Эллин

Лондон, 1890 год.

      — Дориан. Ты назвал его ДОРИАНОМ.       — Что же тут криминального?       — Не держи меня за дилетанта! — Азирафаэль скрипнул зубами и еле сдержался, чтобы не пнуть наглеца под столом.       Иной читатель Британики, несомненно, подумает о дорийцах — этом племени Древней Греции, осевшем в крупных городах Спарты, Аргоса и Коринфа. Ничего примечательного, но в конце статьи энциклопедия сухо упоминала о царившем институте законной педерастии, по которому старший дориец становился любовником и учителем младшего (на этих словах викторианский обыватель отшвырнет от себя энциклопедию, а то и предаст ее огню). И Оскар с его познаниями в древнегреческой литературе просто не мог не знать об этом.       Это уже не невинный Платон. Не восхваление возвышенной любви-агапэ [1], коей был наполнен «Портрет господина У.Г.» Это — зашифрованная ода плоти, людус [2] во всем своем безобразии. Попытка воспеть похоть, подать на блюдечке чопорной британской публике ранее потаенные страсти, покуда таящиеся в публичных лондонских туалетах [3]. Только широкая общественность не прожует эту истину, а поперхнется и будет давиться.       — Не ищи глубокого смысла там, где его нет. Но, если так хочешь авторской исповеди, изволь. Вот спроси, к чему мне бремя моралиста? Ни к чему, отвечу тебе. Мораль слишком убога, чтобы обременять собой искусство. Моя книга — зеркало. Каждый увидит в ней свои пороки.       — Не хочу быть банальным, но не посчитают ли порочным тебя?! Взять того же лорда Генри — твоя квинтэссенция!       — Если кто-то и рискнет так подумать, то я ему глубоко соболезную, — отмахнулся Оскар. — Будь у них хоть крупица ума, они увидят, что мною двигала только любовь к моему творению. Пусть не злословят, что оно растляет умы или приближает Судный день. Для таких великих свершений искусство бесполезно.       — Ты переврал все наши замыслы…       — Энджел! Я оставил твою фразу про «безмозглое очаровательное существо»! В самом начале! И что «молодость — время незрелости, наивности и нездоровых помыслов» — в конце. К тому же. Почему переврал?! Я покарал его! — Оскар подцепил засахаренную вишню из поданного официантом мороженого и отправил в рот.       — Он умер слишком быстро и без мучений. Это, скорее, похоже на избавление с прямой дорогой в Рай. Им не понравится…       — Кому «им»?       Азирафаэль зло посмотрел на чистое небо и прикусил язык. Оскар должен был рассказать не о падении. Хватило Падений, уже натерли больную мозоль. Об очищении. Перерождении! Азирафаэль с тоской вспомнил отвергнутый книжный сюжет.       Оступившийся герой мучается страхом разоблачения. Его попытки побороть этот страх одна за другой терпят крах. Наслаждения приелись. Бегство под лоно церкви тоже ничего не дало — герой понимает, что исповедник, не познавший его греха, никогда его не поймет. Когда все средства были исчерпаны, помощь приходит откуда не ждали: от безликого нищего на вокзале. С тех пор герой посвящает свою жизнь другим. Открывает в своем поместье своего рода пристанище, где могут укрыться забитые мужьями жены, брошенные дети и бродячие артисты. В высшем обществе он становится изгоем, но он не чувствует себя одиноким. Да и когда ему: каждый день он помогает людям вставать на ноги. Он не святой и не станет святым. До конца дней он не будет знать, уготован ли ему Рай или Ад. Смысл имеет только настоящее.       Азирафаэль понимал, что видел в герое свое альтер эго. Что роман — его попытка осмыслить пережитое. Не шедевр мировой литературы, но хороший задел на будущее. Оставалось только самое сложное — донести мысль до масс. Оскар сделал бы это лучше любого рекламного слогана. Выиграли бы все: Азирафаэль внес бы вклад в борьбе со Злом, Оскар отделался бы от скандального ореола и, как знать, вернулся бы к жене…       И что в итоге?! Оскар отбрасывает вымученные годами черновики и за несколько недель пишет гремучую смесь Гете, Бальзака и Гюисманса, подав её под сладким соусом содомии. Взрослая похабная сказка в дешевой обертке из мистики — плевок в лицо Гавриила.       — Ты не оставил в рукописи ничего, что бы я считал своим, — нашел в себе силы укорить Азирафаэль.       — Пройдет время, и ты скажешь мне «спасибо», — во взгляде из-под ресниц сквозила легкая издевка, — Инстинкт собственника вреден для творца. Бог не был дураком, бросив на произвол судьбы свои детища. Советую и тебе идти путем Господним.       «До чего я докатился? Я слушаю проповеди разряженного в рясу распутника!»       — Когда публикация? — спросил Азирафаэль угасающим голосом.       — О, мы с мистером Дойлом условились на июле, — сладко пропел Оскар. — Мы как раз вернемся с ежегодной рыбалки, когда выйдет номер Липпенкот.       — Вот как, — холодно уронил Азирафаэль.       — Кстати. О рыбалке. Ничего, что я возьму с собой Джона?       — Ты же планировал провести это время с Констанс.       — О, ее я тоже беру с собой. И мальчиков.       Азирафаэль не ответил. Отвел взгляд в сторону. За резными листьями винограда, укрывшими их часть беседки, он разглядел белого призрака, впивавшегося тростью в пушистый газон. Призрак неловко ковылял по зеленой поляне Риджентс-парка в окружении двух хохочущих мальчишек и Джейн, которая придерживала подругу за локоть. Оскар весело помахал рукой своим сыновьям, и те дружно замахали в ответ. Жену с тростью, которую он презрительно окрестил «клюкой», он вовсе не удостоил внимания.       Затрещали дубовые ветки. С дерева спрыгнул Кроули с трофеем. Казалось бы безнадежно запутавшийся в ветвях воздушный змей был с триумфом возвращен хозяевам. Вивиан на радостях заскакал, но восторг тут же сменился обиженным хныканьем: Сирил на правах старшего братца выхватил змея и понесся с ним по лужайке, ловя капризный ветер. Бедный Кроули. Скоро снова лезть.       — А твой содержатель такая разносторонняя личность! — сказал Оскар, наблюдая, как Кроули понесся следом за детьми. — Я давно подыскиваю новую няню сыновьям! Но, кажется, могу теперь снять объявление в газете.       — Боюсь, эта няня тебе не по карману.       — Думаю, это не единственное препятствие: там свой на подходе. Джейн так округлилась…       Азирафаэль беспокойно перевел взгляд на жену Кроули, но не заметил никаких тревожных признаков. Может быть, тут все дело в рациональном платье и в отказе от утягивающего корсета? Или в том, что она, вторя неумолимой миссис Битон [4], поставила себе задачу раскормить Кроули хотя бы на пять фунтов, но преуспела лично? Хотя для Оскара любая женщина превращалась в кобылу, если утрачивала мальчишескую угловатость…       — Они же нынче поедут? — осторожно спросил Оскар. — Прошлый сезон был преступно скучен, так что я возлагаю надежды на этот. Моим трофеем будет увидеть мистера Кроули с удочкой. А Джейн позволит отдохнуть от Констанс. Женщины скрашивают отдых своим отсутствием.       — Не знаю, — честно ответил Азирафаэль. Он все-таки смог довести до ума свой скромный проект со святой водой. Заветный пузырек, плотно завинченный, дожидался Кроули в комнате уже с неделю. Азирафаэль безбожно тянул время. Понимал: получив желаемое, Кроули упорхнет обратно в штаты. Прощай, совместные ночевки, долгие разговоры и традиционные пьянки. Кроули больше не будет во сне складывать ноги на бедра и нежиться до полудня под одеялом. Не будет велением левой пятки вносить приятную непредсказуемость в учебный процесс «мальков».       Ох. Все станет как прежде.       Сердце возмущенно пропустило удар. Азирафаэль не хотел упускать Кроули. Не в этот раз.       Оскар с насмешкой постучал ложкой по пустой креманке:       — За вами так забавно наблюдать.       — Прости?       — Твоя обреченная любовь… — Оскар задумчиво покрутил рукой. — Она сужает кругозор. Прозрей и осмотрись — сколько цветущих юношей к твоим услугам. Брось его первым. Женатый американец — что может быть хуже?       Азирафаэль вцепился в край стола.       — Знаешь что…       От ядовитой тирады Оскара уберегло только одно. Запыхавшийся Кроули неожиданно возник у плеча и с заинтересованным «м-м-м-м» взял ложку, запуская ее в нетронутое растаявшее мороженое. Дерзко. Залезая в чужую креманку и ничуть не заботясь о приличиях. Азирафаэль незаметно выдохнул. Кроули невозмутимо продолжил уничтожать лакомство, которое все равно не лезло в горло.       — Ангел, закажи всем лимонаду. Мне двойной! Я устал скакать мустангом и быть посмешищем в угоду дамам.       — Умоляю, продолжайте, у вас отлично получается, — сказал Оскар, откидываясь на спину плетеного стула. — Я уж думал, вам не подтянуться до той ветки…       Кроули больше не огрызался. Лишь легкомысленно пожал плечами.       — Ангел?       — Все хорошо, дорогой.       — Мистер Уайльд, не хотите ли перенять эстафету? — Кроули кивнул на резвящихся мальчишек и отдыхающих в тени деревьев женщин.       — Конечно.       Когда Оскар встал и присоединился к игре с бумажным змеем, Кроули тут же занял его место и сложил пальцы домиком.       — Все плохо, да? — не скрывая беспокойства, спросил он.       — Меня ощипают, как куренка.       — Что-нибудь придумаем. — Кроули с волнением смял салфетку. — Сжечь для тебя рукопись?..       — Опоздал. Уже сдана в редакцию, — ничуть не смутился Азирафаэль.       — Хм, сжечь редакцию? — не унимался Кроули.       — Опубликует в другой, — отмахнулся Азирафаэль.       — Может тогда… сожжем Уайльда?       — Что за дикость! К тому же это только придаст книге огласку… Придумай что-нибудь без использования горючих материалов.       — Просто зажигательное настроение. Так, а сколько вообще у нас времени?       — В июле Гавриил открутит мне голову, и правильно сделает.       — Все не может быть так плохо.       — Роман о самовлюбленном засранце, о чем ты? Никакой нравственности, Оскар ее похоронил под тоннами слоновой кости, хризобериллов и прочей бижутерии. — Азирафаэль решил не нагружать Кроули подробностями, лишь подозвал официанта и сделал новый заказ. — Зайдешь ко мне сегодня?       — Сегодня у меня рейд по Южному Кенсингтону. Я говорил!       — Может, уже хватит?       — Ты просто не знаешь, насколько весело пугать. В отчетах веселья тоже прибавилось, — Кроули с жаром подался вперед. — Пошли со мной. Развеешься. Погоняешь полисменов.       — Пожалей их. Хватило им уже одного Джека [5]. А двух Джеков-попрыгунчиков этот город не вынесет, — Азирафаэль улыбнулся, покачав головой. Если тонконогого Кроули, перемахивающего с крыши на крышу, он представлял легко, то себя — с трудом. Да и едва ли он посмеет отбирать у Кроули его единоличную славу. Воскрешенный его усилиями спустя много лет затишья Джек-попрыгунчик, гроза маленьких детей и кучеров, немедленно дал пищу для газетенок и второсортных penny dreadfuls [6], бьющихся над разгадкой его личности с прошлого лета. Ох, Кроули оказал ему большую услугу, пустив Скотлэнд-ярд по ложному следу со времен скандала на Кливленд-стрит [7]. Окрыленные успехом зачистки одного содомского борделя, полицейские ищейки были в шаге от облавы на следующий. Но внезапное появление загадочного прыгающего чудика, устраивающего аварии на каждом перекрестке, оттянуло все силы лондонских блюстителей порядка. Так, благодаря Кроули, «Клуб искусных рыболовов» не разделил печальной судьбы борделя на Кливленд-стрит. Замешанные в скандале общие клиенты успели бежать за границу, пока Скотлэнд-ярд тонул в сообщениях о злодеяниях инфернального существа.       Однако, когда опасность осталась позади, Кроули и не подумал расстаться с новым амплуа. И недели не проходило, чтобы он ни уходил на ночь в свои «рейды». Территориальный охват был ошеломляющим. Он доводил до обморока господ в Мейфэре, а спустя неделю улепетывал от прачек в Ламбете. На его счету (но не на совести, куда там) было несметное количество покореженных экипажей, разбитых фонарей и витрин, опрокинутых почтовых ящиков. Шлемы констеблей — то была его особая страсть. Простоволосые служители порядка не успевали расчехлить дубинки, как злоумышленник описывал сальто в воздухе и скрывался за забором со шлемом в руках. Будь воля Азирафаэля — сжег бы к чертям нелепый плащ а-ля летучая мышь, ходули-попрыгуньи и прочий шутовской реквизит. Но мудрый червь сомнения внутри говорил: Кроули не перебесится. Хочет дурачиться — пусть. В конечном счете никто, по крайней мере физически, от его «рейдов» не пострадал.       — Еще как вынесет! — парировал Кроули и поправил очки на носу. — Но я зайду ненадолго. Что-то важное?       — Хочу тебе кое-что передать.       — Звучит интересно. И что же?       — Придешь — узнаешь.       — Интрига! — Кроули забарабанил пальцами по столу. — Люблю интриги.       Интрига началась и кончилась в семь. Кроули, как и обещал, зашел, невзирая на смурного Оливера, который уже как год обзавелся легкой паранойей и не желал никого пускать в нерабочие дни. Но сложно не пустить, когда гость пожаловал лично к мистеру Фэллу. При том наглый гость, который с легкой руки продлил содержание и уплатил все нужные взносы. Даже придуманные наспех персонально для него.       Кроули развалился на диване, сняв очки. Азирафаэль растерянно скользнул взглядом по длинным ногам и поставил на столик пузырек из-под шампуня.       — Это тебе.       — Спасибо за заботу, но я слежу за своими волосами, и они чистые, — оскорбленно фыркнул Кроули.       — Это другое, дорогой. Я сделал. Бери осторожно, не разбей.       — Это?..       — Наисвятейшая, — Азирафаэль кивнул, — Безупречный эффект, или как вы там, рекламщики, говорите?       Кроули открыл рот, издал неясный булькающий звук и закрыл. Покрутив пузырек с разных сторон и, проверив его на герметичность, отставил обратно на стол. Наступило неловкое молчание.       — Очень щедро с твоей стороны, — буркнул Кроули.       — Ты не рад? — удивился Азирафаэль.       — Смешанные чувства. Я так утомил своими визитами?       — Конечно нет. Не неси чушь.       Кроули снова замолчал. Нахохлился. Зашевелил губами, будто лепетал проклятия. И это его благодарность?!       — Кроули?       Кроули помотал головой, нацепил очки и сорвался с места.       — Спасибо, ангел.       — Кроули…       — Найдется какой-нибудь пакет? Не хотелось бы класть это за пазуху.       — Я дам тебе корзинку.       И вот Кроули уже закрыл корзинку, встряхнул ее и направился к выходу. Походка легка и беззаботна, как у юнца, сбегающего с последних уроков. Не было в ней надломленности, угрюмости и ссутуленной спины.       — Надеюсь, ты не вздумал прыгать с этим? — окликнул Азирафаэль, когда Кроули уже снимал тонкую цепочку с двери.       — О, конечно нет. Увезу к себе, а потом поеду на вокзал.       — Как? Уже уезжаешь?!       — Сначала узнаю расписание, а потом — да, — Кроули все-таки повернулся, вздернув бровь. — Теперь я могу вернуться, ангел. Будь спокоен, не пропаду! — «О каком покое ты говоришь, Кроули? О двадцати годах забытья, которое ты бесцеремонно прервал?!» — Да хоть заправлю этим чудом флакончик духов — припугну любого, кто ко мне сунется. И даже блефовать не надо.       Что и требовалось доказать. Получил желаемое — и сматывает удочки.       А как же... он?! Он даже ни разу не отработал содержание! Он нарушает кодекс чести!       — Не надо. — Азирафаэль нахмурился и сделал шаг вперед. А потом еще один. А потом незаметно (незаметно же?) прижался к Кроули, пригвоздив его к двери своим телом. Кроули даже не дернулся. Лишь медленно поставил корзинку на пол и со смешком склонил голову. Что ему пугаться каких-то объятий, когда в течение года он стабильно спал в них?       — И что дальше? — спросил он, не предпринимая попыток вырваться.       Азирафаэль тревожно улыбнулся, ощутив угловатые плечи под своими ладонями.       — Мы со временем ровесники. Тогда к чему спешить?..       — Привычка, — сказал Кроули, — перенял от людей. Но, кажется, я везде опоздал?       — Ты как раз вовремя. Только подыграй мне немного. Совсем немного, ладно? Мой Эрос бессилен, пока твой Антерос дремлет [6].       — Кто-кто дремлет? — Кроули приоткрыл рот, но стоило Азирафаэлю скользнуть пальцами по лацканам фрака, послушно кивнул.       Кроули медленно увел очки наверх, утопив их в волосах. В змеиных глазах плескались золотые искорки. Азирафаэль коснулся лица Кроули, точно скульптор, желающий прочувствовать материал. Аккуратно погладил морщинки у глаз, с нажимом очертил большими пальцами выступающие скулы и наконец решил придать верную форму этим тонким, иссушенным воздержанием губам. Пальцами дело не ограничится.       Даже целуясь, Кроули не сводил с него взгляда. Лишь зарделся и окаменел, вжимаясь в дверь. Но это ничего: он же приподнял очки! И не пытался сбежать, как обычно! Значит, не стоит отступать так быстро. Этот капризный материал требовал кропотливой работы.       — Идем, — шепнул Азирафаэль и, легко взяв Кроули за руку, вернул на диван.       Нейтральная зона, на которой Кроули чувствовал себя в безопасности. Азирафаэль чинно усадил Кроули и сел подле на целомудренном расстоянии. Но ничейная территория так и предрасполагает к захвату. Они оба нарушили перемирие.       Кроули издал нечленораздельный звук, когда Азирафаэль положил ладонь на его затылок, почувствовав жесткость шнура, сдерживающего волосы. Одно движение — и волосы вырвались из плена, разлившись мягким пушистым каскадом по плечам.       — Мы все рушим, ангел, — словно постскриптумом заявил Кроули, откидываясь на подушки и все еще никуда не сбегая. — Все, что мы построили. Твоей, заметь! Не моей глупостью!       — Отстроим новое, — возразил Азирафаэль. — Я хочу, чтобы ты остался.       — Достаточно попросить. Для этого необязательно прилагать усилия для… этого!       — Необязательно, — согласился Азирафаэль, — Но почему бы и нет?       Великое «почему бы и нет?» Кроули задохнулся от возмущения, но Азирафаэль ловко проглотил его. Проглотил и жаркий выдох в губы. Проглотил и поначалу вялые ответные действия: от сжатий собственных предплечий до первого неуклюжего лобзания.       «Моя смелая умница», — мельком подумал Азирафаэль, а потом не думал. Лишь оберегал зыбкую гармонию, воцарившуюся между ними. Какое ему дело, что они — две противоположности одного мироздания? Противоположные стороны соединяют диагональю. Как сейчас. Такая занимательная геометрия пришлась Азирафаэлю по вкусу. Он принимал осмелевший язык в собственный рот, как самого желанного гостя. Гость задержался на пару десятилетий, но пришел-пришел-пришел. Непостижимое несуразное счастье.       Азирафаэль, не сдерживаясь, застонал. Кроули был тут. Его драгоценный, прекрасный друг. Его счастье, его беда, его лукавое горе и его самое дорогое существо, которое не заменит никто и никогда.       Кроули тряхнуло от прозвучавшего стона. Покрасневший, взлохмаченный, с выступившей испариной на висках, он облизнулся и застыл, будто заклиная тяжелым взглядом. Того и гляди полоснет лезвиями зрачков.       — Симулянт! — рыкнул он. — Наглый, бесстыжий симулянт!       И как не осыпать его после этого рыка доказательствами? Расписать на доске объемное объяснение собственной похоти и вожделения. Заставить зазубрить.       Или любви? Если у нее есть формула. Простая, сложная, с множественными переменными или одной. Азирафаэль готов был ее выучить вместе с Кроули или выводить каждый раз, если та вылетит из головы. И не надоест.       — Мой хороший.       — Я не хороший! — гаркнул Кроули, вцепившись в подушку, будто вцепиться было больше не во что.       — Конечно, — Азирафаэль не желал утомлять себя спорами — сейчас слова жили своей жизнью. — Тогда просто мой. В любом качестве.       «Любовь сужает кругозор» — снисходительно нашептывал Оскар и шел дальше разбрасывать увядшие соцветья былых романов со своей неуемной ветреностью, которая в один день его, несомненно, погубит. Но Азирафаэль хотел быть верным и единственным. Ему есть что беречь: свой покой, мило кряхтящего Кроули и дорогую сердцу обстановку утерянного магазинчика.       — Ну же, — нетерпеливо сказал Азирафаэль, смутно понимая, что имеет в виду.       А Кроули понял.       Скривив губы, он со свойственной ему змеиной гибкостью стянул с себя фрак и, швырнув его на диванную спинку, без лишних слов оказался на коленях.       — Только попробуй меня разочаровать! — предостерегающе рявкнул он. — Я тебя с дерьмом смешаю. Я… Я…       — Покараешь?       — ПОКАРАЮ, — взвился Кроули, ухватившись за слово. — Покараю!       — Я приму твою кару с ангельским смирением.       — Со мной эти куртизаночьи уловки не пройдут!       — Буду стоять на коленях и покорно сносить твое недовольство…       — Так нечестно…       — Что, дорогой?       — Займемся делом.       И Азирафаэль урвал новый поцелуй. Или забрал подаренный. Или… не важно.       Кроули прекрасен. Как он мог раньше не замечать этого? И волосы у него восхитительные, как пылающая в ночи сигнальная ракета. И эти проникновенные глаза, по которым так легко уловить любое переживание. И нос. Всем носам нос. Истинно римский, с таким величественным изгибом, будто заявляющий об отваге и незаурядном уме. А эти губы? Пускай и жесткие поначалу, шелушащиеся, но такие мягкие и податливые, стоит чуть-чуть приложить усилие! А стройность? Нет-нет, ни в коем случае не болезненная худоба, пускай ребра торчат как и прежде, а живот впалый, как у ист-эндских мальчишек. Ты просто легкий, Кроули, и создан для меня. А я для тебя. Это же ясно как день.       — Может, заткнешься уже?! — буркнул Кроули, не зная, куда приткнуть пылающее лицо — в подушку или любезно подставленное плечо?       — Я говорил это вслух или слишком громко думал?       Кроули не ответил. Подрагивающими руками забрался под шлафрок, а потом и под сорочку, но неожиданно оробел.       — Продолжай. Продолжай! — Азирафаэль сам потянулся к завязанному поясу.       — У тебя там… что-то железное?       — Серебряное. Я же говорил: в ухе не единственный прокол. Можешь посмотреть.       — Что?!       Вытянувшееся лицо Кроули стоило того, чтобы совершить эту пьяную глупость. Нелепая попытка следовать за модой, его компромисс со временем.       Азирафаэль сам освободился от шлафрока, а потом стянул сорочку через голову. Бегло опустив взгляд на собственную грудь, на которую так пялился Кроули, он слабо улыбнулся. Пара крохотных ни чем не примечательных колечек — а сколько удивления.       Азирафаэль снова потянулся к Кроули, желая только одного — целовать. Не обделил вниманием ни губы, ни скулы, ни мочку уха, ни бьющуюся венку на солоноватой от пота шее. А после вжался бедрами, ляжками, животом, не скрывая ни собственного желания, ни проснувшегося возбуждения.       Потереться о Кроули пахом, заерзать, не боясь сойти за жаждущего взаимной мастурбации подростка, и снова целовать-целовать-целовать, толкаясь языком и губами, как в душной давке, хотя в комнате просторно, и открыто окно. Уловить ответный толчок желанного тела и подстроиться под ритм синхронного трения, слегка направляя член рукой. И плевать на преграду из одежды, приятно-приятно-приятно!       Кроули льнущий, пыхтящий и жаждущий получить свою порцию наслаждения. Старался, сминал плечи в поисках опоры и извивался, как змея в брачный сезон. Хотя почему как?       Видел, что его желают.       Все произошло быстро, будто им было куда торопиться.       Азирафаэль заглушил финальный гортанный стон в шею Кроули, но через мгновение услышал у собственного уха точно такой же. И плевать на позорно увлажнившееся брюки. Он будет счастлив так позориться с Кроули, если они будут делать это вместе.       — Мой ласковый, прекрасный, хороший-хороший-хороший! — И потом лепетать идиотские глупости, чтобы были. Чтобы Кроули позабыл стыд и не закатывал глаза, а млел на груди, как притомленный путник.       — Ужас, — голосом, лишенным интонации, резюмировал Кроули. — Так же позорно, как в прошлый раз.       — Мне кажется, прогресс на лицо, — заступился Азирафаэль.       — Ага, если не шаг назад. Что расслабился, готовься к каре! Ты все равно меня разочаровал.       — Будешь карать — выложись по полной, как сейчас.       — Теперь вижу, такого никакой карой не перевоспитаешь! — И какая блаженная ленца сквозила в этом голосе!       Минуты ускользали, пот испарялся, а тепло в брюках сменилось противной липкостью.       Кроули поднялся. Мимолетным щелчком очистил одежду. Потянулся как ни в чем ни бывало и посмотрел в распахнутое окно.       — Пошли, ангел.       — Куда?!       — Трепать нервишки обывателей. Ты мне должен за новый позор. Расчехляй крылья.       — Кроули!       Но эта по-мальчишески озорная улыбка заставила подняться и последовать в открытое окно. И уже потом, под засвеченным ночным небом, она же манила взять за руку. И как удержаться от такого соблазна?!       — Телячьи нежности, — с напускной презрительностью фыркнул Кроули, но крепко сжал ладонь в ответ, перегибаясь через парапет крыши. Черные перья затрепетали, выдавая нетерпение. Или радость? — Ну что, ангел! Вон, стайка блудных студентов. Полуночничают, когда все порядочные люди должны спать. Пугаем?       И как ему такому — сияющему от неподдельного счастья — отказать?!