакомую (к сожалению) багровую физиономию маркиза Куинсберри. Хотя нет, на этот раз он сидел не один. Рядом с ним нарисовалась другая близкая Азирафаэлю физиономия. Физиономия нашептывала Куинсберри что-то на ухо, и тот улыбался. Физиономия заглядывала за плечи старшине присяжных, покуда тот готовил черновик вердикта. Как же Азирафаэлю хотелось достать до этой физиономии чем-нибудь тяжелым! Надрать рыжие вихры, выжечь взглядом бесстыжие гадские глазенки.       Ну конечно, теперь все сходится! Изящная идея спровоцировать Оскара уклончивым обвинением в содомии — на такое Куинсберри не способен. Это происки демона. Но… Кроули? Что им двигало? Он что, подставил его ради поблажки от Ада? Или причина серьезней? Почему тогда не сказал ему, у них ведь нет меж собой тайн! Или уже есть?       Выходит, его просто запугали? Что за малодушие?       — Мистер Фэлл, могли бы вы посодействовать правосудию и пролить свет на сношения мистера Уайльда с юношами из вашего борделя? — спросил прокурор.       Азирафаэль посмотрел на выжидающую физиономию прокурора, затем на мерцающий потолок. Намек прокурора понятен. Если сейчас он сдаст Оскара с потрохами, снисхождение ему обеспечено: срок тюремного заключения сократят до половины, а то и еще больше. Кто он такой? Очередной содержатель борделя, как на Кливленд-стрит. За весь громкий процесс о нем, втором фигуранте дела, вспоминали от силы раз пять. Может, не вспомнят даже при вынесении приговора? Да и Небеса не будут возражать против показательной порки заблудшему не в меру талантливому грешнику. Но если он уподобится Кроули и смалодушничает сам — кто он тогда такой?       Эх, пропади все пропадом! Безумству храбрых поем мы славу!       — Могу сказать одно: мистер Уайльд зарекомендовал себя как худший рыболов за всю историю нашего клуба. На его счету лишь три карпа и один налим. Зато он компенсировал отставание, опустошая мои винные погреба!       — На этом все, мистер Фэлл? — с округлившимися глазами спросил его судья.       — Да, уважаемый суд, к большому сожалению, ничего более ценного я сообщить не могу.       Азирафаэль сел с четким ощущением, что не менее чем на два года. Он почувствовал, как пухлая ладонь Оскара сжала его руку — экая признательность!       Оскар, Оскар, ты никогда не знал цену истинной дружеской преданности. Ибо стоило твоим вожделеющим рукам притронуться к недавнему другу — и тот, подобно Дафне, обращался для тебя в немое деревце, лишь изредка шелестящее вдогонку листвой [4]. А на совести Оскара был лесок размером без малого с Гайд-парк. Констанс, Джон Грей, Андре Раффалович, Ричард Галльен, Роберт Росс… Всех он принес в жертву на свой языческий алтарь во имя бога Урана [5]. Ненасытного бога, жестокого. Но кто такой он, Азирафаэль, чтобы осуждать его? Его алтарь тоже не пустовал.       Оставалось только верить в Оливера, у которого были контакты в Европе. Что он пристроит на первое время мальчиков на хлебные места. Азирафаэль верил и потому сотворил для верного воспитанника единственное подлинное чудо: стер со всех потенциальных улик его имя, заменив своим. Он помнил круглые глаза, когда их на выходе из борделя остановил констебль, но наручники щелкнули не на тех руках. Азирафаэль кивнул — и Оливер все понял. О содеянном Азирафаэль не жалел. Оливер спасет все, что можно.       Репутацию Оскара не спасло бы уже ничто. Панихиду отслужили, пора и честь знать. Прокурор как раз своей обличительной речью вколачивал последние гвозди в крышку ее гроба. Куинсберри уже обменивался рукопожатиями с своими собратьями по боксу. Место Кроули пустовало.       «Ну, конечно. Даже сейчас сбежал, не дождавшись кульминации. В чем-в чем, а в побегах ты хорош».       Прокурор говорил быстро, будто боялся, что его перебьют. Он дирижировал присяжными, как прыщавыми хористами, весь процесс. Только один присяжный было сфальшивил, предложив зачитать письма Дугласа к Оскару, либо вызвать того для объяснений в суд, но его никто не услышал. Конечно, зачитай они все откровения о "благопристойной английской аристократии", то копнули бы столько грязного белья, что всем прачечным Лондона не отмыть и за неделю. Но суду виднее. Зачем впутывать каких-то второстепенных людей вроде премьер-министра всея Британской империи в этот рядовой скандальчик. Или племянника самого прокурора, с которым этот Дуглас очень тесно общался в номерах гостиниц. Тут судят только содомитов.       Покончив с речью, прокурор промокнул рукавом мантии испарину на лбу и устремил взгляд на присяжных. Присяжные, сидевшие в своем загончике-клиросе не один час, покорно вняли словам своего хормейстера и отправились в совещательную комнату для вынесения вердикта.       В зале суда началось брожение. Оставался неподвижен только Оскар. Проповедник декаданса оправдывал свое прозвище, являя собой чистый упадок. Обрюзгшее от непомерного употребления деликатесов и вина лицо почти покоилось на не самой свежей сорочке. Некогда зеленевшая в петлице гвоздика пожухла и почти осыпалась, руки, в инкрустированных каменьями перстнях, которые ему более не по карману, покорно лежали на коленях. Видимо чуя исходящий от него трупный запах, судья послал за присяжными своего клерка. Вскоре те явились назад в свой клирос, и их старшина, пышнобородый коренастый мужчина не глядя на подсудимых зачитал с бумажки вердикт.       Оскар признавался виновным по всем пунктам обвинения. Азирафаэля упомянули мельком, скорее, как какого-то мелкого торгаша краденым, чем как коварного сводника, бывшего на короткой ноге с сильными мира сего.       Судья смаковал каждое слово приговора, словно вызвался забесплатно сочинить последний за этот процесс громкий заголовок для бульварных писак.       — Это самое отвратительное дело, в котором мне довелось участвовать. Но закон есть закон. Хотя приговор, по моему мнению, будет слишком мягким.       «Аминь!»       Наказание в два года лишения свободы, сдобренное каторжными работами — миг в жизни ангела. Но для Оскара, резко ставшего простым смертным — сродни похорон живьем.       Более такой роскоши — публичной трибуны, пусть убогой, казенной, ему не видать. Романтичный образ сидельца, этакого Монте-Кристо, романтичен только на страницах романов. А в жизни… Оскара, едва не потерявшего сознание, с трудом выволокли из здания суда.       Азирафаэль прошел в тюремный вагон более достойно. Толпа, утолившая на время свой голод, стала вяло растекаться, чтобы нагулять аппетит к новому скандальному делу.       Уже будучи наедине с самим собой в камере тюрьмы Пентонвилль (камеры были одиночными, что, скорее, радовало - не наблюдать ему круглосуточно горькую мину Оскара) Азирафаэль от нечего делать зачитал свой экземпляр приговора. Ни с того ни с сего на листке бумаги в разных местах стали вспыхивать и гаснуть отдельные буквы. «Л». «Ю».«Д»… К счастью, он догадался записать нежданное послание огрызком мыла на стене (карандаши и перья, экая роскошь! в тюрьме не водились). Получилось вот что: «Оступившийся! Людские законы слишком мягки к тебе. Чтобы достичь исправления все два последующих года ты будешь смертным. По отбытии наказания жди знамения с инструкциями. Небесный уполномоченный, архангел Гавриил». P.S. Болван! Как ты мог? Ты отпугнул от меня все приличное общество! Ко мне больше не ездят с визитами! После твоей выходки мои пруды осталось только осушить!»       Азирафаэль облегченно вздохнул. Худшего удалось миновать. «Оступившийся» не значит «падший». Ведь будь он падшим — что тогда? Работать бок о бок с Кроули? Нет, Богиня действительно милостива.       Сиротливые гудки сухогрузов едва проникали в прокуренное помещение курильни. Увы, трубка стала скупиться на опиумный пар. Превозмогая сковавшую тело негу, Кроули потянулся к причудливо переливающейся лампе. Предстоит долго держать трубку над ее пламенем, чтобы опиумное божество расшевелилось и выдало новое облачко дурмана. Наклонить трубку под нужным углом. Вот так, хорошо. Теперь размять опиумный шарик иглой. Только пальцы не желают сгибаться, словно заржавевшие железяки. Рука ватная. Убогое смертное тело, работай! Попал. Уф! Непростое это дело — курить опиум!       Кипа ассигнаций, «гонорар» Куинсберри, жгла карман честерфилда. Где лучше спустить их, как не в самой занюханной курильне Лаймхауса? Да уж, триста фунтов — эдакую прорву за один вечер не спустишь, но он постарается. За сколько там Иуда продал Спасителя рода человеческого? Ах да, за тридцать сребреников. Продешевил, дурень.       После долгих уговоров трубка выдала облачко белого дыма, и Кроули жадно его поглотил. Забытье. Уже близко! Интересно, если он укурится опиумом до смерти (сложно), его будут распекать в Аду за погубленное тело, или похвалят за оригинальность в грехопадении?       Еще затяжка. Но то ли в шарики вместо опиума крошат жмых, то ли он уже не тот. Нет той идиллии, и все тут!       Эх, а как же уныло теперь в клубе. Последний раз, как он там бывал, дверь была опечатана. Мебель обрядили в тюль: все создавало ощущение заброшенности. Особенно рояль! Одетый в чехол, как в саван. А как весело было бренчать на нем, чтобы злить верзилу-Оливера! Ладно, хоть картину коротышки удалось умыкнуть. Теперь пылится в углу квартирки, снятой у вредного еврея неподалеку от этой дыры.       С книжной лавкой вообще беда. Когда Кроули увидел разбитые и заделанные листами витрины, ему показалось, что разбили окна его собственного дома. Не надо было ставить издания Уайльда на видное место — все равно что пригласить мелких сопляков безнаказанно разнести лавку. Спасибо, что еще не подожгли.       Во всяком случае, Кроули тешил себя мыслью, что чем крепче Азирафаэлю достанется здесь — на Земле, тем меньше он огребет там — на Небе. Ангелы подовольствуются земными мучениями своего брата да отправят его глубоко в тыл, как не особенно благонадежного. Целее будет. Ведь если будет не так — то он, Кроули, просто напрасно погубил все, чем дорожил.       «Нет, нет, ничего не зря. Я просто подтираю за всеми дерьмо». — Улыбка Гавриила, точно лезвие, полоснула по воспаленному сознанию, и Кроули вздрогнул.       Прошляпленный проект, спущенный на тормозах. Гавриила разнесли бы в пух и прах, узнай, что он дал ход столь непотребному предприятьицу от своего подчиненного.       Пока Азирафаэль не подставлялся, на него закрывали глаза. Но стоило ему угодить в эпицентр катастрофы, взяв под руку Уайльда — как все внимание оказалось приковано к нему.       Кроули чувствовал в зале суда давление свыше. Незримые обыкновенному глазу пернатые слушатели внимательно следили за ходом дела. При вынесении приговора Азирафаэля не разжаловали в адскую клоаку лишь по одной причине: гадкий демон, преследовавший ангела с Эдемского сада, сбил его с истинного пути. Это и привело к частичному помилованию. Наверняка именно это Гавриил проблеял в свое оправдание.       Но ничего. Пусть блеет и прикрывает этим свои огрехи. В одном он прав: Азирафаэлю нечего делать в месте, которое кроме сомнений и самобичевания не дает ничего. Как бы не хотел признавать Кроули, но Рай был пресловутым "местом под солнцем". Хотя бы потому, что там доступны коммунальные услуги.       К тому же, стань Азирафаэль демоном, продолжил бы их дуэт существование? В ангельском тепле было приятно греться, но сохранил бы Азирафаэль свое тепло, окажись на мерзлом дне — там, где всему прекрасному путь заказан? Не ужаснулся бы новому положению? Не отрекся бы от той любви, о которой так легко молол языком, будучи ангелом?       Кроули не хотел об этом узнавать и испытывал огромное облегчение, что не узнает. Легко любить, когда ты создан для этого. Куда сложнее, когда становишься существом, которому это чуждо. Демоны те еще эгоистичные твари. Это все знают. Нечего их плодить.       — Эй. Принеси еще, меня не берет! — Кроули махнул рукой, и узкоглазый мальчишка обновил его трубку свежей порцией дури.       Опиумные облачка поплыли к потолку бодрее, и на миг Кроули показалось, что за окнами до сих пор шестьдесят второй. Они с Азирафаэлем лежат на жестких продранных циновках, китайцы болтают за полупрозрачными шторками о простодушии посетителей, и он вот-вот соберется с духом невинно позаигрывать.       А то, что на самом деле Азирафаэля и нет… Так он просто вышел покряхтеть над клозетом от их нового увлечения. Было же такое? С вином. Не впервой. Но ничего, сейчас вернется. Розовощекий, с мокрыми волосами на висках, преисполненный негодования и желания снова попробовать.       И они попробуют. Неважно что. Главное, чтобы вместе.       Кроули лег на спину и принялся прилежно ждать, пока ангельская тошнота отступит, и тот вернется. Какой Уайльд? Какой Азирафаэль в борделе? Какой рыболовный клуб, и кто все эти люди? Ангельская тушка привычно забарахлила от нового, но Азирафаэль решит этот вопрос. Ему не впервой.       Шторки долгожданно прошуршали. На циновку бухнулось тело с тяжким «ох». Кроули не глядя передал Азирафаэлю трубку с робкой улыбкой. Но, увы. Трубку не приняли. Сдался так рано?       — Что, еще не отошел? Так я тебя растормошу! — И Кроули потянулся руками, чтоб прильнуть к мягкому ангельскому боку. Он так давно об этом мечтал! И плевать, если Азирафаэль возмутится и рванет в сторону. Он не желал больше трусить.       — Э-э-эй, ты чего? Грабли убр-р-рал! — руку грубо оттолкнули. Густой, отдающий смесью перегара и ирландского акцента бас громом проревел в ушах. — Я тебе присуну!       Кроули растерянно моргнул. Вместо милого разомлевшего ангела Кроули увидел перед собой разъяренную ирландскую рожу, готовую обработать его собственную до степени отборного ромштекса. Но прежде чем разукрашенный наколками кулак достиг цели, по комнате разлилось разъяренное шипение. Кроули ощерил клыки и намертво повис на чужой руке всем весом своих… колец? Попутно затягивая смертельную удавку на шее обидчика.       — ВО ЦАО! — взвизгнули откуда-то сзади.       Кажется, на звук возни сбежалось пол-Лаймхауса. Только сейчас Кроули понял, что с перепугу накинул на себя змеиную шкурку, и слиться с толпой исполинскому питону вряд ли получится. Так что пока местные не догадались пустить его на сувениры или во благо китайской медицины, он отпустил посиневшего ирландца и, бешено извиваясь, сбежал через форточку, а дальше — по ржавому водостоку — на крышу.       Черная змея улепетывала прочь по ночному Лондону, желая забиться в самую неприглядную щель. И никто за ней не бежал. Даже в опиумном бреду.