Лондон, 1865 год.
— Написано терцинами. Христианская символика. Троичность. — Верно. Так и мой дух, бегущий и смятенный, Вспять обернулся, озирая путь, Всех уводящий к смерти предреченной. Что это? «Предсказанный путь к смерти, о которой известно заранее»? — Человеческая жизнь? А любая жизнь закончится смертью. «Мой дух, бегущий и смятенный». Данте же начал писать эту поэму в тысяча трехсотом году. Ему было тридцать пять лет. По Библии человеку дано семьдесят. Для него половина человеческой жизни уже прошла… — И что же? — с улыбкой спросил Азирафаэль, прихлебывая чай. — Видно, до этих тридцати пяти Данте жил, как жилось. А тут он задумался. Перестал жить безотчётно? — А сын Анхиса — это кто?.. Призрак?.. Что мы читали в прошлом полугодии? — Троянец Эней это. — Оливер закатил глаза. — Ох, мистер Фэлл. Как я не люблю такие сочинения… — Почему? — удивился Азирафаэль. — Очень темный текст: мужик заблудился в страшном лесу. Когда взошло солнце, увидел, что находится в какой-то темной низменности. Хочет выйти наверх — а тут его три зверя хотят слопать. И еще и призрак Вергилия прискакал… какая-то муть, честно говоря. — Муть, если понимать буквально. Это все символы. Темный страшный лес — земная жизнь. Путь от низменности к озаренной выси — путь к Богу. Три зверя — три смертных греха. Самых гибельных для души. Рысь — сладострастие, лев — гордость, волчица — скупость и алчность… — Да-да. Данте ужасается и понимает, что он в заднице. Они сидели на диванчике перед вычищенным пустым камином и чаевничали. Между шкафами с новехонькими хрустящими книжками — только из изданий (Мистер Фэлл, почему мы торгуем старьем?! Скупайте новинки, раз вы, как Мидас, чахнете над своим добром. У вас тут не магазин, а личное книгохранилище. Ужас! Я хочу чем-то торговать!) — заблудшей душой плутал господин с двумя дамами. Младшая (видно, дочка) — розовая карамелька, украшенная лентами, цветами, рюшами и золотыми пуговицами, робко бросала в сторону Оливера заинтересованные взгляды. Бедняжка. Находясь в зоне обстрела, Оливер и не думал их ловить. Азирафаэль со смешком отложил «Божественную комедию» на столик. Оливер развалился рядом, ероша волосы, струящиеся к плечам темным каскадом. Венчик густых ресниц нетерпеливо подрагивал. Длинные тонкие ноги свешивались за подлокотник дивана и раскачивались в воздухе. Азирафаэль понимал юную посетительницу. За последний год Оливер вытянулся, будто был Алисой, попробовавшей волшебную настойку. Из щуплого заморыша он превратился в симпатичного юнца с капризным изгибом губ и чернильным росчерком бровей. Возмужал. Чуточку поумнел. — Гомер был лучше, — буркнул он. — Золотая застежка — это золотая застежка. Синий плащ — это синий плащ. Вот это я понимаю — литература. — Ох, мой мальчик… — Азирафаэль спрятал улыбку, поднеся чашку к губам. — Надо знать всех. Закончим с Данте, посмотрим, что написал Чарльз [1]. Правда, издательство схалтурило с иллюстрациями, и, кажется, изымет весь тираж, но чудом… — Вы урвали себе экземпляр, — Оливер закончил за него фразу. — Мистер Фэлл, вашу бы хватку и изворотливость — да в какое-нибудь другое русло. Давайте купим акции Суэцкого канала? — Я обучаю тебя искусству жизни не для того, чтобы ты мог просадить все наши сбережения на очередную человеческую авантюру. Акции, векселя, закладные — чтобы я не слышал этих слов. Пойми, стоит только ветру перемениться — все они обратятся в пыль. А это, — Азирафаэль постучал одной рукой по томику «Божественной комедии», а другой — по лбу Оливера, — это останется навсегда. По крайней мере пока человечество не разучится читать. — Понял-понял, глупо следовать химерам, манящим нас своим примером… — Неплохо, хотя до сонетов Шекспира тебе далеко. — Вы хороший учитель, мистер Фэлл. Хоть и обречены на бедность. — Полегче, молодой человек! — потряс пальцем Азирафаэль. — Ты пока не понял: знания — главный капитал. Сможешь применить его по назначению — богатство и успех сами прыгнут тебе в руки. Оливер снова погрузился в книгу. Азирафаэль улыбался каждой морщинкой, но на душе его повис свинцовый груз: ведь он не верил в то, о чем говорил. Да что скрывать, он просто тянул время, не давая Оливеру снова скатиться прямиком в Отель Аида. А знания… Сколько Азирафаэль встречал культурных, утонченных и развитых людей, которые в жизни ничего не добились? Их не счесть. В этой стране все решают происхождение, толстый кошелек и связи. Может, Кроули был прав, и надо было, очертя голову, помчать с ним навстречу фортуне — в Америку? А он что? Спасовал. Возможность упущена. И в этом была ее печальная прелесть. Пусть нечаянно разбуженная в опиумной курильне мечта там же и умрет. А он удостоится наслаждениями попроще, так сказать, поприземленнее. Куда ему до Кроули и его «возлюбленного»? Возлюбленный похоронил себя в сладком опиумном облаке на дешевых бамбуковых циновках в восточной части Лондона. Никчемный, бессильный и безмозглый. Оно и к лучшему. Господин купил переизданную «Поваренную книгу миссис Битон» — библию домохозяек. Старшая госпожа смотрела на покупку, как на прокисшее молоко, младшая пока не осознавала масштабов приближающейся катастрофы. Она продолжала гипнотизировать Оливера уже у кассы, хлопая ресницами, будто моллюск створками раковины. Азирафаэль потянулся и неторопливо встал с кресла, снимая на ходу домашний пиджак. Оливер пересчитал выручку и вернулся на диван — к книге, но, заметив, что его наставник собирается на выход, бойко спросил: — Мистер Фэлл, а урок музыки сегодня будет?.. — Как всегда — в семь, — Азирафаэль озадаченно дернул бровью. — С чего ты взял, что я его отменю? — Когда у вас такое потерянное выражение лица, вы всегда идете на Друри-лейн, — заявил этот нахаленок, даже не краснея. Устроить бы ему взбучку, надев колпак тупицы [2], а потом назначить двенадцать часов этикета на горохе — только едва ли это укротит крутой нрав. — Вы бы не торопились. Я денек переживу без пианино. — И давно ты?.. — Экий мне секрет нашли. Азирафаэль фыркнул. Махнул рукой. — Специально для тебя вернусь пораньше, — злорадно сказал он. — Чтобы прочитал до восьмой песни. Проверю. Оливер издал деланный мученический стон и уронил «Божественную комедию» себе на голову. А не ехидничал бы, мог бездельничать эти пару часов. На плечах заблестела испарина. Она размазала ее, заскользив тонкими пальцами по влажной коже, а потом обняла за шею, подавшись вперед. Приятно. Волосы не салит. С настырными поцелуями не лезет. Не играет, будто его ласки приводят её в восторг, трепет и сладкое изнеможение. И хорошо. Актрисам место на сцене, а не в постели. Неплохая. Зубы немного кривые, между резцов — щербинка, но личико свежее, не съеденное ни оспинами, ни прыщами, ни морщинами. На теле еще не змеятся белые растяжки, грудь не плывет под диафрагму, волосы не прорежены Венерой. Глаза лучистые, любопытствующие — карие. Изучают его, будто под лупой, щурятся, а не полнятся скрытой грустью, как у побитой подзаборной собаки. Да. Так и надо. Азирафаэль, подобно обыкновенному земному мужчине, любил молодых и красивых. Если вдаваться в подробности: подтянутых, белокожих, с маленькой грудью и тонкими лодыжками. А, что главное, молчаливых. Он терпеть не мог скалящихся хохотушек в ярких кринолинах, караулящих дурачков за столиками в таверне. Дешевая вульгарность в шуршащей упаковке из скудоумия. Что на вид, что на вкус — гадость. Такими мужчины закусывали крепкий виски — не более. Разговоры проституток — отдельная тема. Это либо пошлые шутки (не то чтобы Азирафаэль не переваривал пошлости, но если они вдобавок стары как мир…), либо нарочные глупости. Притворный женский оргазм простить еще можно — это часть их ремесла, но намерено занижать и без того невеликий интеллект — кощунство! К тому же они не знали ни Диккенса, ни Смолетта, ни Свифта. Свифта! Для них это не более чем название пастилок от кашля или птички [3], чьи чучелки нынче модно цеплять на шляпки. Убийственная красота. И ладно девицы: делать глупости они повадились первыми еще с Эдемского сада. Но юноши! Юноши были не в пример лучше. Тупоголовые олухи, к тому же проигрывающие одно отверстие, но по стечению обстоятельств (ох уж эти английские законы, клеймящие уранизм) идущие по двойному тарифу. Возмутительно. Иногда Азирафаэль не понимал, зачем ходит в бордели. В первый раз он доказывал себе, что в его faux pas виноват опиум, и его тело вовсе не бракованное. Во второй раз… он верифицировал результаты! В третий — переводил доказательство в статус аксиомы. Что ж. Видимо до сих пор переводит. Люди были теплые и мягкие. Касаться их чистых упругих тел оказалось так же приятно, как и потёртых книжных корешков. В конце концов зачем Богиня создала член? А простату? Наверняка, чтобы ими пользовались (уж точно не для болезней — это экспромты демонов и Скверны). Вот Азирафаэль и пользовался, соблюдая предосторожности. По настроению выбирая различные комбинации и ничуть не стыдясь их и своих желаний. Соитие стало ничем не отличаться от бутылки сухого вина или изысканного ужина (а если вкупе, то вообще прелесть). Просто еще один способ потешить себя, когда водятся деньги. Почему бы и нет? К чему ему — гедонисту — ограничивать себя? А Кроули… Если из-за единственной оплошности он был готов улепетывать на другой континент, не прислав даже открытки с обратным адресом — тут и обсуждать нечего. Его молчание было красноречивее любого ответа.***
Азирафаэль ненавидел пятницы. Пятница — худший день недели. Какое дело ни начни, непременно! оно пойдет псу под хвост! А все эта церковь с ее нелепыми выдумками! В веке эдак четвертом пятница еще была самым обыкновенным днем, а потом вздумалось этим святошам призвать народ умерщвлять плоть именно по пятницам в память о казни Христа. Будто Христу было до этого дело (не было. Азирафаэль спрашивал). Ешь себе, пьешь спокойно, слизывая пивную пенку с губ и обгладывая куриную ножку в медовом соусе, а на тебя смотрят, как на отщепенца и предателя. Пятница же! Не положено! А кому приятно, когда на тебя смотрят, как на отщепенца и предателя? Любой аппетит пропадет. Поэтому от этой пятницы (как и от любой другой) Азирафаэль не ждал ничего хорошего. — На этот раз точно клюнет, говорю тебе! Азирафаэль тоскующим взглядом проводил заброшенный Гавриилом рыболовный крючок с нанизанной на него горошиной. Бульк. Крючок вместе с нехитрой наживкой нырнул, напоследок разогнав ряску, затянувшую их участок пруда. Темное око расчищенной воды ненадолго разомкнуло зеленые веки. В камышах загоготала лягушка. — Быть может, попытаете удачу в следующий раз? — с надеждой в голосе предложил Азирафаэль. — Нет, я чувствую, он залег, залег на дно и выжидает. Помнишь, как леска дернулась час назад? — Да, то было незабываемое зрелище… — Это он наживку распробовал. Кукуруза ему моя не угодила! Ну, держись! Да, карпы Гайд-парка настолько раздобрели на хлебных подачках, что утратили всякий вкус к жизни и риску. Понабрались у посетителей аристократических замашек, вот и фланируют у дна, высмеивая жалкую горошину Гавриила. А между тем истинный ценитель был совсем неподалеку. Вареный душистый горох — его была целая банка, но Азирафаэль был вынужден уступать это богатство полуживым мусорным рыбинам? А ведь одно какое-то крошечное чудо — и Гавриил отпустил бы его, чтобы насладиться долгожданным уловом… — Даже не помышляй мне помогать, Азирафаэль, — как в воду глядел Гавриил, — Это мой поединок. Меня и рыбы. Никаких посредников. Азирафаэль обескураженно плюхнулся на раскладной стульчик, снимая цилиндр с распаренной под августовским солнцем головы. И вот с самого сотворения мира так. Вместо того, чтобы вызвать на ковер и дать четкие инструкции, Гавриил приглашал на «неформальные встречи», конечный итог которых, казалось, не знал даже сам. Его упреки без доказательной силы не долетали до цели. Увы, то же касалось и поощрений. Со временем Азирафаэль научился не замечать присутствия Гавриила (дыши он хоть ему в затылок). Их встречи, крайне редкие, были отбытием повинности, галочкой в формуляре Богини. Гавриил передавал волю Всевышней — на том его ответственность кончалась. Азирафаэль ее выслушивал и зачастую не выполнял. Круговорот ответственности замыкался на нем, но, вместо того, чтобы тяготиться своим положением, он вместе с отчетами-отписками стряхивал с себя это бремя. Получалось неплохо. Пока не появился Оливер. — Ты взял под крыло мальчика. — сказал Гавриил. — Это, конечно, похвально, и как ангел ангела я могу тебя понять. Но как начальник скажу: затея твоя дурная. — «Строго рекомендуется воздержаться от долгосрочного тесного контакта с объектом без особого на то распоряжения»? — усмехнулся Азирафаэль. — Молодец, устав знаешь. Наш удел — высшие материи, а беспризорники... для них местные придумали чудесные учреждения! Кажется, они называются работные дома? — Мальчик как раз бежал из такого чудесного учреждения. — Ты создан не ангелом-хранителем. Ты ангел Начал, Азирафаэль. О Началах и думай. Нравственность, духовность, целомудрие и прочее. Кстати, о нравственности. Вот тут тебе непочатый край. Только погляди, что творится: расплодились философы-смутьяны. С их нигилизмом, марксизмом, эллинизмом — отравляют умы, развращают молодежь! — Вы предлагаете мне стать божественным цензором? — без восторга в голосе спросил Азирафаэль. — Как ты можешь говорить такое?! Цензура недопустима. Тебе требуется всего-то оказать небольшое… влияние. На ученую среду. Если это будет писатель-вольнодумец — вообще потрясающе: ветром разнесет благие зерна по всему свету! Что заметно оптимизируют нашу работу. Хм. Оптимизация! Какое хорошее слово. Подойдет для слогана на следующем брифинге, правда? — Конечно, — сказал Азирафаэль, хотя тон вопроса не подразумевал иного ответа. — Но покамест у меня нет на примете ни одного писателя-вольнодумца… — Азирафаэль, грядет проверка. К следующему брифингу у меня на столе должны быть отчеты, подробные отчеты о конкретных достижениях! А что я покажу Верховной коллегии? Счастливую историю одного грязного беспризорника?! Азирафаэль молчал. Под ухом пищало. Он хлопнул на шее упитанного августовского комара. Уж комар ли помог или нет, но его осенило: — Давайте напишем так: я создам небольшую школу для самых обездоленных маленьких лондонцев! Постойте! — лицо Гавриила вытянулось, тот явно хотел пресечь его начинания, не дослушав. — Дайте договорить! Знаю я эти бесплатные государственные школы для нищих. Да, их много, но их выпускники не пробиваются дальше помощника портного. Три учебных дисциплины и религия? Смешно. А у меня будет своя система. Я буду готовить мальчиков для высшего света. Согласитесь, нынешний высший свет погряз в пороках? Чему он может научить низшие сословия? А мои мальчики смогут!.. — Какая такая система, интересно? — У меня не будет каких-то отдельных предметов и оценок. Мы будем изучать все и сразу во взаимосвязи. Я возьму лучшее у древних эллинов, средневековых богословов и мыслителей последних веков. И подам в виде цельного учения! Свяжу прекрасное и законы чисел. Естественные науки и учения о душе! Перед моими выпускниками, всесторонне развитыми, будут открыты все двери! Ведь у них будет цельное знание! А цельное всегда сильнее части. — М-да… — Гавриил раздувал щеки, будто готовящийся к отбытию локомотив. — Я просил отчет, а ты подсовываешь мне утопию. Впрочем, это лучшее из того, что я слышал накануне… В устах Гавриила это звучало безоговорочным согласием. И в этот самый момент полосатый поплавок наконец-то заплясал, расталкивая ряску. Встрепенувшийся Гавриил подался всем корпусом назад, делая подсечку. Азирафаэль с каким-то болезненным злорадством глядел на напряженное, сморщившееся от усилий лицо. — Здоровяк! — прокряхтел Гавриил, с бешеной скоростью наматывая лесу на катушку. — Фунтов на восемь потянет! Золотистая чешуя засияла на солнце, и громоздкая рыбина забилась на траве. Гавриил бережно поднял её. Освободив губастый рот от крючка, он укачивал карпа, будто собственное драгоценное дитя. Глаза горели азартом свершившийся победы. — Еще один рекордсмен в моем списке! Удачный день. Азирафаэль смотрел на жирного карпа и испытывал к нему отнюдь не спортивный интерес. Но и минуты не прошло, как послышался булькающий звук, и спасенная рыбина вернулась в воду. Гавриил без сожалений проводил взглядом махнувший ему на прощание плавник. А у Азирафаэля имелся такой чудесный рецепт рыбного блюда!.. — Что ж. Посмотрим, как выстрелит твоя идея. Азирафаэль одарил начальство ласковой лучезарной улыбкой и сжал кулаки в карманах брюк. Он пообещал себе, что на следующей неделе пойдет с Оливером на это же место и прикончит склизкого урода. А потом зажарит. И съест. Оливер свистел и хлопал ему в ладоши, доверчиво прижимаясь щекой к щеке. Золотая чешуя блестела на солнце недолго. Азирафаэль жарил филе до золотистой корочки. А потом ел, не сплевывая мелкие кости.