Эллин

      Азирафаэль плохо представлял себе тюрьму. Он думал, что его бросят в подобие сырого погреба, где годы одиночества будет скрашивать разве что пищащее сообщество. Тихий склеп.       Как же он был удивлен, когда в Пентонвиле, в этом тюремном Ватикане посреди раздавшегося от сытой жизни Лондона, он за день мог присесть от силы минут на пятнадцать — пообедать. Он попал словно не в тюрьму, а в нескончаемый круговорот колеса.       Колесо — оно было там повсюду. План тюрьмы — с длинными флигелями-спицами, сходящимися в одной точке — тюремной капелле. Круглые, похожие на манеж, дворы-колодцы для безрадостных прогулок-маскарадов. Только маски были далеки от красочных венецианских собратьев: ни тебе ярких расцветок, ни античных гримас. Безликая тряпица с прорезями для глаз. Круговорот.       После этого своеобразного отдыха — на работу, тоже, естественно, в колесе. Точнее, это был положенный на бок барабан футов двадцать длинной, снабженный лопастями — эдакая водяная мельница, — только заместо силы воды «чудо техники» по помолу зерна приводилось в движение ногами заключенных [1]. «Не так уж и страшно» — скажет какой-нибудь обыватель. Не ядро на цепи таскать, в конце концов. Попробовал бы этот обыватель взбираться каждый день по бесконечной лестнице по шесть часов кряду, разве что с перерывом на обед! С держимордой-надзирателем за спиной, готовым пристукнуть за плохое усердие. А чтобы не возникало соблазна поболтать с соседом по несчастью — глухие перегородки. Только выкрашенная в болотный цвет стенка да монотонный скрип колеса — и больше ничего. Час за часом ноги Азирафаэля отсчитывали несчастных двадцать четыре ступени, чтобы обратить зерно в муку, которая позже осядет в его нутре черствой лепешкой. Круговорот.       — Как вам прогулка на колесе? Вот уж не думал, что наша пенитенциарная система прогнила настолько, что неспособна измыслить наказание лучше ремесла вертельной собаки![2] — одна из немногих шуток, которые Азирафаэль мог слышать из уст Оскара в тот редкий момент, когда они могли перемолвиться — во время чтения псалмов в капелле. Переглянуться-то они не могли: здесь, как и на колесе, их разделяли перегородки, так что заключенные стояли всю службу, как пчелки в сотах. Среди всеобщего гомона надзиратель не услышит, о чем толкует пара заключенных.       Вообще Пентонвиль был настоящим храмом тишины. Как говорил капеллан, «дабы узники, находясь наедине со скорбной мыслью о совершенном злодеянии, скорее исправились»[3].       «Или не обговаривали план побега» — хмыкал Азирафаэль, но только хмыкал. Раскроешь рот — закроют в карцере. Потому все время, кроме утренних служб, в тюрьме стояла звенящая тишина. Будто он в огромном читальном зале. Должно быть, многие смертные помутились рассудком за годы такого молчаливого одиночества. Азирафаэль же, и раньше запиравшийся от мира, преспокойно сидел в камере, трудясь на благо канатно-веревочной промышленности. От месяцев щипания пеньки не ведавшие ранее физического труда пальцы утратили почти всякую чувствительность. Ежедневная борьба с грубым волокном заставила их подушечки огрубеть, ногти — потолстеть и растрескаться. Что за ирония судьбы! Даже здесь, в Пентонвиле, Азирафаэля преследовала та же конопля, которой он так безмятежно затягивался в клубе искусных рыболовов! О тех временах Азирафаэль вспоминал с неохотой, хотя Оскар невольно принуждал к этому.       — Что бы ни говорили у нас за спиной, я нисколько не стыжусь, что был членом вашего учреждения. В этом клубе… действительно говорили о высоком. Там находилось место Прекрасному, Красоте. Чего стоили ваши аквариумы! Уникальная коллекция рыб! Есть даже болтливые экземпляры. — Едва слышно донеслось на воскресной проповеди из соседней кабинки. В голосе Оскара не было и тени укора. Но Азирафаэль чувствовал груз ответственности за тех великовозрастных лбов, в которых он так и не зажег искры таланта. Потерпевшие неудачу кто в любви, кто в картах, они таили злобу, пока Оскар, это слабое звено, первым не подал сигнал к атаке.       Азирафаэль любил подмечать в писателях слабости их персонажей. Он видел в этом какой-то фатализм. Что-то от Непостижимого замысла. Большинство обласканных публикой (уже в прошлом) творений Оскара казались ему поверхностной беллетристикой, вызывающей у света ироничную улыбку. Но «Портрет мистера У.Г.» он в свое время оценил гораздо больше нашумевшего «Портрета Дориана Грея». И по канонам фатализма Оскар повторил самоубийственный путь Сирила Грэхэма. Сирил был одержим идеей, что некто Уильям Гьюз — истинная муза и любовник великого Шекспира. Одержим настолько, что покончил с собой, дабы убедить друга в своей правоте. Согласившись на судебный поединок с Куинсберри, отказавшись потом, покуда еще была возможность, бежать из Англии, Оскар тоже «наложил на себя руки» во имя навязчивой идеи. «Моя жизнь — это Искусство». Хотел, чтобы его «подвиг» воспели в эпосах. Наивный. Жизнь не пишется в стихах. Жизнь — это проза, причем написанная в жанре реализма. Сентенциям место в книгах. Реальны неволя, антисанитария, боль в ногах, мозоли на пальцах и сон на жестких нарах. Азирафаэль был готов к встрече с ними. Оскар — вряд ли.       За те недолгие два месяца, что они провели вместе в этой тюрьме, Азирафаэль нашел Оскара неважным каторжником. Каждый раз, когда Оскар ухитрялся занять кабинку рядом, он сквозь молитвы причитал, что жизненные силы вот-вот оставят его. Как тюрьма его доконала. Как издевается над ним надсмотрщик! При всем этом у него бывал Бернард Шоу, его посещали с инспекцией психиатры, ради его освобождения собирали подписи! Во время прогулок (несмотря на надетые маски, Азирафаэль легко вычислял его по фигуре) Оскар вглядывался в кровившие ногти. Все любовался «трагедией своего положения». Порой во время утренней службы Азирафаэль и вовсе слышал из соседней кабинки гулкий храп.       «И что он такого делает по ночам, что потом кимарит день-деньской?»       Кончилось все тем, что это горе луковое спросонья грохнулось в коридоре капеллы прямо по дороге на воскресную службу. Артистическая натура! Итог: из-за сильного ушиба Оскар стал жаловаться, что глохнет на правое ухо. Жаловался недолго: вскоре церковная кабинка замолчала: отныне там стоял другой заключенный. Так Оскар исчез из жизни Азирафаэля. Только потом удалось узнать, что Оскара, как личность скандально известную, перевели в другую тюрьму — куда-то в графстве Беркшир. С более щадящим режимом. Что ж, Азирафаэль, как безликий сутенер, был лишен такой привилегии. Но он не унывал. Напротив, радовался, что никто не отвлекал его от богослужений, которые он исправно посещал. На одном из них он заметил, что казенное Евангелие, с которым ходил престарелый капеллан, уже дышало на ладан. А за причастием возьми да и предложи так, невзначай, подлатать ветхий переплет. Капеллан пошел навстречу, как и тюремная администрация, выдавшая канцелярский клей, нитки, кисти, пинцет, да немного вощеной бумаги. Стоя на коленях в своей камере, используя нары в качестве рабочего стола, Азирафаэль возвращал потрепанное Евангелие к жизни. За три дня трудов в свободное от работ время книга, еще недавно разваливавшаяся на отдельные страницы, приобрела вполне товарный (для букиниста) вид. Довольный капеллан пообещал молиться Богу за его здравие. Но помимо того сделал кое-что поважнее: замолвил за него словечко перед комендантом тюрьмы. Вот так, управляясь без всякого там волшебства, Азирафаэль был повышен до тюремного библиотекаря. Прощай, «ремесло вертельной собаки». Прощай, щипание пеньки до рези в пальцах. Только ряды казенных, потрепанных книг на грубо сколоченных стеллажах, ждущие своего господина. И он с прилежанием семинариста принялся за свои обязанности. Сортировал, чистил, чинил. Навел порядок в систему возвратов. И горе было тому сидельцу, кто сдавал книгу без страницы-другой, или, еще хуже, с каракулями на полях! Капеллан тем же днем наведывался к нарушителю с часовой филистерской проповедью — и более проблем такой заключенный не доставлял.       Корпя день ото дня над ветхими томами, Азирафаэль порой забывал, что находился в тюрьме: будто бы он по-прежнему обслуживал редких покупателей в магазинчике на Риджент-стрит. Правда, контингент слегка поменялся. Его читателями был весь цвет криминального Лондона: и насильники, и убийцы, и воры-медвежатники, и жулье всех мастей. Были и дети — тонкие детские ручонки (очевидно, «щипач»), вряд ли касавшиеся букваря, тянулись из дверного окошка за книгой. Что искал мальчишка из флигеля «C» в «Истории Сенфорда и Мертона»? Цветные картинки? Вот только книги тюремной библиотеки были скупы на иллюстрации. Качая головой, Азирафаэль шел к следующей камере и утешался, ведь, кто знает, не окажись он сорок лет назад в подворотне Лаймхауса — и Оливер, Уилл или Адам были бы на месте этого мальчугана.       Он почти свыкся с железным распорядком жизни в Пентонвиле. Оставалось каких-то две причины для беспокойства. Но какие! Первая — зверский голод! Нет, его не морили диетой из хлеба и воды. Помимо овсянки, картофеля и жесткого мяса в тюремное меню попало даже какао. Однако обласканному нутру Азирафаэля приходилось несладко. Раньше он ел ради исключительно кулинарного наслаждения. Есть ради насыщения — совсем другое! Даже отлученный от тяжелого физического труда, Азирафаэль терпел редкостные муки. Второй причиной был Кроули. Вернее, его письма — целый поток писем, минимум по два в неделю. И все до одного возвращались обратно, в почтовое отделение — нераспечатанными. К чему переводить бумагу и чернила? Злобы не было. Азирафаэлю вдруг стали безразличны причины, побудившие Кроули предать его. Скорее, была жалость. Поскольку, если Кроули пишет ему, не скрывая свой адрес, сейчас, то выставляет себя дурнем, каких мало. Они оба теперь под зорким оком владык Рая и Ада. Довольно Азирафаэль позволял дурням висеть у себя на шее. Себя хватает. Правда, кое-кого Азирафаэль ждал. Дождался — правда, только на третьем месяце.       — Прошу извинить, ранее не было никакой возможности. Все приводил в порядок дела, понимаете, — Оливер против своего обыкновения сжимал его огрубевшие руки, просунутые сквозь прутья клетки, в которую, как диких зверей, помещали заключенных на свидании. Молодой надзиратель, приставленный следить за ними, тактично отвернулся. Азирафаэль радовался: он не прогадал. От Оливера на воле намного больше толку, чем было бы от него. Они оба негласно договорились об этом и ни в письмах, ни сейчас не касались этой темы. К чему лишний раз дразнить английскую Фемиду?       — Брось, я все понимаю.       — Как вы исхудали! Каторга делает из вас другого человека!       Азирафаэль провел рукой там, где некогда были задорные кудряшки, а теперь — коротко остриженные волосы:       — Полно тебе, побегушки на колесе были мне даже на пользу. Не давали окончательно одрябнуть от жизни сидячей. А теперь и вовсе вольготно устроился — работаю с книгами. Благо, здесь у меня их в избытке.       — А как же мистер Уайльд? Тюремные тяготы вас не сблизили?       — Скорее отдалили. Он плакал по своему «загубленному гению» больше, чем по загубленной семье. По правде сказать, когда его перевели отсюда в Уодсворт, я вздохнул с облегчением.       — Остается только посочувствовать персоналу тюрьмы Уодсворт.       — Это точно. Как клуб?       — Пришлось попотеть, но освободил от ареста и продал. Сейчас там какой-то мюзик-холл. Благодаря дурной славе самого здания пользуется бешеной популярностью.       — Мальчики?       — Удалось пристроить всех. Плюс перечислил каждому подъемные — практически всю выручку с продажи. Оставшееся лежит на вашем счете. Думаю, после освобождения деньги будут вам нужнее, чем мне.       — Ум никогда не изменял тебе. Это ты меня прости, ведь со мной все иначе.       — Если бы.       Азирафаэль все понял. Несложно чувствовать любовь, когда ты ангел, пускай сейчас и разжалованный из этого звания. К тому же квартира, завоеванная женским хламом — даже он мог сложить дважды два.       — Слушай мой совет: бросай все и отправляйся вслед. Обо мне не беспокойся, я не пропаду. Посмотри на меня: так ты хочешь закончить свои дни?       — Вы знаете?..       Азирафаэль позволил себе весело хмыкнуть.       — Мой набор фаянсовой посуды ты без сожаления отправил на чердак, потом и вовсе выставив на торги. Ах, любовь. Ради нее мы готовы подвинуть свои убеждения. Да и когда американка успела поднатореть в нашей чудовищной правовой системе? Мистер Кроули злился, когда вы оттяпали его приданное.       — Мистер Фэлл, почему вы молчали?! — Уши Оливера стали пунцовыми. — Если бы я знал, что вы в курсе моих…       — Я же читал акт суда, видел имена — Адам, Уильям. Как рыцарь собрал всю королевскую рать, чтобы спасти принцессу в башне. — мягко оборвал Азирафаэль.       — Ошибаетесь, — сказал Оливер. — Из башни спасли меня.       Азирафаэль ненадолго замолчал, прежде чем тихо продолжить:       — Я не держу зла. Ты никогда не желал ничего дурного и всегда заботился обо мне.       — Боюсь, слишком мало заботился. Боже, мне стыдно, что я подтолкнул мистера Кроули на тот дурацкий договор. И в целом…       — Не вороши прошлое. Знаешь, я ведь не жалею ни об одном дне с мистером Кроули. Печальный финал не обесценивает всей картины.       — Вашему христианскому всепрощению стоит только поучиться.       — Скверный из меня вышел христианин. — Сотрясший Азирафаэля смешок разбудил надзирателя, и тот, тыкнув пальцем в часы, рявкнул «Время!», — Да и схоларх, наверное, тоже. Но, надеюсь, хоть что-то из мудрости древних, что я вложил в твои уши, пригодится тебе впредь.       — «Я-то знаю, что ничего не знаю».       — Да, повторяй себе это чаще. Ступай же. Америка любит предприимчивых. И не только Америка, если ты понял.       Оливер на миг впал в недоумение, но затем кивнул:       — По поводу магазинчика я распоряжусь. Уилл уже и так за ним присматривает.       — Хотя, если подумать… — улыбнулся Азирафаэль, — ты уедешь, я останусь в магазинчике один. Кто будет убирать весь беспорядок, что я там устрою?       — Уборщица, мистер Фэлл. Я оставлю вам рекомендации. А вообще, я в кратчайший срок вышлю вам новый адрес.       — Прощай, — Азирафаэль едва не сказал привычное «мой мальчик», но вовремя осекся, — Оливер.       — Прощайте, мистер Фэлл.       На том и простились.       Письмо из-за океана не заставило себя долго ждать. Как и ожидалось, Оливер хорошо устроился управляющим на плантации Джейн. Да не один, а прихватил с собой Альберта и Тома. Нашел для них места на бывшей фабрике Кроули, и те вроде всем довольны. Перевел там производство с веселящих настоек на конопляное масло. На его основе планирует производить косметику, которую сможет себе позволить практически любая домохозяйка. Джейн вдохновила. Пишет, что дело верное, американские женщины гораздо свободней европейских в распоряжении деньгами и за ними, как за потребителями, большое будущее. И в конце, в качестве постскриптума, конфузливо сообщил, что писать будет стараться почаще, но не более раза в квартал. Больше Джейн не разрешает.       «Значит, у них все сложилось, — подумал Азирафаэль, — Джейн — не Констанс, будет биться за свое счастье до конца.»       С ответным письмом Азирафаэль решил повременить — до освобождения. Зачем Оливеру читать про тусклое тюремное существование? Хотя жаловаться не приходилось. Да, порой ему казалось, что его живот того гляди прирастет к хребту от голода. Но у него была одиночная камера. Просторная и светлая! В углу светил газовый рожок, позволявший читать в сумеречный час, и книжная полка, чтобы отправить на покой томик Джорджа Беркли, когда гасили свет. В других тюрьмах, как он узнал позднее, все было куда печальнее.       Каждый вечер он обходил камеры, поскрипывая нагруженной книгами тележкой, и вопрошал в крошечное оконце обитой железным листом двери: «Не угодно ли вам взять книгу?» или «Вы дочитали книгу такую то?». Правда, заключенные не могли толком высунуться из камеры, чтобы выбрать себе чтиво по вкусу. Так что Азирафаэль, против своего обыкновения, решил рекомендовать книги. Просовывал по очереди в окошечко, пока одна не исчезала в недрах камеры. Брали редко. Неудивительно — при таком-то выборе: каждая пятая книга — «Путь паломника» Беньяна. Чтобы хоть как-то спасти своих немногочисленных читателей от интеллектуальной смерти, Азирафаэль умаслил тюремного капеллана пополнить тюремную библиотеку книгами из его магазинчика — после тщательной цензуры, разумеется. Короткое письмо Уиллу на конспиративную квартиру — и солидная партия книг миновала порог тюрьмы. На удивление, благочестивый капеллан допустил даже «Дуэнью» Шеридана — смех над заевшимся духовенством (католическим, конечно) оказался богоугодным делом. Пополнение было встречено с воодушевлением. Иногда, забирая очередную книгу из окошечка, Азирафаэль слышал глухое «спасибо». Азирафаэль ловил себя на мысли, что, пусть и в малой степени, в стенах тюрьмы, задание Гавриила он выполнил. Как доказательство тому тюремный свод в его камере не мерцал, и более никаких вспыхивающих букв — хороший знак. Азирафаэль уже думал, что о нем наконец все позабыли. Ан нет!       Однажды Азирафаэль обнаружил на своей кровати странную записку. Это оказался напечатанный на машинке код Морзе, который Азирафаэль и так знал. Затем откуда-то из вентиляции стал доноситься прерывистый лязг, будто кто настукивал по жестяной трубе. Азирафаэль вспомнил про записку и, как мог, перевел.       «Я в тюрьме. Ответь. Кроули».       Азирафаэль, недолго церемонясь, отстучал ложкой о миску ответку: «Ползи прочь».       Вентиляция обиженно лязгнула: «Это почему же?»       «Не позорь себя объяснением!» — отвечал Азирафаэль.       Они бы долго еще так перестукивались, будто два дятла в дремучем лесу, но вскоре решетка вентиляции со звоном отлетела и из круглого отверстия на Азирафаэля вытаращилась треугольная змеиная морда.       — Ты чего, вместе с волосами остатки манер растерял? — прошипел Кроули. — Между прочим, не отвечать на письма — непристойно.       — Непристойно заявляться сюда, покуда я отсиживаю испытательный срок. Что обо мне скажут, когда в камере засекут оккультные силы? Меня ведь взяли на карандаш. Не без твоей помощи. Любимый мой.       — Погоди ядом плеваться. Между прочим, пока я обыкновенный ползучий гад…       — Гад — это ты точно подметил!       — Не перебивай! — ощерил клыки Кроули. — Короче, покуда я не творю чудес и не превращаюсь, ничего ваши балбесы сверху не засекут. Злишься, что сдал тебя законникам? Да я задницу твою спасал. Чем и сейчас занимаюсь.       Голова исчезла в вентиляции и появилась уже с мешочком в зубах.       — Бе-ви, селюсть зафекла, — Азирафаль с недоверием принял из пасти мешочек и раскрыл его. Изнутри пахнуло ароматом сушеных фиников. Изысканное лакомство, а, главное, сытное! Но глухая обида еще шла наперекор голодающему телу.       — Это все?! Ты думал, что после всего сможешь вот так приползти и купить мое прощение вкусной подачкой?       — А почем нынче цена? Больше через вентиляцию не пролезет. Могу разве что натурой доплатить. Хочешь изведать «поцелуй Иуды»?       — Кроули! — воскликнул Азирафаэль, позабыв про всякую осторожность. Прогремело отпираемое в железной двери окошко, в котором тут же появилась пара прищуренных глаз: «Заключенный! С кем это ты разболтался на ночь глядя? Отвечать!»       — Надзиратель, у меня и в мыслях не было нарушать устав! — божился Азирафаэль. — Я с соседями не говорил — да и как можно, стены-то добро сложены, ничего из-за них не слыхать.       — Но… с кем же тогда? –теряя уверенность в голосе, спросил надзиратель.       — Сам с собой, господин надзиратель. Видите ли, привык по вечерам декламировать понравившиеся отрывки книг. Без этого никак не уснуть.       Азирафаэль знал, устав говорил ясно: запрещены разговоры между заключенными. Сходить с ума и бредить вслух никто не запрещал. Видно, даже надзиратель понимал это, потому, погрозив кулаком, затворил в окошко: «Даже не думай напроситься так в лазарет! Смотри у меня, симулянт!» — и ушел.       — Ну так как насчет поцелуя? — настырная голова вновь возникла в кружке вентиляции.       — Ты всю жизнь из меня высосешь! — Вместо поцелуя Кроули получил мешочком по морде. Драгоценные финики рассыпались по всему полу.       Кроули угрожающе затряс раздвоенным языком:       — Что ж, удачи тебе наесться двумя хлебами. У пяти тысяч иудеев получилось, тебе и подавно хватит.       Оскорбился, посмотрите-ка на него! Аж скрылся в вентиляции. Уползает, наконец-то дошло. Сволочь.       Азирафаэль вдруг понял, что Кроули сработал как затяжка опия или глоток конопляной настойки. И виной тому не физический голод. Едва он завидел его, как ощутил сильнейшую зависимость. Просторные своды камеры вдруг стали давить на него. Сам не понимая, что делает, Азирафаэль ухватился за высунутый из вентиляции кончик хвоста.       — Пус-с-с-сти! — труба удесятерила гневное шипение. — Гнус-с-с-сный ос-с-слушник!       — Стой! — скомандовал Азирафаэль, — Думаешь вот так просто опять ввалиться в мою жизнь, а потом увильнуть?.. Буду есть все, что принесешь.       Кроули перестал сопротивляться и вновь высунулся из трубы:       — Так и быть, вернус-с-сь завтра в то же время. В конце концов, что я за с-с-содержатель такой, если моя содержанка голодает!       И, гордо вздернув голову, повторно скрылся в вентиляции. Вспомнил про их несчастный контракт, нахал! Азирафаэль вслух чертыхнулся, чем вызвал всплеск зеленого свечения на потолке. Он ожидал, что стены Пентонвиля сотрясутся под гневом Небес, но мерцание улеглось само собой.       С того самого вечера Кроули подвязался быть личным поставщиком по части провизии. Ломтики сушеного бекона, хрустящие Fish&chips, пирожки. И так каждый день. Дошло до того, что изголодавшееся на скудных тюремных харчах нутро радостно урчало в предвестии каждой вечерней подачки. В отличие от своего владельца.       Так и не получив пресловутый поцелуй, Кроули не бросал попыток снова покуситься на (уже смертное и не такое холеное) тело. Сжать плечи холодным объятием колец. Коварно (нет) подлезть под тюремную робу, пока Азирафаэль уминал очередной гостинец. Пощекотать шею раздвоенным языком и мочку уха с выдернутым из нее кольцом. Между делом, невзначай. Что мог сделать Азирафаль с этими змеиными поползновениями?       Выскальзывать из объятий. Запахивать плотнее робу. Закрывать быстрее шею, прежде чем невинная щекотка перейдет в опасное возбуждение.       Кроули шипел и уползал в страшной обиде в вентиляцию.       После месяцев недопонимания они пришли к соглашению. Сколько у них таких накопилось? Наверное, на целый юридический отдел.       — Предлагаю сохранить статус-кво.       — Статус-что? — спросил Кроули, разворачивая клубок колец, служивший Азирафаэлю заместо подголовника.       — Вернуться в 1862 год. До твоего неловкого признания.       — Не забывай, я был накурен.       — Не важно, каким ты был. Важно, кем ты стал. Влюбленные — та мишень, в которую попадет и слепой. Гавриил же смог.       — Если ты мнишь мишенью нас…       — Предательство — слишком драматично. Не твое амплуа.       — Да у меня тысяча лиц!       — Значит, их недостаточно, чтобы водить за нос обе наши канцелярии. — Азирафаэль вздохнул. — Может, попробуем братскую любовь?       Кроули картинно возрыдал (видно, рыдать по-настоящему будет, когда уползет):       — Но говорили же: «любовь не может жить без страсти!»       — Кто?       — Греки твои.       — Значит, осваивай азы платонической любви, — Азирафаэль прошелся ладонью по чешуйчатой коже Кроули. Гладкая, блестящая, как смальта. Как не трогать такую красоту ежечасно? — Или, — прибавил он вполголоса, — можешь пойти дальше. Искусить меня — дело, оказывается, нехитрое. Покоряй новые высоты.       Спина Кроули дернулась под рукой:       — Ага, так я тебя и оставлю. Размечтался. Ну ты представь — уеду я, что ты будешь делать? Откроешь опять какой-нибудь бордель.       Азирафаэль рассмеялся. Да так сильно, что три следующих дня сидел в карцере. Но нисколько не жалел о том.       Когда до освобождения оставались всего одни сутки, в Пентонвиль нагрянул еще один незваный гость.       Азирафаэль, как всегда, развозил книги по камерам.       — Мне «О граде Божьем против язычников» Блаженного Аврелия Августина, пожалуйста, — раздался из окошка знакомый жеманный голос.       — Куда делась ваша привередливость, мистер Уайльд? — шепнул Азирафаэль.       — Туда же, куда и здоровый аппетит. — Оскар, в обвисшей на нем тюремной робе, вяло улыбался растрескавшимися губами. — Да не шепчитесь, за день до освобождения никто нас в карцер не посадит. Между прочим, я нашел, что в богословской литературе есть свое очарование. Пожалуй, в Редингтонской тюрьме я и Господь нашли общий язык.       — Чтобы ты, да уверовал в спасение души? — усмехнулся Азирафаэль. — Да еще и через страдание?       — Уверовал? Нет, я могу только чувствовать. Вот что невыносимо мне: в тюрьме почти все чувства отмирают. Потому пускай душа страдает. Чтобы не сгинула совсем. Как говорил Данте, «страдание возвращает нас к Богу».       «Раньше по-другому пел. «Иисус-страдалец устарел, а его жертва и страдания были слабостью». А говорят, что тюрьма не меняет людей! Два года — и последний нигилист стал моралистом!»       — Главное, не загоститься у него насовсем.       — А я не боюсь смерти. Для общества я уже умер. Мои книги вышвырнули из библиотек, постановки исчезли с афиш, жена и дети сменили фамилию… на беззвучную Ллойд. Я и сам сменю фамилию, там, на воле.       — Не желаете давать маркизу Куинсберри автограф?       — Скорее его сыну. Представляешь, за два года он не написал мне ни одного письма.       — Чего ты хотел? Он обыкновенный повеса, пишущий посредственные стихи.       — Мой Гиацинт. Любил его называть так в письмах. Цветок из красивого мифа [4]. Прекрасный снаружи, ядовитый внутри. Интуиция?       Азирафаэль пожал плечами.       — И все же я не держу на него зла. Боль, обиды, отчаяние — все это я перемолол, как та ступенчатая мельница — паршивое зерно.       — А что там, — Азирафаэль кивнул в сторону стола, на котором лежал пухлого вида почтовый конверт и пара листов с гербовой печатью.       — А… так, моя петиция против бесчеловечности тюрьмы, только в стихах [5]. Вряд ли ей суждено увидеть свет. И… письмо Бози. Пусть знает, как уничтожил мою прежнюю жизнь, чтобы я обрел новую. Знает, что несмотря на все его малодушное бегство, на проматывание моих подарков за карточной игрой и отсутствие всякого воображения — я готов снова, только попытаться, спасти эту незрячую душу.       Азирафаэль посмотрел на блеклое лицо человека, который сам сгубил не одну жизнь, — и одобрительно кивнул. Все правильно. Два сапога пара. Пусть дальше отравляют друг другу жизнь долго и счастливо.       — Но что я все о себе? Ваш мистер Кроули — докучает покаянными письмами? — спросил Оскар. Не растерял азарта сплетника.       — Ни единой строчки.       — Жаль, что нет бокалов, есть хороший повод для тоста.       — Какой?       — Прощаются грехи наши многие, ибо возлюбили мы много [6].       — Библейский парадокс. Ха-ха.       Лязг железа прервал их затянувшуюся беседу. Надзиратель Уилкинс проходился дубинкой по перилам, будто поигрывая на клавесине. Последнее предупреждение.       — До свидания, — проронил Оскар, забирая книгу, — Встретимся завтра на проходной?       — Комендант не разрешит, — сказал Азирафаэль и закрыл окошко. Про себя он благодарил надсмотрщика — за спасение. Оскар едва не завлек его в очередную словесную Одиссею, такую же пустую и бесцельную. Может, и стоило сказать «Прощай» — следующей встречи с Оскаром он точно искать не будет. Для лжи у него и так есть начальство. А лгать придется. О Кроули не должна знать ни одна душа.       Он повторял это про себя, когда, получив от дежурного офицера свой запыленный костюм, очки и почерневший без ухода серебряный брегет, вышел за тюремные ворота на гулливую Каледониан-роуд. Как необычно видеть людей без масок! Он бы еще долго топтался на перепутье, но протяжный гудок клаксона заставил его подскочить. Из-за протащившейся по дороге гужевой телеги показался красавец-автомобиль. На пыхтящей бензиновыми парами тарантайке трясся малюсенький кузов — фаэтон с обитым темной кожей сидением. Ни дать, ни взять диванчик из холла «Клуба рыболовов». На всем этом великолепии его дожидался Кроули. Азирафаэль признал его сразу.       «Он что, серьезно думал, что этот нелепый кожаный шлем, очки и накладные усы кого-то обманут?»       Кроули посигналил еще раз, будто нарочно: торговка яйцами с перепугу просыпала на мостовую часть товара. Посигналил и похлопал по вакантному месту на сидении. Азирафаэль зашагал было навстречу. Невесть откуда взявшийся экипаж, запряженный парой белых лошадей, преградил ему путь. Дверь открылась сама собой. И Азирафаэль зашел.       Кроули все понял. Они готовились к этому. Вздохнул, что Азирафаэль так и не оценил его только сошедший с конвейера Orient Express. Все-таки доля в Coca-Cola Company стала приносить стабильный доход. Он снова снял приличные апартаменты на Пикадилли, тут же пригвоздив полотно Тулуз-Лотрека над камином. Красота в уродстве, все как он любит. Но пепельно-белые стены давили на него. Вино туманило разум, но не радовало. Даже похвалы из Ада не приносили удовлетворения. Ему нужен был один Азирафаэль, он был тут, в двух кварталах отсюда, и, вместе с тем, абсолютно недосягаем, как император в Запретном городе.

***

      Уилл встретил мистера Фэлла бутылкой Pinot noir, мидиями и пудингом. После совместного ужина мистер Фэлл тут же отпустил его, хотя Уилл посидел бы и до утра, если бы не занятия в школе Ассоциации архитекторов. Но при первой возможности он навещал своего наставника, хоть и делал это больше из чувства долга. Должен же кто-то скрашивать одиночество старика! Как же он был удивлен, когда спустя какой-то месяц застал мистера Фэлла за прилавком, увлеченно болтающим с некой дамой, целиком облаченной в траур. Хотя в голосе рыжеволосой бестии не было и тени скорби. Абсурд ситуации дополняла бойкая и нестройная мелодия, скакавшая от синкопы к синкопе на тонкой игле грамофона [7].       — О, Уилл, как мило, что ты зашел! — мистер Фэлл напрасно пытался выдавить из себя будничный тон. Конфузливая улыбка выдавала хозяина с поличным. — Позволь представить тебе…       — Донна Роза Дальвадорес из Бразилии, где много-много диких обезьян! — выпалила дама в черном, также конфузливо прикрывая кривую улыбку черным гипюровым веером.       — Миссис, кхм, Дальвадорес была так любезна, что предоставила нам коллекцию книг своего покойного мужа.       — Ах, бедный Дон Хуан! Книги — единственная моя память о нем. Потому лучше поскорее от них избавиться. Но полно. Предоставим мертвецов земле. Давайте лучше о вас поговорим! Какой прелес-с-стный молодой человек! Аполлон! — всплеснула руками миссис Дальвадорес.       Аполлон. До чего прилипчивое прозвище! Клуба уже давно как нет, а оно все тянется за ним. Точно ощущаешь прижавшийся сзади возбужденный пах. Лучше поскорее перевести тему.        — Но кто для вас Аполлон? — спросил Уилл, подбоченясь, — Если просто смазливый повеса — оскорблюсь. Если основатель и строитель городов — сочту за комплимент. Видите ли, я учусь дизайну и архитектуре в Школе искусств и ремесел.       Миссис Дальвадорес перевела взгляд на мистера Фэлла:       — Вот каков он, ваш воспитанник? Норовис-с-стый. Такому только звезды с неба хватать!       — Какие там звезды, лучше стоять на земле. Пока пробую себя на студенческих выставках, больше в стиле ар-нуво.       — Ох, а у меня в квартире не интерьер, а помпейские руины! Примете заказ? Ар-нуво, говорите? Отлично, я люблю все новое.       «Новых мужчин вы любите, это точно» — подумал Уилл. Связываться с женщиной, прятавшей взгляд под темными очками в пасмурный день — не хотелось совершенно.       — Уилл, полно скромничать! — подтолкнул его мистер Фэлл.       — Х-хорошо, я принесу вам свои рабочие эскизы.       Миссис Дальвадорес, состроив второсортную улыбку, протянула ему руку. Уилл удивился, но обменялся рукопожатием.       — Если не найдете меня дома, я буду здесь, — прибавила она, передавая свою визитку с окантовкой в виде переплетающихся змей, — Отныне я буду часто бывать здесь. Боюсь, что стану постоянной читательницей.       Уилл не стал писать о ней Оливеру. Подумаешь, новость. И предоставил двух стариков самим себе.