1894 год, Лондон.
Весенний ветер трепал кроны лип. Их зеленая вуаль колыхалась, приоткрывая спрятавшееся внизу панно из тюльпанов и нарциссов. Припекающее солнце соблазняло прогуляться. Но Джейн не доверяла красивой картинке из окна. Она знала: на улице ее обдаст промозглым ветром и сырью мостовых, а солнце и дальше будет сулить несуществующее тепло. Лучше нежиться в тепле камина, с боем прилаживая очередной штаг к грот-мачте. Упрямец наконец застыл навек в клее, она одержала победу! Но на втором часу глаза уже начинали болеть. Отложив пинцет и спицы в сторону, Джейн повернулась к Оливеру, сидевшему позади неё на диване. — Если хотите, можем поменяться, — предложила она. — А то еще подумаете, что я украла ваше хобби. А в награду подсунула эту волокиту… — Нет-нет-нет, что вы. Переписка с вашим управляющим тоже своего рода хобби… Он так увлекательно расписывает свойства каннабиса… — Только не говорите, что его придется заменять! Вы и так вышвырнули всю мою прислугу, не говоря уже о муже. — Ваша прислуга бессовестно отлынивала от работы и воровала столовое серебро! Что до мужа, который вам более не муж — дело ваше, — Оливер поправил маленькие круглые очки на носу, а затем сдвинул их в седеющие вьющиеся волосы. — Подумать только!.. Признаться, когда он не явился на последний суд, я был даже расстроен! — Так и знала, что вся эта история была для вас развлечением, — покачала головой Джейн. Но сожаления не было. Выдавленное из себя признание перед доктором, унизительное оголение и проверка мудреным металлическим инструментом — все это воздалось сторицей. Вот уже как несколько месяцев она разгуливала по Лондону свободной женщиной, оставив себе в наследство от пустячного брака квартиру и ворох корреспонденции: именно в ней и топил себя Оливер. Строго говоря, управляющий был не ее, а мистера Кроули, но, отчаявшись достучаться до нерадивого доверителя, тот писал напрямую ей. Ей — не имеющей никаких прав на аптеки, но державшей в руках дешевую сырьевую базу — плантации. Зеленые листья по инерции шли на заводик мистера Кроули, а оттуда, переработанные в сотни дурманящих зелий, на глобальный рынок, о котором Джейн к своему стыду имела расплывчатые представления. — Ваш управляющий, в отличие от мужа, складно пишет. Прошлогодний кризис сильно подорвал ваши дела [1]. Мало того, что взвинтили аренду, так еще и спрос на настойки упал донельзя. Знаете, закрытие аптек в нескольких штатах — еще не худший выход… Джейн взяла наугад одно из писем, внимательно прочла и со вздохом отложила: — Какая горькая ирония. Наш брак уж канул в Лету, а Энтони все такой же обузой висит на мне… Полагаю, хороших новостей ждать не стоит? — Эти изумрудные серьги очень идут к вашим глазам! Чем не хорошая новость? Джейн нахмурилась: — Вы же их и порекомендовали. — Корите меня за самолюбие? Что ж. Не я первый. Еще Нарцисс полюбил свое отражение в глади пруда… — И этим Нарциссом вы, конечно же, мните себя! — Не совсем так. — Оливер манерно всплеснул руками. — Я тот Нарцисс, который видит за своим отражением глубину!.. — Вы видите мое дно? — Боже, — Он прыснул со смеху в ладонь. Его смех был слишком высоким. Таким не смеются мужчины. — Что за вульгарность. Ваше дно я оставлю вам. Джейн с грустью оглядела флотилию, которую намастерила Оливеру с прошлого лета: та стояла на новехоньких привинченных полках в пузатых бутылках. Или это кладбище кораблей?.. Если так, то, может, ей там самое место? — Кажется, я вас смутил. — Оливер смягчился. — Простите умственного инвалида, если скажу, что вы похорошели за зиму? — Это просто освещение плохое. Ваше слуховое оконце дает так мало света!.. — Умоляю, научитесь же принимать мои бескорыстные комплименты. Другим они доставались только за баснословные суммы. Не похоже, чтобы Оливер лгал. Теперь понятно, как он преуспел: талантом вывести из апатии любого. Даже ее. — Вы не оставляете мне выхода! — буркнула она. — Вряд ли я сейчас могу позволить себе эти «баснословные суммы». — Рано петь панихиду по делу вашего отца. На одной медицинской настойке свет клином не сошелся. Вы не думали о диверсификации? — Сложно думать о том, в чем толком не смыслишь. — Не спорю. Простым языком — расширение ассортимента. Вы же сидите на универсальном сырье! — Мой отец только дошел до парусины и пеньки. Увы, под парусом теперь ходят только кораблики в бутылках… — Смотрите шире! — он улыбнулся так обворожительно, словно науськал эту улыбку у зеркала. — Из конопли можно производить военную униформу, газетную бумагу, притом вдвое дешевле древесной, хозяйственное масло, мыло, масляные краски…. Это я только навскидку. Останется только найти надежных производителей да отладить логистику… Пусть слова Оливера походили на цветастый рекламный проспект, но с кем черт не шутит? — Хотите сказать, я не разорена? — Обождите, вы еще помучаетесь головной болью, куда девать деньги… — Звучит прекрасно, — улыбнулась Джейн и мельком заглянула Оливеру под выщипанные брови — прямо в его рассудительные глаза, каких-то полгода назад казавшиеся просто бездушными. — Но стань я сказочно богата, смогу ли я рассчитывать на ваши бескорыстные комплименты? — Конечно, я же буду восхвалять ваше благоразумие послушаться меня! Напрасно камин сердито трещал углями — Джейн засиделась в комнатушке допоздна. Вернувшись в пустующие, идеально вычищенные апартаменты, она свалилась в кровать и заснула мертвецким сном. Демоны, будь они вымышленные или взаправдашние, ее больше не беспокоили.***
— Провались все пропадом! — шипел Кроули, комкая постановление суда. Будто достаточно швырнуть злосчастный акт в урну, чтоб тот утратил юридическую силу. — Провались все пропадом! — вторил он, посылая в ту же урну гневные письма своего уже бывшего тестя. Кому понравится потерять разом дармовую сырьевую базу? Теперь за каждую партию марихуаны изволь платить бывшей женушке. И даже в купе поезда плохое расположение духа не покидало Азирафаэля. Он уже жалел, что захватил Кроули с собой в Париж. В конце концов, это была служебная командировка. Его последний (кажется) шанс образумить Оскара. Месяцы уговоров порвать со спесивым мальчишкой летели псу под хвост из-за одной телеграммы! «Он пишет, что наложит на себя руки! Не поехать сейчас — значит, самому обагрить их». Ну что с таким делать? Азирафаэль не был уверен — а вынесет ли он две головные боли разом? — Дорогой, не думаешь, что ты несколько припозднился с оплакиванием своего брака? — Да какой там брак…. — Кроули швырнул очки на столик, в очередной раз их разбив. Азирафаэль молча починил темные стекла легким шевелением пальца. — Моя шуба! — Шуба? — Да, моя теплющая, красивейшая бизонья шуба! Я прихожу за вещами, и вижу ее на нашем дворецком! Дворецкий, Азирафаэль! — Она тебе больше не понадобится… Да и тебе ли жаловаться? — нахмурился Азирафаэль. — Считай, что вышел сухим из воды. А могло все быть совсем иначе. Законники заклеймили бы тебя содомитом — и прощай, сладкая жизнь. Прощай клуб, на который ищейки Скотленд-Ярда вышли бы в два счета. А так ты в их глазах всего-навсего безобидный…. Кроули перегнулся через стол, взял за грудки: — Еще раз назовешь меня импотентом — пеняй на себя! Но пенять стоило только Кроули. Ловкий захват в зоне паха — и былой хватки как ни бывало. Мановением одной руки Азирафаэль привел в порядок помятый дорожный костюм, а другой ощущал теплые яйца сквозь ткань брюк. В глазах Кроули застыло замешательство с примесью испуга. — А признай, забавную рокировку сделала Богиня. — Азирафаэль понизил голос. — Только я опозорился в забытой ей курильне, а ты — на весь Лондон. Такая вот ирония, с кислинкой. — Всегда говорил: у матери дурное чувство юмора! — Кроули дернулся, и Азирафаэль пожалел пленника. Кроули тут же откинулся на спинку дивана и сложил руки по швам: кому приятно, когда его хозяйство прихапали к чужим рукам, да притом так дерзко! — И то правда. Тем сильнее я скучаю по твоим едким шуточкам. — Азирафаэль вытянул ногу, ткнул носком туфли голень Кроули. — Алло, верните мне прежнего Кроули! — Только с доплатой! — И ведь улыбнулся, гаденыш! — А еще обойдешь со мной самые гнусные бордели города! — Все же вкуса у тебя как не было, так и нет. Да и зачем? Едва за тебя возьмется девочка-мальчик — уползешь. Я не собираюсь выманивать тебя из-под кровати. — Гхбргхм, — Кроули клацнул зубами и пересел со своего дивана под бок. Потом, достаточно обнаглев, прикорнул на коленях, одарив очаровательно злобным взглядом исподлобья. — В кафешантан меня сводишь, уяснил? — Конечно, мой дорогой. Уяснил. Париж. Играющие волнистыми рюшами юбки. Броские, кричащего цвета чулки и корсеты. Ноги танцовщиц взмывали вверх вместе с юбками под восторженное гиканье, оголяя «прелестные места». Хотя, как оголяя? Разве что-то разглядишь за кустистыми волосами? Шарлатанки! В промежутках между этими «всполохами» — бешеный стук каблуков о половицы. Все это тонуло в звуках истязаемого пианистом рояля. Оскар развалился за лучшим столиком, кажется, один не замечая надрывающихся на сцене девушек. Вместо них он пожирал взглядом примостившегося рядом Дугласа, лицо которого изображало лик Святой Терезы в экстазе. Азирафаэль гонял оливку в недопитом мартини, кляня себя за впустую потраченные деньги. Ладно, что он не один. Рядом был Кроули, разбавлявший этот балаган своими фразочками. «По мне, так это тот же салун. Только публика малость почище, да выпивку не разбавляют!» «Твой Уайльд — что вегетарианец в мясной лавке. Ишь как его корчит, любо посмотреть!» — Зрелище премерзкое, но быть в Париже и не изведать всех его пороков — мерзко вдвойне! — подытожил Оскар, когда они вывалили из кабаре на свежий воздух. — На сегодня это все, я полагаю? — с надеждой в голосе спросил Азирафаэль. Оскар разлепил свои опухшие от выпивки и кутежа веки и смерил его изумленным взглядом: — Мой друг, ты, верно, болен? Мы еще и половины не обошли, — взметнув вверх свою трость, он объявил. — Вперед, мы отправляемся в лучший музей Парижа! — Лувр? — сухо спросил Кроули. — Обижаете, недальновидный мой. В Лувре показывают кастрированное искусство. В «Салон отверженных» [3], конечно. Мы как раз прибыли к открытию «Весеннего салона». Спустя полчаса они уже разгуливали по Елисейским полям, если прямой, как стрела, бульвар со стриженными липами можно было так еще называть. Оскар шел под руку с Дугласом, говорившим во всеуслышание звенящие пошлости. Оскар смущенно поджимал губы, но следом улыбался и изрекал очередной парадокс. С ними подвязался еще сомнительный тип — травести, в нужные моменты хохотавший. Пушистый боа поверх канареечного платья, шляпка-клумба на голове, унизанное мушками лицо — в этом юноше всего было чересчур. Но лорд Дуглас исправно трепал эту канарейку за перышки, с придыханием сообщая: «Готовься, я еще не так потреплю тебя этой ночью. Оскар, ты тому свидетель!» — Врешь — не возьмешь! — слащаво щебетал травести. — Предпочту твою сладкую ложь любой гнусной правде, — улыбнулся Оскар Дугласу. — Ах, Париж! Город света! В этом городе я живу, в чопорном Лондоне только проживаю. Жандармы, вместо того, чтоб гнаться опрометью за их развеселой компанией, только отворачивались и проходили мимо. Едва страж порядка оборачивался к ним спиной, Дуглас строил ему вдогонку рожи одна другой омерзительней. «Подумать только, — удивился Азирафаэль, — это тот самый Дуглас, еще два дня назад ревевший на подушках в номере гостиницы и клянчивший у портье веревку «чтоб повеситься насмерть как раб любви». Но, похоже, рабом любви тут был вовсе не он. Они поравнялись с огромной аркой в античном стиле, предваряющей вход в Дворец индустрии. — Нам сюда! — сказал Оскар. Обойдя вниманием просторные, залитые светом залы основного салона, они очутились в узком лабиринте, увешанном картинами по самый потолок — даже стен не видно. — Вот она, истинная Мекка художников, — вздохнул Оскар. — Каждый год более половины всех картин не проходит туполобое жюри выставки и оказывается здесь. Меня всегда манило это пристанище декадентов. — Может, ты прикупишь здесь картину для меня? — повис на его плече Дуглас. — Или еще лучше: выберем самую пошлую и отправим моему скряге-отцу! По лицу Оскара пробежала тень тревоги: — К чему махать красной тряпкой перед тупым быком? Хотя… я бы отдал тысячу фунтов, чтоб лицезреть его раскрасневшуюся физиономию! И, похлопывая травести-мальчишку тростью по заднице, Оскар утонул в полумраке зала. — Наконец-то этот боров отстал! — Кроули как всегда посчитал шепот ниже своего достоинства, — Даже дышится легче! Все веселье портит. — Между прочим, ты бы мог мне и помочь. — Здрасьте-приехали, где я не помогаю? — Кроули тут же повис на шее. То ли копировал Дугласа, то ли распоясался самостоятельно. — Подхватывать каждое предложение Оскара «покутить» — это не помощь. Разве мне многого надо? Посеять в Оскаре сомнение. А пока ты соришь деньгами направо-налево не хуже него. Как там поживает твой банковский счет, не преставился еще?.. — Не дождеш-ш-шься, — Кроули обдал ухо жарким шепотом, — За своими деньгами смотри. А Оскар — наплюй на него. Это задание Небес ты прошляпил, это точно. Дай уже человеку гробить жизнь себе в радость! А придерется начальство — свалишь вину на меня. Работало же раньше… Может, мне премию выпишут!.. — Кроули, тут другое… — Повторяю: наплюй. Лучше пойдем, посмотрим, что эти французики намалевали. Размытые, дымчатые картины импрессионистов, приторные, будто побывавшие в сахарном сиропе, полотна «романтиков» и бесхитростные гравюры модернистов — все это уже было знакомо Азирафаэлю. — Ску-ка-тища! — взвыл Кроули. — Не понимаю, а где разврат?! Я требую деньги назад! — но спустя некоторое время довольно гаркнул, — Во-от, это другое дело! Написано, конечно, скверно, но это лучшее на этой помойке. Эта картина прозябала на самых задворках выставки. За грубыми, будто нанесенными в спешке, мазками скрывалась интимная сцена. Двое целовались на красном покрывале в смятой утренней постели. Посетители, проходя мимо картины, морщились, но Азирафаэль не спешил уходить. От полотна веяло безмятежностью и спокойствием. Но что-то не давало ему покоя… — Да, это две девушки, месье, — одернул его бородатый господин детского роста. Оперевшись на игрушечного вида трость, он с легкой смешинкой глазел на них обоих. — Смело… Для этого времени… — Скажу больше: обе проститутки. Мои добрые знакомые. Прекрасные натурщицы. Хотя здесь все взаправду. — Но… почему именно проститутки? — Отвечу вопросом вопрос: а почему вы здесь, а не в зале за этой стеной? Могли бы любоваться трафаретными портретами актрис, графинь, королев. Проститутки — самый честный народ, мое вам слово. Меж собой они не выносят фальши. В моих картинах вы тоже фальши не найдете. Азирафаэль снова всмотрелся в картину, но уже другими глазами. Кроули ошибался: разврата не было ни на йоту. Только нежность, безграничная самоотдача и тихое упоение друг другом. Никто на его памяти не писал проституток так. Не ходячая аллегория порока и не невинная соблазненная душа, как у Хоггарта. Нет. Здесь он видел прежде всего людей. Обычных, немного помятых жизнью, может, нелепых, но урвавших-таки мгновение счастья. Вот оно — обыкновенное прекрасное человечество. — Мне нравится ваша картина, — заявил Азирафаэль. — Какова ее цена? — Вам виднее, — улыбнулся художник. Неожиданно из-за угла вынырнули Оскар и Дуглас. Посмеиваясь, они приблизились, хотя Азирафаэль так мечтал, чтобы они прошли мимо… Зря. — Энджел, стойте подальше от этого убожества! — громко предостерег Оскар, — Я берегу ваш художественный вкус. — Мистер Уайльд? — И художник задрал голову, ничуть не опешив, — Что же вам не нравится? — Все от начала и до конца. Где изящество линий, красота текстур, игра тканей? Волосы растрепанны, мятая постель, все такое несовершенное, приземленное. А этот шнобель? Мистер Кроули, признавайтесь, с вас писали? Это не искусство, а банальная бытовуха. Энджел, мистер Кроули, пойдемте от этого шарлатана… Кроули ожидаемо дернулся от прозвучавшей остроты, будто ему залепили пощечину. — Ваше право. Из нас двоих вам сподручней судить о людях свысока! — Не опешил художник и продолжил предприимчивым тоном, — А хотите, я здесь напишу ваш портрет? О деньгах не беспокойтесь, хватит пары-тройки стаканов абсента. — Мал да удал! — ляпнул Кроули во всеуслышанье вместо Оскара. — Пишите его. Я пришлю вам ящик! — Оставьте вашу мазню грошовым натурщицам. — поморщился Дуглас и залебезил перед Оскаром, точно тот капризный младенец. — Это художники должны платить за право изобразить тебя! Ты — лейбл эпохи! Глядя в спину уходивших Оскара и Дугласа, Кроули нагнулся к художнику: — Не беда, вы же сможете нарисовать мистера Уайльда по памяти? Ради меня! Ответ был предсказуем: художники часто работали за еду, а ящик абсента — таким не разбрасываются. С целующимися проститутками тоже было покончено довольно быстро, если не считать замешательства с оплатой. Кроули вздумалось разыграть из себя щедрого благодетеля, дарящего ему — Азирафаэлю — картину с барского плеча. После короткой склоки, закончившейся шлепком по заду, Азирафаэль прикусил язык и перестал упрямиться. Шорох банковских билетов — и они расстались с художником почти друзьями. — Но я все равно мог расплатиться сам! Мог не корчить из себя Рокфеллера. — Конечно. Я же лучше! Только не пойму, на кой черт она тебе?! — Кроули скосил глаза на завернутую в мешковину картину. — При жизни художников ценят мало. А вот после смерти… Думаешь, на что я жил до основания борделя? На таких долговременных вложениях. Пройдет каких-то пол века, и за эту картину будут драться!.. — Азирафаэль прижал картину к сердцу и лукаво улыбнулся. — К тому же. Как я мог устоять перед этим носом?..***
Азирафаэль поглаживал устроившуюся на подлокотнике кресла Кису. Сипящая, как несмазанная музыкальная шкатулка, с сочащимся влагой носом — она держалась молодцом на фоне понурой развалины, в которую превратился Оскар. В который раз высморкавшись в кружевной платок, Оскар уставился воспаленными глазами на пылающий камин (может, представлял, как там сгорает висевшая выше картина с целующимися проститутками?). Целый день он не выпускал из рук книжечку, будто это был молитвенник. Будто, вот именно. Молитвенник — это последнее, что могло оказаться в руках Оскара. Зря. Попросить Богиню о здоровье ему не мешало бы. После очередного сеанса траурного сморкания Азирафаэль не выдержал: — Оскар, ты не опаздываешь на репетицию? — Ничего. Начнут без меня. В таком плачевном состоянии я только распугаю всех муз. И потом. Это же комедия. А зрелище я сейчас отнюдь не комичное. Азирафаэль с охотой поспорил бы. Он едва ли не вслух был готов подтрунивать над этим великовозрастным ребенком. Станет ли разумный человек сюсюкаться с подхватившим легкую инфлюэнцию юношей? Юношей, который позже, успешно выздоровев, бросил расхворавшегося благодетеля на съедение одиночеству в пустом номере? Двоих детей Оскару мало, он решил усыновить третьего?! — Может, посвятишь, что это за чтиво? — Его первый сборник стихов. — Оскар открыл книжечку на заложенной странице и рухнул в соседнее кресло. — «Хамелеон» называется. «Какая тонкая самоирония», — подумал Азирафаэль, но вслух спросил: — Между вами все кончено, полагаю? — В последнем письме он написал «когда ты не на пьедестале, ты совершенно не интересен». Очаровательное чудовище. По правде, я немного злюсь. — Я ослышался, или ты прозрел? Оскар, оставь его. Другого случая может и не представиться. — Ты так суров со мной! — Может он и любит тебя временами, пусть. Но сопли почему-то подтираю тебе я. И сидишь ты в моем кресле. Оскар. Это же предательство! Оставить больного любовника и уйти развлекаться на сторону! Имей достоинство. Оскар нахмурился: — Что есть предательство по сравнению с великой страстью? Она перемолет всё. Улыбаешься? Ты просто в счастливом неведении. Стоит твоему лихому американцу предать тебя — и ты поймешь. Азирафаэля передернуло. — Некорректное сравнение. Мой Кроули — доброе чудище. Притом страшно симпатичное. — Нет, я был тысячу раз не прав. Хотя бы послушай! — Оскар запрокинул голову и полным экзальтации голосом зачитал по памяти: — Упал в рыданьях: «Юноша прелестный, Зачем ты бродишь, грустен вновь и вновь Средь царства неги? О, скажи мне честно, Как твоё имя?» Он сказал: «Любовь!» Но первый обернулся, негодуя: «Тебе он лжёт, его зовут все — Стыд, Лишь я — Любовь, я был в саду, ликуя, Один, теперь и он со мной стоит; Сердца мужей и дев я неизменно Огнём взаимным полнил без обид». Другой вздохнул: «Желания священны, Я — та Любовь, что о себе молчит». [1] Неужели ты думаешь, что эти строки могло написать чудовище? «Любовь, что о себе молчит». Азирафаэль привык к молчанию. Он просто научился читать и понимать его. Словам необязательно звучать, чтобы их смысл стал ясен. Кроули вообще уронил заветное «возлюбленный» единственный раз — и то вырвалось от обиды. Будто это не простое людское словечко, а ценнейший актив, которым не разбрасываются. И ничего. Молчал Кроули, молчал он сам (правда, получалось хуже), молчали мальчики, застигнутые им в объятьях друг друга. «Желания священны». Пусть, но писать из них бунтарский манифест и идти штурмовать косные столпы викторианской морали? Сизифов труд. — Передай твоему ненаглядному, что ничем хорошим такие стихи не кончатся, — заключил Азирафаэль. — Он же бросает тень на тебя. Когда публика препарирует твои похождения дольше, чем твои пьесы — это дурной знак. И еще. Повторюсь в который раз: возвращайся к жене. Если бы ты дал ей хоть шанс, тебе бы воздалось стократ. — Насильно люб не будешь. Ты хочешь, чтобы я притворился любящим мужем? — Да, хотя бы ради детей. — Я люблю своих детей и потому не сделаю этого. — Очередной твой парадокс? — Нет. Просто не хочу приучать детей жить во лжи. Любая ложь отравляет. Если я буду жить «как хотят другие», то утрачу собственное «я». Что я имею? Ничего, кроме долгов и сиюминутной славы. Мое «я» — то немногое, чем я дорожу. Что можно было возразить на это? Вернее, кому? Оскар давно дал своей сирене утащить себя, опьяненного стихами, в самый глубокий омут. Даже захлебываясь, охваченный предсмертным трепетом, он не всплывет — нечего и думать. Да и что значит слово сутенера против слова отпетого развратника? Прав был Кроули, плевать на все… Кстати, куда он запропастился? Обещал же явиться к пяти. — Полагаю, мистер Кроули не порадует нас своим появлением, — констатировал Оскар, потягиваясь в кресле, когда часовая стрелка подползала к семи. — Наверняка задержался в банке, — сказал Азирафаэль. — Поэтому я благоразумно обхожу свой банк стороной, — фыркнул Оскар. — Раз туда зайдешь и, считай, не выйдешь. Азирафаэль не спешил волноваться: — К тому же он хотел пудинга. День сегодня нерабочий: Стивен не готовит. А Кроули такой привереда. Наверняка обойдет несколько кондитерских, прежде чем найдет что-то достойное своего желудка… Оскар покачал головой и достал серебряный портсигар. Вынул из него холеными пухлыми пальцами папиросу, закурил. Сизый дымок поплыл по комнате. Ни пудинга, ни Кроули в тот вечер Азирафаэль так и не дождался. Но тогда он об этом еще не беспокоился. Кроули ненавидел на свете несколько вещей: субординацию, копытных, запах серы… Когда Азирафаэль пьет какао, прорывая образовавшуюся на нем гадкую пленку языком! И слизывал же! И проглатывал! Ух, извращенец. Но сегодня этот список можно было пополнить. Банки. Кроули возненавидел и их! Он позорно бежал из Банка Англии, спасовав перед чахлым клерком, разрывавшимся между окошком и пневмопочтой и повторившим ему в третий раз «сумма на вашем счете недостаточна для выдачи наличных, сэр, и у вас заложенность за обслужи… куда вы?!» Люди — непроходимые тупицы. Его счет просто не мог быть пуст. Он — успешный предприниматель со стабильным доходом! Верно, болван-управляющий забыл положить выручку на счет! И он обязательно ему напишет! Только, наверное, уже завтра… Или послезавтра… Кроули плелся к Азирафаэлю понурым и подавленным. Он даже не поймал кэб: хотел поплутать по замызганным закоулкам, чтобы в полной мере насладиться своим несчастьем. А уж нагулявшись (отказав паре-тройке гулящих женщин), он рухнет в желанные объятия «того единственного» и от души поноет о бренности мира. К шутке про импотента прибавится новая — про банкрота. Бесконечная минута унижения — и Азирафаэль будет утешать его остаток вечера. Бизнес — что моська. Он требует хозяина: его надо кормить, лелеять и выносить за ним дерьмо. Удобно спихнуть моську на добросердечную соседку, но даже соседке однажды надоест заботиться о чужом. Кажется, его моська сдохла. Неприятно, но ожидаемо. Или Азирафаэль или американская мечта. Вздохнув, Кроули прибавил шаг. Вытворит что-нибудь другое, уже тут — в Англии. Находчивость с воображением не пропьешь! В конце концов все это было ради… — Демон Кроули? Кроули вздрогнул, обернулся на голос. Из толпы вынырнул рослый мужчина в белом пальто. Легкая улыбка застыла на губах, но Кроули ей не поверил. Дружелюбный фасад, готовый в любой момент обрушиться и похоронить под грудой кирпича. У Кроули был шанс сделать вид, что он не услышал. Сорваться на бег, шмыгнуть за угол, затаиться. Но его же все равно догонят, не так ли? Ангелы всегда догоняют. — Архангел Гавриил? Рад встрече. Впрочем, нет. Гавриил пригласил его в кофейню и вместо яда заказал кофе. Почти то же самое: мерзкая черная жижа в малюсенькой чашечке — безумные люди, как они это пьют? Даже заваренный чай, подкрашенный заново сметливыми торгашами, был лучше, чем это. — Демоны не пьют кофе? — удивился Гавриил, когда Кроули демонстративно отодвинул от себя угощение. — Нет. Только людские души! — Кроули не собирался хорохориться, но язык опережал мозги. Гавриил насмешливо вздернул бровь: — Ваши телодвижения мне глубоко безразличны. Азирафаэль любит вливать в тело самые разные жидкости. Я и решил… Кроули поперхнулся собственной слюной. Гавриил невозмутимо продолжил: — Ты не подумай. Я не за тем, чтобы осуждать эти привычки. Сложно не подражать людям, когда тысячелетиями живешь с ними бок о бок. Вживаешься, так сказать, в роль… Но все равно люди — это не то. Не так ли? Куда им до нашей братии… Кроули чувствовал, как мерзко потеют ладони. Он ждал, когда его голову снесут огненным мечом. Не убили свои, добьют чужие. Но Гавриил только говорил. В лучшему духе пособия по этикету. — Ты крайне любезно выручил Азирафаэля тем летом. Записка, демонское искушение. Придумано великолепно! И чем крыть? Кроули вытер влажные ладони о штанины. — Ты же не думал, что я не узнал тебя? Ты сидел за столом совсем рядом. — И не взяли автограф? — Кроули посмотрел поверх очков. — Какая досада: не знал, что я популярен. — Помилуй, кто не знает первого искусителя? Кроули впервые задумался над теми вещами, которым раньше не придавал значения. Его любовь к Азирафаэлю — это выматывающее бурлящее чувство — искушение? Сошка-демон решил откусить кусок побольше, сам того не ведая?! Не можешь подняться сам — опусти до своего уровня другого. — Ты же демон, — сказал Гавриил обманчиво мягко, однако припечатал как кувалдой. — Ты искушаешь поневоле. Кара наложила на тебя отпечаток, смирись с этим. Ты не безобиден, сколько ни убеждай себя и Азирафаэля в обратном. Пожалей его. И меня пожалей. Якшание с врагом. Ты думаешь, Азирафаэля за это по голове погладят? Или наивно надеешься, что он падет к тебе прямо на руки? Кроули подавился словами. Они застряли у него в горле. Он ничего не думал! Он просто хотел делить со своим ангелом стол, досуг, постель. Горе и радость, если скатываться в сантименты. — Я ни с кем не якшаюсь! — с расстановкой ответил Кроули, взяв себя в руки. — Это… другое! Гавриил сощурился, сложив пальцы домиком: — Веками походы в публичный дом считались блудом. И надо же! Это другое! — Дело не в деньгах! — Ну конечно! — Я… я… дорожу его… обществом! — Кроули ударил кулаками по столу. — Что и требовалось доказать, — Гавриил облегченно вздохнул. — У тебя даже не хватает духу признаться. Потому что признаваться не в чем. В любви? Ее испепелили вместе с белыми крыльями. Ты просто тешишь самолюбие, что достаточно хорош для него. Только мне вот совсем не до потех. Грядет главная битва. А теперь подумай: на чьей стороне Азирафаэлю будет безопаснее? Забурлил кофе. Дешевая ложка раскалилась докрасна. Кроули хотел вонзить ее в глаз Гавриила и выковырять его вращательным движением. Но он усомнился. Возможно, Гавриил прав? «Что я такое?» Трусость, нерешительность, и страх озвучить то, что внутри. Может, озвучивать и в самом деле нечего? Это же так просто произнести. Азирафаэль давал ему столько возможностей ответить на нежные слова. Но он только кряхтел, пыжился и отшучивался. Его всегда будто сжимало тисками, когда он хотел… Ангелу будет лучше среди своих. О-че-вид-но. Кроули не желал ему участи дезертира на любовном фронте. Как и на фронте настоящем. Он знал: ради него, Азирафаэль, дурачок, с белым флажком сиганет на другую сторону. А дезертиров не любят. Им стреляют в спину. — Что от меня требуется? — спросил Кроули. Внешнее хладнокровие расплющивало в лепешку. — Ничего, что бы противоречило твоей природе. Кроули внимательно дослушал речь Гавриила, а затем поднялся на подкашивающихся на ногах. — Ты же не будешь создавать проблем? — Гавриил даже не глядел на него, с дотошностью Скруджа отсчитывая чаевые официанту. Кроули кивнул. — Я рад, что мы поняли друг друга. Большие скандалы красят только передовицы газет. А ты не так плох, Офаниэль. Осталось в тебе что-то ангельское, раз с тобой можно договориться. Об Азирафаэле можешь не беспокоиться. Вот увидишь, он образумится и потом будет тебе очень благодарен. Кроули нечего было возразить. Гавриил покинул столик, оставив Кроули наедине со злейшим врагом. Самим собой.