Эллин

      — Как только твое морализаторство еще не иссушило тебя?! — взмолился Оскар, заполоняя папиросным дымом небольшой холл. В этом холле Азирафаэль обычно коротал вечера с плошкой винограда и хорошей книгой. Оливер позаботился об уюте: мягкий кожаный диван, столик на колесиках, переносная керосиновая лампа… Только тяжелая бархатная портьера отделяла это убежище от оживленно гомонящего зала. Симпозиум был в самом разгаре. Отличное место, чтобы быть начеку, но при этом не участвовать в творящемся действе.        Оскар решительно отложил ложку, но супницу с черепашьим супом и тарелку с ортоланами, завернутыми в сморщенные листья сицилийского винограда, пока отодвигать не спешил. Бокал с амберским янтарным шампанским был еще полон, а им надо что-то запивать. Азирафаэль незаметно вздохнул. По непонятной причине, когда он разделял ужин с Оскаром, ничего не лезло в горло. Хотя Стивен сегодня превзошел сам себя: сам Эскоффье [1] похвалил бы приготовленные блюда.       — Что ты предлагаешь? Кару Божью? Тривиально. Провидение, рок судьбы? Уже было, — Оскар жадно вдыхал дым. Папироса вспыхивала алым и скармливала истлевшую частичку себя бронзовому рту пепельницы-рыбы.       — Могу предположить, что раскаяние…       Оскар демонстративно закашлялся:       — При всем уважении к тебе, это чересчур. Какое раскаяние? Еще очищение, скажи. Твои взгляды вышли из моды лет двести назад. Конечно, средний любитель бульварного чтива проглотит и это снадобье. Но, Энджел, пойми, все эти так называемые Диккенсы, Гёте и прочие слишком долго щадили публику. Не нужно открывать книгу, наперед знаешь, что в конце будет ждать «Торжество добра над злом, морали над низостью». Какие бы ужасы ни ждали читателей, в конце им дают этот дешевый антидот. Сподобиться на такое я не способен да и не хочу.       — И чего же ты хочешь? Выдернешь спасительный пузырек из рук страждущей публики?       — Бери выше. Я хочу эту публику отравить.       «Что-что?» — Азирафаэль качнул головой. В сладковатом дыму чадящей папиросы явно угадывались знакомые нотки опиума. Может, слабость Оскара к египетским папиросам отравила и его разум тоже? Нет, сам Азирафаэль в рот не возьмет этой дряни, но он же, как бы выразиться, пассивный курильщик?       — Спокойнее, друг мой, я не хочу оканчивать нашу беседу в приемном покое. Тебе ли не знать, что в малых дозах яд превращается в целебное средство. А наше общество хронически больно узколобой моралью, грошовым благочинием, косностью взглядов. Гибнущая нация филистеров! Вместо того, чтоб открывать новые горизонты людских страстей, они расселись за каменными изгородями и не кажут носа. Бедолаги, короткой горячке они предпочтут смерть наслаждений! Они наводняют улицы, от них нет спасения! Если бы не твоя обитель — клянусь, я бы отчаялся! А твоя плеяда Адонисов и вовсе переносит меня в золотой век Эллады!       — Сочту за очень сальный комплимент, — сдержанно сказал Азирафаэль. — Как поживает мистер Элтхауз [2]?       — Его приглашение уехать на Пасху так же утомительно, как и его штампованная фраза «просто прекрасно». Боюсь, я заигрался с этой пташкой. Не зря же дети ловят щеглов в лесах и потом, непременно, отпускают. Их монотонное пение быстро надоедает. Пора бы и этого вернуть в его дремучую адвокатскую контору. В естественную среду обитания. — Оскар снова стряхнул пепел. — А как наш экстравагантный американец? Смотрю, ради него ты пожертвовал не только свободой, но даже усами.       — Экстравагантный это больше про тебя. А усы я сбрил по взаимовыгодной сделке.       — Так у вас называется замаскированное рабство? — Оскар цокнул языком. — Впрочем, американцам можно простить такой каприз. С отмены рабства минула какая-то четверть века. А привычки плохо повинуются велению закона. Но тебе идет. Всегда недолюбливал лишнюю растительность. Оставим её старцам.       — Спасибо, — Азирафаэль растерянно провел пальцами над верхней губой.       — И как он?       — Кто?       — Твой американец конечно. Только не говори, что он из разряда того неотесанного мужичья, которое имеет с той же нежностью, что клеймит скот?       — Вовсе нет, — сказал Азирафаэль, не желая раскрывать подробности. Не понаслышке зная, что язык Оскара мало чем отличается от помела, он догадывался, что любое признание рано или поздно порадует слух его мальчиков. А у них и так было достаточно поводов для сплетен…       — Энджел, ты сущий дьявол! Ты жаждешь выведать все мои секреты, а сам таишься за семью замками?! Я понимаю, что он стар и едва ли сравнится с этими благоухающими цветками, — Оскар вульгарно кивнул на Тома с Уиллом, которые развлекали сидящего за столом маркиза Чизквика извращенной сценкой из «Укрощения строптивой». Уилл, переодетый в женское платье, исполнял роль Катарины: яростно сверкал подведенным глазами и отражал остроты «Петруччо». В отличие от бессмертного оригинала, Петруччо, условившись о воскресной помолвке со строптивицей, не покинул её дом, а страстно прижал к себе. Сейчас будет целовать на потребу маркизу и остальной публики.       Такие искаженные сценки пользовались успехом. А какой фурор производило раздевание Катарины… Монеты звенели, лишь бы она побыстрее сбросила приколотые к волосам шиньоны и начинала расшнуровывать платье, чтобы явить публике стройное, лишенное всякой растительности тело. Это тело, готовое возжелать и принять, она дарила Петруччо вкупе с обузданным характером.       Уилл всегда пользовался большой популярностью. Легко краснеющий, с густой копной каштановых волос и лукавыми зелеными глазами, ловко увеличенными театральным гримом, он щелкал аристократов как орешки. Он смел отказывать, капризничать и дразниться. То он неделями не принимал никого, порхая по залу солнечным зайчиком, то обслуживал четверых за ночь, взвинчивая ценник до скандальной цифры.       Уилл был один из немногих мальчиков, кто с охотой соглашался на роль патика [3] и умел наслаждаться ею. Оскар давно положил на него глаз, но пока только провожал взглядом до второго этажа. И едва ли проводит вживую. Уилла интересовали фунты стерлингов, а не уранические сонетики, которые Оскар готов был клепать как на конвейере, лишь бы потешить слух любовников. Острый язык Оскара и его талант рассказчика также не впечатляли Уилла. К тому же Азирафаэль знал, что между собой мальчики зовут Оскара «большое шаткое бланманжэ-э-э». Уилл не любил желатиновые десерты.       — Но даже в старом фрукте бывает сок. Да и сухофрукты, если их разварить, сдобрить сливками и сахаром, вполне удобоваримы, — продолжил Оскар, пристально наблюдая за спектаклем.       — Сухофрукты хорошо влияют на пищеварение и полезны для здоровья. — поджал губы Азирафаэль. — А ты обрюзг, да и зубы потемнели. Не пора ли найти константу, Оскар?       Рука Оскара дамским веером взметнулась ко рту. Азирафаэль специально оскалился, демонстрируя идеальную белоснежную улыбку — никаких последствий лечения ртутью. Даже в шестьдесят пятом, когда он имел глупость открыть в себе плотское начало, он был предельно осторожен. Правда, меньше, чем через год, осторожность утомила, а на голову свалился молодой выводок, требующий пристального внимания. В итоге совместные ужины с детьми победили удовольствие. Да и удовольствие ли это было? Разве приятно после омывать тело и тащиться на Риджент-стрит, чувствуя себя пустым, как вычищенный котелок?       — У тебя под рукой проверенные сочные мальчики! — парировал Оскар. — А у меня поиски! Скитание! Подбор переменных! Я должен постичь все то, что может предложить мне мир, иначе я зачахну в меблированных гостиных.       — Ева попробовала только одно яблоко, а не пожрала плоды со всех деревьев. И, заметь, все равно кончила плохо.       Несомненно, Оскар хотел ответить. Наверняка что-то в духе своей доморощенной мизогинии, которой нарывали все его речи, но неожиданно дверь в зал распахнулась.       — Ба! Эта шуба ведет себя довольно бестактно. Комок из пасти Кисы будет краше, но и тот поскромней. — сострил Оскар, тут же обратив внимание на нового гостя.       Кроули всегда появлялся эффектно, но чересчур комично. То на стене в змеиной шкуре подползет, то при грядущем потопе за плечо цапнет, то, громыхая латами, приковыляет сквозь туман и серость. Благо, подскочивший Джон все-таки отвоевал его нелепую шкуру и стетсон. Без шубы, в обыкновенном черном фраке, Кроули уменьшился вдвое. Прижимая к груди чемоданчик-бокс, он вовсю вертел головой.       — И к чему такая экзотическая обертка? — фыркнул Оскар.       — Вспомни свой фрак-виолончель [4] и подсолнухи в петлице!       Джон унес шубу в гардероб и, вернувшись, теперь пытался забрать чемоданчик, в который вцепился Кроули:       — Сэр, багаж сдается в гардероб! Отдайте же, сэр! Можно подумать, что у вас там взрывное устройство!       — Тут ты прав! Кое-что взрывное там есть!       Озорной щелчок замков — и Кроули явил озадаченной публике чрево чемодана. Чрево тут же исторгло из себя россыпь блестящих кусочков льда.       Азирафаэль пусть и нехотя встал с дивана и шире раздвинул портьеру. Как раз к началу представления. Кроули привлек к себе внимание. Лорды, графы и маркизы, еще недавно поглощенные невинными играми, разговорами и ужином, теперь во все глаза смотрели на Кроули. Минута славы, как ей не воспользоваться?!       — Почтенные господа и… — Кроули бегло глянул поверх очков на размалеванного Уилла, все еще не избавившегося от платья, — господа. Представляться не буду, вы и так не запомните. А те, кому надо, сами наведут справки. С приветом из солнечной Луизианы!       Азирафаэль в панике схватился за портьеру. Щеки опалило жаром.       Кроули не робел. Напротив, пялясь на каменные выражения лиц, только распалялся:       — Однако я встречаю прохладный прием! Но не менее прохладный, чем бутылочка Кока-Колы!..       — Кока-что? — подал голос лорд Спелл, окончательно отвлекаясь от шахматной партии.       — Колы, — охотно пояснил Кроули, вооружаясь открывашкой. — Собственного приготовления! Железные нервы, бодрость духа и плоти с весельем без последствий — всего в одной бутылке. В моих краях новую компанию принято угощать. Не с пустыми же руками вплывать в ваш косяк.       И вот черное пойло полилось в бокалы, поданные расторопным Джоном. Среброволосые лорды с подозрением поглядывали на вереницу пузырьков, бьющих гейзерами со дна бокалов.       — По цвету как кофе, — внезапно хихикнул Уилл и первым потянулся за бокалом. Вслед за Уиллом потянулись и другие храбрецы. И вот уже бокалы сами собой разлетелись с подноса. Минуты молчания — а затем первый возглас.       — Вкусно! — воскликнул лорд Спелл, смахивая пену с усов под одобрительный гул. — Есть еще?!       — Немного. Планировалась только пробная дегустация. Делайте заявки, завтра принесу, — сказал Кроули и, поправив на носу очки, снова прижал к себе чемоданчик. — Вы не подскажете — Энджел Фэлл — он у себя?       И Уилл, поросенок, махнул рукой на портьеру.       Кроули повернулся на каблуках, наконец заметив неприметный, отгороженный закуток. Их взгляды встретились. Кроули застыл, его губы дрогнули, складываясь в нервную улыбку. Он похлопал рукой по чемоданчику, и Азирафаэль понял: что бы в нем ни осталось, это принесли специально для него. Новая жаба?       Но улыбка, и без того неуверенная, пропала. Сделав шаг назад, Кроули порывисто отвернулся и заинтересовался аквариумом с живыми раками. Оскар, незаметно вставший за спиной, шепнул в ухо.       — Молодости простительны капризы и ревность. Но старости — это вульгарно! Эта драма будет очень банальной. Не подходи. Он нашёл себе усатую компанию на вечер.       — Оскар! — Азирафаэль зло сощурил глаза. Воззвания а-ля «играть на чувствах — подлость» вряд ли найдут отклик в туманной душе скептика. — Позволь напомнить, что он — мой клиент. Не выполняя свои обязательства перед ним, я бросаю тень на репутацию клуба! Не заботиться о репутации — роскошь, доступная лишь болванам да нищим. К тому же. Я люблю сухофрукты. Они долго хранятся. А то, что ты называешь «сочностью» свежих, в конце концов, это просто вода.       — Живительная влага! Родник, к которому можно припасть иссохшими губами!       — Вот и водохлебствуй, а мне не мешай.       Раки. Усатые. Голубые усатые раки. Почти лазурные. Щелкают клешнями, ползут по песочку. Один как раз скребет стекло своей клешней, будто просит о помощи. Присоединиться бы к нему, да аквариум маловат для такого соседства…       Кроули постучал по стеклу, хотя хотелось — по башке Уайльда. Как вообще Азирафаэль смел уединяться с ним за портьерой? Он… он на содержании!!!       — Красивые, правда? Это Procambarus cubensis. Только недавно стали такими насыщенными по цвету. А всего лишь год назад были невзрачными — серыми. Мы как-то перелили им воды, так они ночью выбрались, по всему залу собирать пришлось.       Кроули вздрогнул. Размалеванное нечто, в котором он признал юнца из-за прилавка книжного магазина, встало рядом и тоже с увлечением принялось рассматривать аквариум.       — А еще у нас сомы есть. Terygoplichthys gibbiceps. Брали крошками, а вымахали до неприличия. И пресноводная мурена!       — И ничего из этого не водится в Англии, — заметил Кроули.       — Смысл держать то, что водится у нас? — пожал плечами юнец. — Меня, кстати, Уилл зовут.       — Ах да. Уилл. Надеюсь, Энджел объявил тебе выговор?       — Мистер Фэлл сделал мне замечание. Но, если вы хотите лично устроить мне взбучку за плохое обслуживание — я охотно снесу ваш гнев.       Кроули моргнул. Это что за непристойное предложение? Он в жизни ни на кого руки не поднял, разве так, только дулом припугнуть! Но Уилл продолжал разглядывать раков, как ни в чем ни бывало. Будто предложение было сущей нелепицей. Кроули разглядывал Уилла.       — Почему ты в платье? — наконец вымученно спросил он.       — А вам оно не по душе? Мне снять?       Кроули не удержался. Засмеялся.       — Не надо. Очень красивое и подчеркивает твою тонкую талию. Просто почему?       — По четвергам мы разыгрываем сценки. — охотно пояснил Уилл. — Но женские роли тоже надо кому-то играть, а я давно их себе застолбил. Сегодня был Шекспир. Я играл Катарину.       — Злючку-колючку?       — Вы не правы! В душе она ласковая и нежная. И жаждет любви!       — Всегда ненавидел эту пьесу. Такой прекрасный образ несгибаемой женщины — и так извратили концовкой.       — А какие пьесы вам нравятся?..       — Мистер Кроули любит комедии, — раздалось за спиной. — Например, «Много шума из ничего». Обожает, я бы сказал.       Кроули едва не подскочил. Незаметно подкрадываться — его конек, не Азирафаэля! Однако тот за минувшие десятилетия раскрыл в себе много талантов. Теперь стоит, выжидает, еще и мастифа своего жеманного приволок. Только зря надеется, Кроули не лезет за словом в карман, оно выпадет само!       — Не черни мое имя перед юными умами, ангел, предоставь это мне! Хотя не буду спорить, комедии — моя страсть. Я их создаю, я их ломаю. По обстоятельствам. Иногда, — Самое время перейти на шепот! — меня посещают мысли, будто бы вся моя жизнь — роль в скверно написанной комедии.       — Что и требовалось доказать! — прогнусавил Уайльд, хотя никто его не просил вмешиваться. — Маски говорят нам более, чем лицо. Взять, к примеру, ваше облачение. Едва вы появились в нем, как воздух напоился духом первобытности. Клянусь, я был в Музее естествознания и не ощутил ничего подобного. А тут — такая удача!       «Азирафаэль, приструни-ка свою псину, а не то она полжизни под себя ходить будет!»       Острить без риска превратиться в решето — это называется цивилизацией? Кроули затосковал по нравам Дикого запада.       — Думаю, вы просто не пробыли в музее достаточно долго. Но я охотно помогу вам с этим. Антропологи будут в восторге от нового черепа питекантропа!       — Довольно! Я не позволю, чтобы в приличном заведении оскорбляли друг друга непредставленные люди. — встрял Азирафаэль, вызвав лишь усмешку. А когда этикет будет соблюдён, стало быть, можно продолжить? — Мистер Кроули, позвольте вам представить — Оскар Уайльд. Эссеист, поэт, критик…       — Проще говоря — сибарит, — оборвал Кроули.        — Поверьте, мистер Кроули, самое сложное в мире занятие — ничего не делать!       Азирафаэль с укоризной покачал головой:       — Оскар. Это Энтони Кроули. Мой давний друг. Он… — Азирафаэль запнулся. — Дорогой, чем ты сейчас занимаешься?       Кроули не мог понять, что бесило его больше: то, как Азирафаэль корчит из себя галантного бонвивана, или то, что он отнимает у него законную добычу.       — Дурью маюсь. В штатах это прибыльное дело.        — Это справедливо и для Англии, — сказал Оскар. — Лет семь назад я посещал вашу великую страну. Как вы сказали: вы из Луизианы? Значит, мы наверняка с вами шапочно знакомы. Я имел удовольствие читать лекции в Новом Орлеане.       — Сам я живу в глуши, потому обо всем узнаю из передовиц и с недельным опозданием. Газеты обсуждали ваши подсолнухи и чулки чаще, чем сами лекции. [5] Припомнить бы, о чем они… Кажется, «красота спасет мир»? Или что-то в этом роде?       — Не красота, а искусство. Впрочем, сделаем вид, что вы попали в яблочко.       Кроули скрипнул зубами. За прошедшую неделю он изучил все, что можно найти об этом Уайльде. Эссе, стишки, рецензии. И не сказать, что был впечатлен. Уайльд не утруждал себя неподъемным писательским грузом, но тем лучше. Кроули был во всеоружии и хотел сразить всех присутствующих наповал.       По сравнению с угрюмым вестибюлем гостиная представлялась оазисом. По своему убранству зал походил на логово контрабандиста, питающего одинаковую слабость к предметам искусства и вяленой рыбе. Повсюду со стен взирали бессмертные греческие боги, суровые старцы в тогах, сметливые торговцы рыбой и беломраморные юноши — само воплощение невинности. С ними соседствовали чучела рыб — всех форм и размеров. Венцом экспозиции была точная копия Рафаэля «Чудесный улов». Под ней — на каминной полке — возлежало исполинское чучело осетра.       Громоздящиеся в противоположном конце зала аквариумы пользовались особенной популярностью. Один пышнотелый лорд без устали дразнил пальцем скалящуюся мурену. Мурена поогрызалась для приличия и обреченно удалилась под корягу. А вот пятнистые сомы из соседнего аквариума прятаться никуда не спешили. Похожие на разжиревших ощетинившихся чертиков, они злобно пялились на мир круглыми глазами и грозили переиграть в гляделки самых отчаянных упрямцев.       Впрочем, большинство визитеров интересовали украшения иного рода. Нарумяненные, с подведенными губами и глазами юнцы во фраках — вот ради чего здесь все собрались. Все как на подбор грациозные, тонкотелые, с плавной жестикуляцией и походкой от бедра. И, что выгодно отличало их от представителей рыбьего царства, у них был недурно подвешен язык. Расселись по одному на тугообтянутых кожей диванчиках в обрамлении из благодарных слушателей. Каждый из своего угла поет трели одна звонче другой. Тут говорили о «роковом для Англии распаде общества прерафаэлитов», там — о пользе механизации труда. Господа «у аквариумов» спорили о военном союзе Франции и России, а собрание у камина…       «Почему я в собрании у камина?!»       Азирафаэль сидел рядом на диване и цедил белое вино. Уайльд Вещал кружку слушателей. Даже знакомый британец, развалившийся на ковре в самом центре, казалось, тоже внимал.       Не хотелось признавать, но Уайльд умел приковывать к себе внимание. Выворачивая истины наизнанку, извращая мораль и в крах разбивая любую добродетель, он тешил затосковавший народ. Человек-парадокс, напрочь лишенный стыда. Неудивительно, что чопорное английское общество смотрело ему в рот. Хоть какой-то глоток воздуха в этой духоте…       Кот зевнул, потянулся. Поковылял к хозяину, но, кажется, немного промахнулся в прыжке. Кроули вздрогнул. На его коленях устроилось нечто, состоящее из тарахтения, жира и лезущего белого меха.       Азирафаэль украдкой взглянул на своего наглого подопечного и протянул руку. Кроули не знал, от чего вжался в диванную спинку. От того, что бестолковый кот выбрал его — коварного, злого демона! — для лежанки, или от того, что холеная рука Азирафаэля хозяйничала около его напрягшихся бедер.        Какой там напыщенный Уайльд. Какие размышления, когда пальцы путешествуют от холки к хвосту. От ушей — к щекам и шее. От одного пушистого бока к другому, все-таки мимолетно задевая его окаменевшие ноги. Фантазия, которой Кроули страдал как неизлечимой заразой, тут же проявила себя. В голове калейдоскопом пронеслись картинки, в которых Азирафаэль ласкает не кошачий, а его загривок, и он, капитулирующий перед ангельской нежностью, издаёт жалкие скулящие звуки, едва ли сравнимые с мурлыканьем. Но Азирафаэлю нравится. И он заставляет издавать их снова и снова, пока не…       — Погладь её, — сказал Азирафаэль, даже не поворачивая головы.       Погладь?! Кроули нахмурился, и картинки, от которых в животе сладко тянуло, пропали. Да какого ангел о себе мнения?! Чтобы после всего, что случилось, он снова хлебнул горя от собственного убожества и непривлекательности?! Чтобы… чтобы…       — Ну же. Не бойся. Она не кусается, — не дождавшись ответа, шепнул Азирафаэль.       Ангельское подтрунивание — какой бесчестный ход! Новая вершина, обогнавшая по бесстыдству даже римский вопрос «могу ли я искусить тебя?» Конечно можешь. И устрицы я послушно съем, хотя не понимаю, как добровольно можно глотать эту кислую слизь. И тебя поглажу. Куда я денусь. А то что не одни — пускай! Публичный дом дает на это право.       Рука Азирафаэля была упоительно мягкой на ощупь. Рука того, кто не знает тяжелой работы. Ногти чистые, ровные, подпилены почти под корень, на мизинце — золотая печатка. Голубые упругие вены, как сплетение рек на карте. Накрахмаленный край манжета, который можно чуть-чуть подвинуть, чтобы очертить дугу запястья…       Кроули почти не дышал, боясь упустить подаренное мгновение. Лишь гладил-гладил-гладил, сузив весь мир до легких касаний. Где-то далеко, за его гранью, остались непутевые разглагольствования на тему поэзии и еще какой-то белиберды. Но треклятый Уайльд с дымящимся мундштуком пронзил хрупкую сферу его мирка.       — Мистер Кроули, аппелирую к вам, свежей струей освежившему этот застоялый пруд. Рассудите нас!       Кроули нехотя прекратил поглаживания:       — Не знаю, что тут у вас застоялось, но не угодно ли уточнить предмет спора? Я занят прекрасным, а это отнимает много сил.       — Угодно, — не пожелал оставить в покое Уайльд, — вкратце мы с лордом Уэстом бьемся над поэзией Шекспира. По мне Шекспир — великий лжец, подаривший образы Гамлета, Отелло, Джульетты этому банальному миру. А не наоборот. Искусство — истинный творец, а жизнь — слепой подражатель.       — Не слушайте его, мистер Кроули! — Этот лорд туда же! — Иначе этот софист и вас обратит в свою веру!       — Вера в торжество Искусства над Жизнью, Прекрасного над Уродливым, Поэзии над Прозой — что может быть лучше? Убедитесь сами: стоящая поэзия рождается путем лжи и притворства.       — В таком случае любой образчик любовной лирики — подлинный шедевр! — усмехнулся Кроули, — И знаете, я с вами заодно, лорд. Люди по горло сыты «ланитами Флоры» и «ножками терпсихор». Даешь понятные жизненные стихи! Да и Джульетта ваша… Знаю я вашу Джульетту. Виде… Слышал, что Шекспир питал слабость к ее пирожкам и устрицам. Вот и пихнул в пьесу, слегка приукрасив.       — Что ж, не ожидал иного заявления от уроженца великой страны. — протянул Уайльд.       — В смысле?       — Не примите на свой счет, это порок всей вашей нации. Она настолько еще молода, она еще не отняла уст от материнской груди, куда там до поэтических порывов. Неокрепшим деснам по зубам рекламные слоганы, но не поэмы. Впредь буду к вам снисходительнее.       «Это он что, меня в сосунки записал?»       — Не помню, чтоб просил вас об услуге! Тоже мне, «принц эстетов», «апостол Красоты»! Брякнули пару броских фразочек, разрядившись как петух — пресса это проглотила — и все?       — Да, как вы утверждаете, я вырядился как петух. Таково мое самовыражение. Через одежду, искусство. Я вижу смысл жизни только в проявлении своей сущности во всей полноте. И я предпочту тысячу раз припасть к «ножкам Терпсихоры», нежели воспевать замызганные лодыжки Ист-Эндских прачек.       Атмосфера накалялась, и виной тому был не густой табачный дым.       — Господа, если желаете кончить спор рукоприкладством, пройдемте в зал для бокса. — прощебетал Уилл, — Мистер Уайльд?       — Если считать сравнение с петухом за оскорбление, по правилам дуэли выбор оружия и способа дуэли — за мной. Выбираю стихотворный поединок! Пусть победит искуснейший.       — Как демократ требую, чтоб участвовали все! — Кроули никогда не мнил себя знатоком поэзии. Но если говорить будут все, появится шанс измотать Уайльда и в конце взять его за жабры…       — Мистер Кроули, ваша демократия осталась за океаном. А у нас тут приличное общество.       — Да начнется поэтический турнир! — гаркнул Уилл, взмахнув веером, как японский генерал перед атакой.       — Тематика турнира? — поинтересовалась застывшая в креслах аристократия.       — «Искусство и любовь», — со смешком объявил Азирафаэль и забрал кота с колен на собственные. — Это всем знакомо.       Кроули и Уайльд заняли боевые позиции по разные стороны от каминной полки. Противник представлялся легкой мишенью. Немного тучный, точно вскормленный на бахче фрукт, он смотрел поверх голов сквозь мясистые веки и крутил пальцами ненужный мундштук. Публика лениво расселась на два лагеря с демаркационной линией аккурат по игральному столу. Азирафаэль сидел на стороне Уайльда, но, должно быть, ему просто было лень вставать и менять дислокацию. Невелика потеря.       Бутылочки колы сделали свое дело: Кроули уже владел половиной зрительских симпатий. Осталось только забрать вторую у лощеного фанфарона. Он вернет себе статус-кво, и Азирафаэль безропотно выполнит его нехитрую просьбу!       — Поединок ведется путем обмена катренами, — объявил Уилл, — первый предоставляется мистеру Уайльду. Полный экспромт. В вашем распоряжении только бесконечная сила воображения. Разрешено все, кроме площадных ругательств в адрес оппонента. Победитель определяется в конце абсолютным большинством голосов. Готовы? Начали!       Уайльд с прежней ленцой поплелся в атаку:       — О, грубый и продажный век!       Любовь — в плену весов и мерил.       Огульной красоте поверив,       Живет в забвеньи человек.       В рядах Кроули послышался тихий ропот. Конечно, клясть прогресс — дело нехитрое. Но подожди, дружочек, рано ухмыляешься! Как бы не пришлось плакать! Он припомнит ему его «переодевания» в каждом штате в угоду публике [6]. Ответ был резким, как выстрел.       — На век торгашеский клевещет       Лишь тот, кто сам умом не блещет!       На фразы пышные горазд,       Он сам себя перепродаст!       Пробежавшая по лицу Азирафаэля волна возмущения — это ли не победа? Но Уайльд — фигура крупная, такого одним катреном не завалишь.       — Нарцисс бесславно заклеймен,       Любовь к себе теперь запретна,       И стонут в скорби беззаветной       Руины храма Парфенон.       «О, смотрите! Мои заподдакивали. Предатели, иуды! Эдак и я могу. Нарциссы, Гиацинты, Адонисы… Понабрал цветник. Нет, цветочками от Кроули не отделаешься».       — Самовлюбленность — что за дешевизна?       Она сродни привычке онанизма.       От руин подавно толку нет       Коль не приносят звон монет.       — По вашему, будет лучше снести Акрополь и застроить это место коттеджами?! — не выдержал Уайльд.       — Ну да, — Кроули так и распирало. Он догадывался, что античные побрякушки — слабое место Уайльда, — как вы удачно выразились, американцы — грубые материалисты. Если произведения искусства так ценятся, то у них должна быть своя цена. Или же это просто бесхозная груда стройматериалов.       — Господа, не нарушайте регламент турнира! — воззвал Уилл. — Мистер Уайльд, вам слово.       С Уайльда всю леность как рукой сняло:       — Искусство превратилось в пыль,       Довольствуясь позерской ролью,       А жалость нарекли Любовью,       Напялив бутафорский нимб.       «Ну, если ты о жалостливых сюжетиках и прочем «романтизме», то я и сам не в восторге. Но как не прижучить театрала! Я не смею отказаться!»       — Уж коли пыль вам так претит,       Протрите старый реквизит!       Любовь познали только шлюхи       И от того давно к ней глухи.       За спиной прокатился юношеский смешок. Мальчики явно узнали себя и проглотили наживку. Один неспешно покинул стан Уайльда. Азирафаэль только удрученно покачал головой.       — Долой же жертвенный венец!       Проснись писатель и узри       Прекрасное снаружи, не внутри.       Ты сам прекрасного творец!       — Мораль за тем Бог дал,       Чтоб грешник грешнику поменьше докучал.       Обертка же обманчива назло!       Красива, но внутри — дерьмо.       Уайльд сузил глаза. Любитель мальчиков, да что ты можешь знать о душе, когда ничего, кроме упругой задницы, тебя толком и не интересует. И, подтверждая собственную извращенную философию, Уайльд обратился следующим катреном к Уиллу.       — Я безоружен пред устами,       Пускай в ответ они язвят,       Испью без страха сладкий яд       Одним отчаянным лобзаньем…       Уилл только ухмыльнулся. Отчаянный жест, казалось, его только позабавил. Что ж. Уайльд не лицемерил, сознавшись в своих помыслах… и глупо делал!       «Я же размажу тебя! Размажу!»       — Ты безоружен! Агнец божий!       А сам, как волк, в овчарню вхожий,       В надежде, вдруг недоглядят,       Как ты тайком дерешь ягнят.       Хотя тебе ли знать о том,       Как страсти бьются со стыдом…       Последние две строки прозвучали явно не только для Уайльда. Ох, ангел…       И пускай Азирафаэль едва ли догадывался, какой каннибализм чувств вызывал в оккультной душонке, его бровь тут же взметнулась. Он явно уловил какое-то несоответствие.        В чем-то Кроули даже завидовал Уайльду. Того не мучили сомнения, жажда наслаждений давно поглотила все лишнее. Не то что у Азирафаэля. Ангельский гедонизм проявлялся очень выборочно.       Уайльд пыжился. Было видно, что он готов разродиться очередным бессмысленным парадоксом, и только физическая смерть положит конец их поединку. Кроули не заботил вопрос времени: внутри простаивали тонны скабрезных шуточек, осталось только облачить их во второсортные стихи.       Но Азирафаэль подал голос, встав с кресла:       — Как Ева с фиговым листом,       Любовь едина со стыдом.       И с этими словами степенно покинул зал.       Как Кроули желал втоптать Уайльда в грязь! Но то ли Азирафаэль обзавелся навыками месмериста, то ли по другой причине, но мимолетное двустишие заставило бросить недобитую добычу и, подхватив чемоданчик с последней бутылкой колы, последовать за ангелом. Пусть Уайльд подавится своей победой. Кроули себя пораженным не считал. В конце концов каждый сам определяет, что считать призом.