Эллин

      Бесценный мой,       Если ты ждал добрых вестей, то лучше присядь. Из хорошего: твоя жена в добром здравии и твердой памяти. Плохая весть, собственно, такая же. Не знаю, что за чары на ней, но после двух попыток она помнит все в подробностях, называет мой бордель «Содомом, вертепом Старого Света, зловонной лондонской клоакой, едва не засосавшей тебя по голову». Видимо, ее пуританские нотации — наказание за мою опрометчивость. Твое тело почти здорово, мои силы — на исходе. Один я ее не потяну. Свет мой, я не готов куковать без тебя еще полстолетия. Либо ты прояснишь ее мысли, либо мы оставляем все, как есть. Навсегда и бесповоротно. Довольно играться с людьми, будто глиняными человечками. Они давно не мнутся — высохли, трескаются.       Увидимся на премьере в Хеймаркет,       Твой ангел.       Ненавистное письмецо полыхнуло прямо в руках. Кроули и не думал сдерживать гнев.       Мальчик-паж, с перепугу обливший его водой из графина, только подлил масла в огонь. Выхватив у бедолаги остатки воды, он обратил её в вино и тут же выпил. Горчит. У ангела получалось лучше. Черт, у ангела много что получалось лучше! Что он без него? Адский фигляр на удаленке?       Смакуя горькое пойло, Кроули вышел вон из обеденного зала, попутно пихнув занявшего проход мальчика. Замахнулись они на Боттичелли. Эти живые картины уже в печенках сидят.       «Венера» свалилась в фальшивую ракушку, так и не успев «родиться».       Подумаешь, разрушил уранистскую пантомиму! У него тут вся жизнь рушится, и ничего!

***

      Публика бывает разных сортов. Одни ходят в театр ради громкой премьеры. Другие — на определенного актера. Но львиная доля (хотя никогда вслух это не признает) приходит только за тем, чтобы поглазеть на «привитые культурой» сливки общества. А какая точка лучше всего подойдет для наблюдений? Конечно, бенуар! Отсюда свысока можно наблюдать, как актеры — слившиеся в одну черную массу буржуа и лэндлорды, красногрудые генералы и их не менее блистательные партнерши (жены или любовницы, всегда интрига) — занимали драгоценные места в партере.       Да, в Лондоне представление начиналось еще до поднятия занавеса. Хотя Азирафаэлю давно наскучил этот рутинный ритуал. Мужчины выгуливали боевые ордена и хронометры, женщины — ожерелья и диадемы.       Публика мелькала тысячами граней в громадной хрустальной люстре под самым потолком. Каждый блистал так, как посчитал нужным.       Отыскать Оскара не стоило труда. Тот восседал в почетной литерной ложе [1], подобно императору Нерону, окруженный преданной свитой: оксфордским преподавателем, французским эротическим писателем и Дугласом, куда же без него.       Оскар вынес на суд столичного бомонда свое детище.       Азирафаэль не ждал многого от комедий. Хороший способ набить кошелек, облагая смех богатеев знатной податью.       А Джейн!.. Она украшала его ложу белизной своих оголенных плеч.       Очаровательная помеха, которая раздражала своим существованием, и которой он был обязан спасением Кроули. Быть в долгу раздражало тоже, и Азирафаэль топил это чувство во все новых и новых дорогих безделушках. Парасоли, бархотки с камнями, шелковые чулки и сорочки — он одевал ее по последним капризам моды. Но едва ли это сопоставимо. Кроули-то был бесценен…        Да и она не слишком восторгалась пополнившимся гардеробом. Она хотела другого. Как и он.       И уж сколько уговоров было, чтобы привести ее на премьеру!.. Но на что бы Азирафаэль ни пошёл, чтобы взглянуть на Кроули хотя бы украдкой.       Ему это стоило трех поцелуев в губы, мучительной ночной прогулки и лживого обещания, что к нардам он больше не притронется [2]. С играми покончено. Завязал.       И она пришла.       … она пришла. Вся в белом, точно снова под венец, только фаты не хватало.       Позабыв о творящемся на сцене, Кроули из ложи разглядывал свою жену в театральный бинокль. Хоть убей, он не помнил, чтобы покупал ей это невесомое платье, отделанное тончайшим кружевом! Как и заботливо вплетенную в волосы камею.       Нет, это все он постарался.       Перестарался.       Что такое?! Азирафаэль наклонился к Джейн и что-то прошептал ей на ухо, что-то смешное, раз она осклабилась до ушей, как полная дура. Смело взял ее за руку, будто им двух подлокотников мало…       Целует?!       Да что он себе позволяет?!       Сволочь!       Только разделявший партер уберег эту парочку от его праведного гнева.       Черта с два, он почти соглашался с этим прощелыгой Иллингвортом. Ну какие еще женщинам права?! Они и так вертят мужчинами (АНГЕЛАМИ), как хотят. Далеко идти не надо.       Джейн смотрела на американку Эстер во все глаза. До чего смело она громила со сцены погрязший в нелепых условностях свет!       «Ваше английское общество кажется мне мелким, эгоистичным, неразумным! Оно не видит и не слышит. Оно возлежит как прокаженный в пурпуре», — и зал, недавно хохотавший над плоскими шуточками, раздался обиженным гулом.       Джейн испытывала смешанные чувства. Уайльд был глубоко ей противен. Даже отвратителен!       Реплики мистера Иллингворта [3] так и сочились ядом, как будто женщины успели забыть, за каких ничтожеств их держат, и им непременно надо об этом напомнить. Но Уайльд же вдохнул жизнь в двух единственных достойных персонажей: разочарованных, но сильных женщин.       Так что Джейн постаралась смотреть пьесу, не думая о её авторе. В конце концов, даже у дурных родителей может родиться даровитое дитя.       Джейн видела нравственную победу Эстер и тем сильнее предвкушала свою собственную. В мыслях она уже прогуливалась с мужем по бескрайним павильонам Всемирной выставки в Чикаго. Пускай она сторонилась эпохальных событий. Ради воссоединения семьи можно потерпеть пару дней.       Весь первый акт Азирафаэля одолевала скука. Создавалось ощущение, что Оскар до последнего предавался беспамятной любви с Бози, а всю пьесу накрапал за считанные дни в перерывах между зваными обедами. Иначе как объяснить, что почти все «искрометные» парадоксы просто перекочевали в пьесу из еще не отшумевшего «Портрета Дориана Грея»? Мистер Иллингворт и вовсе был реинкарнацией Генри Уоттона, юный Джеральд — нерастленным Дорианом.       Неужели Оскар думал, что за два года публике отобьет память?..       Комедийная часть была загубленной, мертвой, как пропитанная бриллиантином душа лорда Иллингворта. Но вторая половина этого сиамского близнеца, драматическая — вот ради нее уже стоило остаться.       Тривиальная, казалось бы, история дэнди-серцееда и девушки-жертвы. Не магическая метаморфоза, когда «женщина, не стоящая внимания» восстала против своего скорбного прошлого, отхлестав лорда Иллингворта по лощеной физиономии. Нет. Это моральная сторона пьесы, выстраданная долгими разговорами за бокалом Шардонне. Оскар замахнулся на что-то посложнее слезливой мелодрамы.       Чем больше Азирафаэль слушал исповедь миссис Альбертнот о том, сколь многим она пожертвовала ради сына, тем сильнее задумывался: а нужна ли была жертва? Не делают ли «нравственные подвиги» жизнь убогой? Может, привитые еще на Небесах представления о любви как готовности жертвовать… устарели?..       Пред ним предстали поколения мальчиков. Его амбициозный проект, на который ушло так много сил. Всё, чтобы «вывести их в люди». Но, может, не стоило? Пробились бы сами? Не так высоко, но терпимо?       Да, Азирафаэль был щепетилен, принимая «выпускников» своей школы в новых стенах борделя, да, при мальках он даже не заикался о возможности обратить тело в капитал. Дети и так бывали в клубе, подавая клиентам на стол, оберегаемые на случай чего неусыпным оком — Оливером. Все всё видели и знали. Кто хотел, тот шел. Кого воротило, подыскивали непыльную работенку, но без серьезных претензий. И все же осадок был.       Что в итоге?       Лучшее, что Азирафаэль помнил, это сдержанная благодарность с нежеланием вспоминать распутное прошлое, худшее — проклятия, доносящиеся сквозь опиумный бред. Так, может, вся та жертвенная, самоотверженная любовь к мальчикам — плод его больного воображения? Имеет значение только страсть?..       По памяти он бережно собрал те крупицы, заставлявшие его по-настоящему чувствовать себя счастливым. И везде он был рядом с Кроули. Лежащим на нем, ласкающим его или невинно сидящим подле. Рядом. Всегда. И что же? От него требуют новую «жертву», чтобы он отпустил свое счастье с попутным ветром за океан?!       Не бывать этому. Азирафаэль пока не знал как, но не бывать!       Он украдкой оглянулся, выискивая Кроули в толпе. Но Джейн тут же шлепнула его веером, словно ослушавшегося ребенка, и он смиренно уставился на сцену.       Напоследок Уайльд угостил и без того накормленную публику фирменной шуткой: «Уважаемые дамы и господа, я должен с прискорбием сообщить, что господина Оскара Уайльда нет в зале».       Кроули не было в ложе уже по-настоящему: он вышел под нестихающий гром аплодисментов. Еще не хватало простоять очередь в гардероб. Стыд от собственной беспомощности жег ему пятки, подгоняя вперед.       Либо ангельская оболочка свела на нет его сущность, либо его жена — ведьма в третьем поколении. Он не знал, что хуже.       Битый антракт он дырявил ее затылок взглядом, стараясь стереть воспоминания вплоть до их замужества. Но встретил такое сопротивление, что его чуть не отшвырнуло в другой конец фойе. Будто приставил к Джейн однополярный магнит. Нет, он бежал прочь от этого театра, прочь от этого позора.       Настроение забаррикадироваться в комнате и залечь в спячку лет эдак на сто. Один раз духу не хватило, а теперь попробует. Но уже на лестнице его задержали.       — Азирафаэль, куда же ты? Даже поздравить с успехом не дашь? — Гавриил собственной персоной взял над ним патрулирование. Одни беды от этой перемены тел! И как ему отвязаться от этого истукана?       — Не вижу поводов для поздравлений! — пожал плечами Кроули, едва скрывая раздражение в голосе.       — Полно скромничать, а то премию не выпишут. Я же все вижу, все понимаю. С чего вдруг мистеру Уайльду браться за тему семьи и покаяния? Хорошая работа, Азирафаэль, даже превосходная! «Божий дом — это единственный дом, где рады грешникам». «Закон божий — только Любовь». Чудесные слова. Какой посыл обществу! Если можно очистить разум такого отпетого грешника, как мистер Уайльд, то у человечества есть небольшой шанс на… ну ты понял.       Кроули знал, что полагалось подыграть. Подсобить Азирафаэлю и приврать в который раз. Сколько он врал до того? Всем вралям враль…       Хотя, постойте! Какое ему дело до карьеры ангела? Тому, кажется, неплохо быть и демоном. Соблазняет и искушает получше него. И мужчин, и женщин.       Как же хотелось отомстить! Мелочно, гадко…       — Да, моих рук дело, — бессовестно солгал Кроули. — Хотя провернуть такое дельце не каждый горазд. Что там, не ясно насчет повышения?       — Какого еще повышения? — Глаза Гавриила заметно округлились. — Ты же ясно давал понять, что тебя все устраивает тут, на Земле…       — А дурак был. Кто отказывается от такого? Время расставило все по полочкам. Так что я готов хоть сейчас. Хоть в головной департамент! Только чтоб ответственности побольше, а выходных — поменьше.       Кроули с упоением глазел на озадаченного Гавриила. С минуту тот молчал, сдувая и надувая щеки, как кузнечные меха, пока выходящий воздух наконец не обрел литературную форму:       — Ты меня малость озадачил. Ротация посреди отчетного периода, да еще такого… Спорно, очень спорно. Притом у меня на примете нет никого, кто бы тебя заменил. Наверху возникнут вопросы. Ты точно уверен?       — Ладно, давайте забудем! — того Кроули и добивался. На большее он и не рассчитывал. Зато как минимуму неприятный разговор с начальством он Азирафаэлю обеспечил. Мелкая месть свершилась!       — Забудем, — облегченно выдохнул Гавриил. — … продолжай в том же духе. Результат нужно закрепить.       — Закрепить, именно.       — Тогда встретимся как обычно, в начале сезона жду на озерах.       — Пренепременно. Приготовьтесь остаться без рыбы!       — Надеюсь, это пустые угрозы, — Гавриил почти отпустил его, но одернул напоследок. — Мне кажется, ты как-то переменился. Это он так на тебя влияет?..       — Все в порядке, — бросил через плечо Кроули, забирая свой честерфилд. — Я всегда такой был.       Званый ужин в доме Уайльдов подходил к концу. Кажется, после громкой премьеры сюда слетелась вся лондонская богема. Были все: скандальный Обри Бердслей, драматург и социалист-Бернард Шоу, директор «Хэймаркета» Биррбом Три, острая на язык писательница Ада Леверсон и, куда же без них, экс-пассии Уайльда.       Стол ломился от каплунов, бланманже и всевозможной выпивки.       Но Азирафаэль не хотел есть. Аппетит покинул его уже месяц назад. Он чувствовал себя картонным плясуном в руках жалких смертных. Обузданный сотнями моральных обязательств перед теми, кого раньше чурался и воспринимал как рабочее сырье? Как он дошел до этого? Нет, как они с Кроули дошли до этого?       Даже то, что он находится сейчас в доме Уайльдов — соизволение Джейн. Если бы не ее желание повидаться напоследок с Констанс, он бы даже не увидел Кроули.       Да, он жаждал видеть Кроули в собственном же теле — тут уже без комментариев. Они оба сидели на правах почетных гостей, разделенные столом и салонными беседами. Вот такое унылое свидание без надежды на tet-a-tet.       Он едва не вышел из себя, заметив, как Бердслей взялся узловатыми пальцами за карандаш и старательно заводил им в блокноте.       — Рисовать людей за едой крайне бестактно, — желчно заметил Азирафаэль.       — Ваш типаж лица такая находка! Я больше не буду. — И Бердслей немедля отложил карандаш и бумагу, застенчиво выглядывая из-под прилизанной челки.       — Прошу извинить беднягу Обри, — вмешался Оскар, — Он всего лишь раб искусства и не в силах противиться ему. Мне жаль ваш поруганный аппетит, мистер Кроули. Если вас утешит, иллюстрации Обри к моей пьесе расстроили мой аппетит настолько, что пришлось срочно ехать в Париж. Только французская кухня поставила меня на ноги.       — Оскар, не напоминайте мне! — взмолился Бердслей слабым голосом. — Принцесса Саломея тем более оправдывает свою репутацию, что поссорила нас [4].       — Спокойствие, Обри! — смягчился Оскар, подгоняемый осуждающим взором Констанс. — Я разрываю деловые отношения, но это только на пользу нашей дружбе. Я ценю ваш подлинный талант, иначе ваша картина не висела бы в моей библиотеке.       — Я знала, Оскар, что банальная ссора слишком примитивна для вас! Вам подавай громкий скандал, — вмешалась Ада Леверсон.       А Азирафаэль знал настоящую причину ссоры. Не голые гермафродиты смутили Оскара — такой вульгарностью его не удивишь. А то, что подавленный недугом, но своенравный Бердслей обессмертил Уайльда в образе пухлогубого шута [5]. Что ж, он зрел в корень.       Тем не менее топор войны, и так ржавевший без дела, был зарыт окончательно. Застольная беседа снова вернулась в свое ленивое русло: к обсуждениям Лондонского сезона и другой человеческой мишуре.       — Как ваша Эстер взяла наше общество за грудки, а? — обратился к Оскару Бернард Шоу, утирая остатки буйабеса с густой бороды. — Нам и вправду нужно более справедливое общество. Только США не в пример: там давно все в руках магнатов и спекулянтов. Социализм, основанный на равных возможностях к труду — вот та утопия Мора, к которой надо идти!       — Почему бы не помечтать, главное не потерять голову, — сказал Оскар [6].       — Мистер Шоу, уж не хотите ли вы всех нас обратить в ваше Фабианское общество? — повел бровью Бирбом Три. — Увольте, тут же дамы!       — Ну и что? — усмехнулся мистер Шоу. — Женщины в наш век не уступают мужчинам. Взять хотя бы миссис Уайльд! Как вы выступали на рабочем митинге… в восемьдесят девятом, кажется?       — У вас исключительная память, — отозвалась Констанс чуть слышно, будто шелестящая листва.       — … социализма не будет, покуда существует частная собственность, — протянул Оскар, достав папиросу из серебряного портсигара с собственным вензелем на крышке и искусно инкрустированного перламутром. — Покуда мы будем верить в сказки о незыблемом праве собственности, улицы Ист-Энда будут запружены угнетенными.       — Так то оно так, но… — А дальше начиналось традиционное английское топтание на месте. Никаких действий, только одни лозунги, брошюры, программы. Эта демагогия могла длиться нескончаемо долго. Констанс «вдруг совершенно случайно» вспомнила, что доктор прописал ей покой, и удалилась в компании Джейн. Это был шанс, который нельзя упускать.       Ужин был окончен, и гостей потянуло на второй этаж — в гостиную. Азирафаэль отпросился под предлогом визита в уборную и выжидал на первом этаже, тайно надеясь, что Кроули без всяких намеков догадается присоединиться к нему. Все равно Кроули эти намеки ни черта не понимает. Тогда хоть интуиция не подведет.       Не подвела.       Сердце радостно загрохотало, едва Азирафаэль завидел спускающегося «себя». Он дожидался Кроули, сидя на целомудренной скамейке: сесть рядом на такой было возможно, только если сидящих будет разделять спинка. Фобия телесного, возведенная в абсолют.       — Как тебе удалось сбежать? — спросил он Кроули, когда тот занял место по ту сторону этого недоразумения.       — Сочинил, что в уборную, какая-то проблема?       — Отнюдь. Просто теперь все будут думать, что мы оба мучаемся несварением желудка.       — Какое нам дело, что о нас думают люди? — Кроули не смотрел в глаза. Это злило.       — Мне никакого. Говори лучше за себя.       — Что я повязан с этой пигалицей, на это намекаешь?! — Азирафаэль сделал неприятное открытие: в гневе у него на редкость кислое выражение лица. — Так не вопрос, я пойду и порву с ней прямо сейчас.       — Порвешь с прибыльной плантацией, особняком в Луизиане, дорогими кутежами?       — Все это — дополнение, жил без него, проживу еще.       — … Человек — не дополнение. Это душа, бессмертная, заметь. Она не была твоим заданием, но ты ее искусил! Искусил в личных целях. Плевое дело для демона. Но ты же мой демон, и мне…       Кроули оборвал льющуюся на чистом экспромте тираду одним легким поцелуем. Скамейка целомудрия не спасла. Да и куда ей, простой мебели, устоять перед чувством, вызревавшем тысячелетия?       — Так совестливо, что тошно, ангел. Но тебе ли! Тебе ли петь про совесть?.. Что ты от меня хочешь?! Что ты сам хочешь?! Оставить этого демона до востребования?! Оставь. Давай наконец поменяемся, и я отплыву. Это будет правильно. По твоим ангельским меркам.       Кроули голодным коршуном навис над головой, вцепившись в спинку скамьи. Азирафаэль молчал. Преступно недооцененный прием — пауза. Порой тишина доносит больше пространного монолога.       — Оставить тебя? — наконец проронил он, а руки медленно поползли по лацканам пиджака вверх, — Тогда у меня останется чувство выполненного долга…       Кроули подался назад, но Азирафаэль уже надежно держал за пиджак — не вырваться:        — Но это чувство не даст мне и сотой доли того тепла, что приносишь ты.       Скамейка-недоразумение испарилась, одной нелепостью стало меньше. Азирафаэль запустил пальцы в свои кучерявые волосы и ощутил холод от собственных губ. Любой бы опешил, но у него не было времени на такие пустяки. Слишком мало времени для мыслей о должном. Только ощущения, яркие, неподдельные — им хватит и секунды. Азирафаэль схватывал их на лету. Как его, тонкого, легкого, прижимают к груди с пылом алчного конкистадора, гребущего все богатства Нового Света. Как обостряются знакомые запахи, которые не способна скрыть даже перемена тел. Как охватывает кликет [7], и растет возбуждение, запертое где-то в грудине, и просит, нет, требует показать себя…       Второй этаж сотрясся хохотом. Должно быть, Оскар снова поразил всеядную публику абсурдным парадоксом. Повод потренироваться в светском смехе. Азирафаэль только надеялся, что они не станут следующим, если кто-то спустится по лестнице по нужде.       — Не лучшее место, — с тоской выдохнул Азирафаэль.       — Верно. — И Кроули, сжав его руку, поволок в библиотеку дальше по коридору. — Ближе к телу, как говорил Ги-де-Мопассан.       — Не припоминаю у него ничего такого, — Азирафаэль не думал протестовать, когда Кроули прикрыл за ними дверь.  — Я не вижу здесь удобной софы, а ты?       — Кто из нас начитанный, ты или я? Где твое воображение, ангел?!       Роскошный резной стол, обитый сукном, и правда давал волю фантазиям. Скрытое от посторонних глаз стеллажами книг писательское логово, куда изредка забредало вдохновение. Все было погружено в мрак, едва нарушаемый тусклым уличным освещением.       Один мраморный бюст Гермеса парил в темной комнате, но и того накрыли черным пиджаком: складывать одежду тоже некогда.       Избавившись от брюк, Азирафаэль плюхнулся на стол: тот стоически скрипнул. Вот это добротная мебель! Он притянул к себе Кроули, схватил зубами мочку уха — ту, что с серьгой, всегда хотел попробовать. В ответ — изумленное мычание. Понравилось.       Запах пота туманил голову. Хотелось сжать собственный зад — хоть это казалось самым безумным извращением. Конечно, извращение, так желать собственного тела!       — А если я оплошаю? — Иисусе, Кроули, ты-то куда?! — Привык уже лежать на спине и ничего не делать, а здесь еще чужое тело…       Азирафаэль без лишних слов плюнул на ладонь и обхватил член этого матерого девственника. Какие мы еще нежные. Будто Кроули и не хаживал в бордель. Ему срочно надо продлевать абонемент!       Не выпуская член, еще сбежит (Кроули. Конечно Кроули), Азирафаэль облизал пальцы и потянулся к белому, как эта дурацкая мраморная голова, заду. Толкнулся внутрь сразу двумя пальцами. Ответ был мгновенный.       — Отпустило? — спросил он, когда Кроули призывно выгнулся в спине. — Это все не важно. Как и перемена тел. Вместе мы и так одно целое. Но если ты у нас такой консерватор, ложись. Убедишься, как я сберег твою оболочку.       — Не консерватор, а демократ, — и все же Кроули подчинился, махом очутившись спиной на столе, придерживая руками задранные ноги. И оно понятно, его родная гибкая оболочка благоволила к приятному разнообразию. Кроули при желании гнулся, как цирковая гимнастка.       Отлеживался он раньше. Лентяй!       В этом теле притянуть Кроули за зад к краю стола было сущим пустяком, рост благоволил. Пустячными оказались и все потаенные страхи: Азирафаэль любил это долговязое тело, а когда любишь, то и управляться с ним легче.       Легкость передалась и Кроули. Паршивец освоился: без тени смущения наблюдал, как его собственное тело, распаляемое жаром, толчок за толчком разгоняет в них кровь.       Но они не спешили, как какие-то воры-домушники. Азирафаэль не чувствовал себя вором. Ни по отношению к Джейн, ни к кому бы то ни было. Он всю жизнь что-то отдавал, теперь пришла пора забрать свое.       Кроули.       Ему большего и не надо. Лишь бы его драгоценный возлюбленный был рядом всегда. И он готов выбить из него дух на этом столе, только бы эта простая истина стала ясна.       В тусклом свете Кроули блестел, точно покрытый лаком. Его голова покоилась на стопке книг, руки сжимали плотные ляжки, но пальцы то и дело беспомощно скользили по влажной коже. Тяжело тебе, да?       Азирафаэль закинул одну ногу себе на плечо. Поцеловал икру со светлыми кучерявыми волосками. Принял часть веса себе на руки.       Тише. Я всегда помогу.       Скрипело настольное сукно. Брякали ручки-кольца на ящиках. Клацала клавишами изгнанная на край стола печатная машинка. И призрачный портрет актрисы Патрик Кэмпбэлл, как печать меланхолии Бердслея — на стене. Никакой системы. Красота в хаосе. И это прекрасно.       — Как же ты меня… доконал, — нежно выдохнул Кроули.       — А как ты меня, — сказал Азирафаэль, сдувая прилипшую ко лбу прядь. Он уже чувствовал в подрагивающих ногах Кроули вестники оргазма, уже совсем близко, вот-вот…       Ох.       Вспышка света ослепила. Они оба оцепенели. Кто-то зажег люстру.       — Энтони, ты тут? Я слышала твой голос. Понимаю, ты устал. Тогда мы просто попрощаемся и уй… Что?!       Их обоюдная беспечность мстительно им оскалилась. И теперь ждала спектакля.       Все трое: Джейн, он и Кроули — застыли перед поднятием занавеса.       Схваченный с бюста пиджак больше показывал, чем скрывал. Да и главное скрыть им вряд ли бы удалось.       — Не прерывайтесь, джентльмены, я не стою вашего внимания, — выдавила Джейн и походкой железной леди удалилась из библиотеки.       Когда дверь захлопнулась, Азирафаэль и Кроули многозначительно переглянулись. А затем тихонько засмеялись, вибрируя смехом друг другу в губы. Никто из не собирался прерываться и бежать в попытке исправить неисправимое.       — Ну что, похоже, мы в полной заднице, — констатировал Азирафаэль.       Стыда не было. Об этом говорил хотя бы член, по-прежнему задорно стоящий и жаждущий наверстать упущенное. Азирафаэль двинул бедрами.       Кроули бросил пиджак обратно на кудлатую голову Гермеса. Оглядел свои ляжки сощуренными глазами и жадно толкнулся навстречу с томным стоном:       — В полной, ангел, это точно.