Седьмой позвонок

      Говорят, чтобы привыкнуть к каким-либо изменениям — требуется двадцать один день. Легенда гласит, что за это время твой организм адаптируется, мозг выдрессируется, начнёт всё воспринимать как должное и выполнять команды на автопилоте.       Двадцать один день и вот сформировалась новая привычка: не начинать утро с сигареты на пустой желудок, всегда заправлять постель, заменять гамбургеры свежими овощами, не пить кофе на ночь, не раздражаться, когда кто-то настырно пролазит в твою жизнь.       Двадцать один день — и дело в шляпе! Магия! Берите, пока действуют скидки и акции!       Так гласит легенда.       Ага.       Ребята, с которыми это работает, — счастливчики (либо у них отлично прокачана функция самовнушения), потому что на самом деле, чтобы к чему-то привыкнуть требуется гораздо больше времени: в среднем — около трёх месяцев. Но иногда и этого срока недостаточно.       Чонгук без понятия, сколько уже прошло дней с тех пор, как Ким Тэхён появился в зале, но одно может сказать точно: Тэхёну привыкать не пришлось — он будто нигде себя комфортней и не ощущал. Как акула, которую посадили в аквариум, а ей вдруг понравилось, и теперь она не собирается возвращаться в море.       В целях сохранения своих нервных клеток, Чонгук редко разрешает себе обращать на него внимание. Но если обращает — замечает, как расслабленно тот чувствует себя среди них. Как спокойно общается с парнями, помогает Алексу с учёбой и с ним же иногда шутливо борется: обхватывает за шею, удерживая, и пытается стянуть с его головы кепку (Алекс ненавидит свои вьющиеся волосы, потому носит кепку, практически не снимая; Хосок как-то на полном серьёзе предположил, что он в ней спит).       Не было ни дня, чтобы Тэхён не заявился в зал. Если Чонгук не видит его в институте (такое счастье выпадает редко — в столовой периодически натыкается на его компанию), то, значит, обязательно увидит на тренировке. Так что сегодняшний день, несмотря на то, как сильно он устал — просто сказочный выходной. Однодневный курорт: можно выдохнуть и расслабиться, не чувствуя лопатками чужой внимательный взгляд.       Правда, выдыхает и расслабляется он только в восемь вечера, когда спускается с крыши, где помогал мастеру, которого вызвала мать, и разгибается впервые за весь день с девяти утра, как туда забрался. Моется, ест, забивает на задания по учёбе и в девять рушится на постель лицом в подушку, словно ноги отказали, тут же засыпая.       Да, плохо пропускать тренировку, но у всего этого есть один существенный плюс — целый день без Тэхёна.       Гудящий телефон Чонгук слышит не сразу. Может, не услышал бы вовсе, если бы не настойчивость звонящего. Но звонят ему редко, и никогда — так настырно, будто что-то случилось. Именно это выдёргивает из сна.       Чонгук находит телефон на ощупь, сонно смотрит на экран, часто моргая, и тут же нажимает на истерично трясущуюся зелёную трубку, принимая вызов:       — Алекс?       — Хён, — с облегчением восклицает тот и продолжает торопливым шёпотом: — Прости, что так поздно, но мне больше ничего в голову не пришло.       Голос у пацана взволнованный, и сонливость уступает место беспокойству.       — Что стряслось? — Чонгук опускает ноги с кровати, садится, параллельно с этим нащупывая кнопку на ночнике.       — Не знаю, как быть с Тэхён-хёном.       Пальцы на кнопке вздрагивают против воли. Комната озаряется тусклым светом.       — Что?.. — выдыхает Чонгук, бросая взгляд на часы: начало двенадцатого.       — Он пьяный, — объясняет пацан. — Просил твой номер, сказал, что находится возле зала, у него что-то с машиной. Я не стал бы звонить, но ты никому не разрешаешь давать свои цифры, а сам я к нему сходить не смогу — родители спалят, ну, ты же понимаешь…       Чонгук понимает. Слышал. Хосок держал его, чтобы он не поднялся и не объяснил, что так со своими детьми разговаривать нельзя. Даже если сильно беспокоишься, даже если считаешь, что поступаешь во благо. Нельзя. Тем более, когда в курсе событий.       Но Хосок не пустил, и Чонгук не поднялся. Алекса посадили под домашний арест на два месяца. Может, больше. Чонгук плохо помнит те дни.       Тот год.       Его лучше вообще не вспоминать.       Он выдыхает сквозь стиснутые зубы и, упираясь локтями в колени, трёт лоб пальцами, ощущая, как откуда-то из глубины поднимается и выбирается на поверхность злость. Думает: ненормально вот так вскипать от упоминания одного имени. Успокойся. Не позволяй кому-то управлять твоими эмоциями. Не позволяй кому-то управлять тобой.       — Всё в порядке, Алекс. Выключи телефон и ложись спать.       — Но, хён, а как же?..       — Ложись спать, — в голосе проскальзывают металлические нотки, и Чонгук одёргивает себя (при чём тут Алекс?), добавляя мягче: — Всё будет хорошо.       — Ты проверишь, что там с ним?       — Алекс.       — Всё, хён, понял-принял. Спокойной ночи.       — Давай.       Отключаясь, Чонгук откидывает телефон на кровать. Прячет лицо в ладонях.       У него был всего один долбаный день за последние несколько месяцев без имени Ким Тэхёна, но и его этот мудак умудрился испоганить. Даже не присутствуя при этом. Просто на расстоянии.       Волшебник, блять.       Вот какого хера ему не спится? Какого хера он мешает спать другим? У Алекса строгий отец, который не брезгует рукоприкладством. Если пацану влетит из-за этого самовлюбленного говнюка — Чонгук ему самолично кости пересчитает.       Машина у него сломалась… Эвакуаторы и такси никто не отменял.       И вообще: что он забыл возле зала? Зачем попёрся туда ночью?       Чонгук обязательно о нём позаботится. Начнёт прямо сейчас.       Выключая лампу, он откидывает одеяло и опять укладывается в постель. Алекс сто процентов послушался и отключил телефон, а значит, донимать его этот разодетый павлин не сможет. Телефонов остальных парней у него нет, номера Чонгука — тем более. Так что пусть сидит там хоть сколько. Дышит свежим воздухом, наслаждается звёздным небом. Курит свои вонючие сигареты.       Пошёл он.       Подминая подушку кулаком, Чонгук закрывает глаза. Лежит так какое-то время. Злость не отпускает, крепко держит за шкирку, заставляя покачивать ногой, в немых попытках успокоиться. Он переворачивается на другую сторону и тянется за телефоном. Щёлкает кнопкой блокировки: 23:15. Вообще прекрасно, до утра ещё полно времени. Если сейчас уснуть — завтра получится встать, не проклиная весь мир.       Опять ложится на спину, скрещивая на груди руки, и смотрит в тёмный потолок.       Амплитуда покачиваний увеличивается. Телефон показывает: 23:19.       До зала полчаса пешком.       — Да твою ж…       Вскакивая с кровати, он хватает висящие на спинке стула штаны. Следом натягивает толстовку с капюшоном и пихает телефон в карман. Выходит из комнаты крадучись, старательно переступая скрипучие места, пока добирается до входной. Подхватывает кроссовки и как можно тише приоткрывает входную дверь, чтобы не разбудить маму — ей с утра на сутки. Закрывает дверь так же тихо и ещё с минуту стоит, прислушиваясь. Убедившись, что мама не проснулась, обувается и, перепрыгивая через калитку, лёгкой трусцой припускает в сторону зала.       Он идёт туда вовсе не потому, что переживает. Это не забота, не проявление участия. Он идёт, потому что тот с пьяных шар может что-нибудь натворить, решат, что это сделали парни из зала, и у них всех будут неприятности.       Господи, как же он бесит. От него одни проблемы.       Свет фар Чонгук замечает ещё за несколько метров и, переходя на шаг, засовывает руки в карманы.       Тэхён сидит на земле, привалившись спиной к металлическим воротам склада. В одной руке у него сигарета, в другой — полупустая бутылка алкашки. Судя по цвету — коньяка. Передние дверцы его чёрной Ауди распахнуты, в салоне горит свет и тихо играет нудная песня, которую грустно завывают. Чонгук разбирает: It hurts to love you, But I still love you, — и морщится. У него очень хреновый английский, но даже его скудных познаний хватает, чтобы понять, что певица жалится на то, как ей больно кого-то там любить, но она, разумеется, самоотверженно продолжает этим заниматься, попутно обыскивая пляжи. Тринадцать штук. На кой чёрт, Чонгук не вникает.       Подходит ближе.       Лицо у Тэхёна становится до смешного удивлённым.       — Ого. Ты пришёл.       Чонгук не смеётся только потому, что тратит все силы, чтобы удержаться и не дать ему в морду от злости. То, что он всегда хочет настучать по его лицу — тоже как-то ненормально.       Тут же задаётся вопросом: что вообще может быть нормального в их странном взаимодействии, которое даже общением назвать язык не повернётся?       Останавливается напротив и молча взирает на него сверху вниз.       — Будешь? — задирает голову Тэхён, прищуриваясь одним глазом от бьющего в лицо света фар, и тянет бутылку.       Чонгук переводит взгляд на его кисть (ту, что пару недель назад обрабатывал антисептиком; сейчас на ней нет даже бинта), возвращает к лицу:       — Не пью.       — Не пьёшь, — с выражением повторяет Тэхён и хмыкает. — Не куришь. Не пьёшь. Занимаешься спортом. Мечта, а не парень.       Он подносит сигарету к губам, но в последний момент передумывает и растирает её о землю рядом с собой.       — На часы не додумался посмотреть перед тем, как названивать Алексу?       — Завтра извинюсь. Но твоего номера у меня нет, поэтому… — Тэхён разводит руками, как бы говоря, что дальше всё очевидно, и тут же хитро сужает глаза: — А что? Ты ревнуешь?       Карманы на толстовке натягиваются сильнее, очерчивая костяшки пальцев.       — Я ухожу, — коротко бросает Чонгук и разворачивается.       — Да ладно тебе, — подъёбливые интонации сходят на нет. — Я же пошутил. Чонгук!       Судя по характерному вошканью за спиной и звону стекла бутылки о металл, Тэхён пытается встать.       — Да подожди! Я… Чёрт. Стой! Я просто хотел встретиться с тобой именно сегодня!       Чонгук останавливается, будто спотыкается на полушаге. Задирает голову к тёмному небу: ни единого мерцающего светом пятнышка.       Ни единого грёбаного просвета, что вся эта странная херота закончится.       Сколько ещё это продлится, прежде чем Тэхёну надоест? Неделя, месяц, год? Сколько? Сколько раз ему надо сказать «отвали», чтобы до него, наконец, дошло — надо отвалить. Исчезнуть. Испариться. Словно и не было никогда.       Люди ведь так умеют, с ними такое случается — исчезать. Ты просто однажды утром открываешь глаза и понимаешь — всё. Человек исчез. Человека больше нет.       Чонгук разворачивается и стремительно возвращается обратно. Тэхён уже стоит на ногах, упираясь для равновесия одной рукой в стену, следит за его действиями настороженно.       — Мы с тобой, блять, не друзья. Ясно? Не можешь запомнить, запиши себе где-нибудь: не друзья. И никогда не будем.       Повисает пауза.       Затем Тэхён прочищает горло:       — Ясно, — жмёт плечом.       Отворачивает голову, упираясь взглядом куда-то в землю. Лицо у него вдруг становится бесконечно усталым. Чонгук даже подвисает от такой резкой перемены в настроении. С неудовольствием понимает, что с какого-то хера теперь не может уйти и оставить его здесь одного. Почему — не знает. Ни одной адекватной причины остаться нет. Не из-за тоскливых же песенок, что играют фоном, и не из-за того, что он выглядит грустным породистым щенком, выкинутым на улицу?       Вот что за чёрт?       — Что с машиной? — спрашивает.       Тэхён выныривает из транса, оглядывается на тачку.       — Просто стоит.       Просто стоит. Как замечательно. У него всё, нахрен, просто.       — Алекс сказал: сломалась.       — Я преувеличил. Перебрал, решил — не доеду. Поэтому сказал, что сломалась.       Чонгук смотрит на часы: 23:57. Время, отведённое для сна, успешно просирается. Красота.       — Катись домой, — холодно говорит.       — Мне нельзя за руль в таком виде.       — А нахрена было нажираться?       Вместо ответа Тэхён устало предлагает:        — Отвези меня? Не хочу тут машину бросать.       Чонгук недоумённо приподнимает бровь, оценивает: выглядит тот не в хлам, но его пьяное воображение явно разыгралось.       — Друзей своих попроси, — выразительно советует.       — Не помню, умеют они водить или нет. Алекс сказал: ты умеешь.       Лучше бы Алекс сказал ему нахрен прогуляться. Как раз и протрезвел бы по дороге. Но, разумеется, Алекс так не мог сказать: этот кретин ведь старше. Он ведь приходится пацану хёном.       Тэхён наклоняется поставить бутылку на землю, и его ведёт в сторону. Чонгук машинально успевает поймать его за рукав тонкой кожаной куртки, удерживая в вертикальном положении.       Вдыхает. Выдыхает.       Берёт себя в руки.       — Давай ключи, — цедит и тащит за собой к машине.       — В замке зажигания.       — Адрес.       Пока Тэхён вбивает адрес в навигатор, грустную деваху в колонке меняет не менее грустный мужик. Cause a touch from you could make a soul right, — проникновенно вещает. Добивает признанием: I wanna drown me in your love.       Вкус в музыке у него даже хуже, чем проблемы с его черепушкой.       Закрывая дверцу, Чонгук поворачивает ключ, заводя мотор. Отстранённо недоумевает: как можно пускать всех подряд за руль своей понтовой тачки? А если он отвратный водила и впишется в ближайший столб? Ещё одно подтверждение, что у Тэхёна с башкой траблы.       Не успевает он без разрешения переключить песню, как начинает звучать снова что-то заунывное.       — Маленькая смерть, — произносит Тэхён прежде, чем чонгуковы пальцы касаются кнопки. Поясняет: — Название. Это, знаешь, такая песня-рассказ. Немного мрачная история любви. Не всегда ведь всё заканчивается хорошо.       Он криво улыбается и расслабленно откидывается на сиденье. Легко похлопывает себя по бедру, тихо подпевая мужику из колонки:       — Touch me, ye-ah…       Медленно поворачивая голову, Чонгук смотрит, как Тэхён облизывает губы, оставляя влажный след на коже, как закрывает глаза и изламывает брови в странном выражении; как его ладонь, где теперь навсегда останется шрам, ползёт по чёрным брюкам вверх, преодолевает преграду в виде кожаного ремня и поднимается выше, накрывая грудь сразу под первыми тремя расстёгнутыми пуговицами на рубашке.       — I want you to touch me thе-ere… Make me feel like I am breathi-ing…       Голос у него слегка хрипит, звучит на грани шёпота: тихо и… приятно. Чонгук не знал, что он умеет петь.       Да и зачем ему это знать?       Зачем ему вообще что-то про него знать?       Он торопливо отводит глаза и выключает музыку (лучше тишина, чем это), нажимает педаль газа. Машина плавно сдвигается с места.       — Не понравилось?       В вопросе Тэхёна интерес, и с языка чуть не срывается: что именно — песня или как ты поёшь? Хорошо, что Чонгук успевает себя проконтролировать, иначе это было бы… странно. Просто странно.       Эта ночь и так уже страннее не придумаешь.       — Нет, — недовольно отвечает после паузы, видя боковым зрением, что Тэхён смотрит. — Как такое вообще слушать можно? От начальных звуков в депресняк вгоняет.       — Ты только что оскорбил мой сборник для рефлексии, — сообщает тот с коротким смешком. — Как невежливо.       — Зачем составлять сборник, чтобы ещё сильнее загрузиться? Тупость какая.       …и слушать эти песни ночью у заброшенного склада с полупустой бутылкой коньяка — зачем?       Чонгук сдвигает брови, косится на соседнее пассажирское.       Тэхён сегодня какой-то… другой. Не то чтобы Чонгук много о нём знает, но запомнить ехидные ухмылочки и самодовольное выражение труда не составило — они на его роже всегда.       Но не сегодня. Сегодня с ним что-то не так.       Хотя, что может быть не так в жизни человека, который привык, что весь мир крутится вокруг него? На обед принесли остывшего лобстера, а он любит с дымком? Пуговица у любимой рубашки оторвалась? Фея-крёстная забыла посыпать задницу волшебной присыпкой? В его-то жизни откуда, блять, могут взяться «не так»?       Тэхён сидит, с отсутствующим видом втупляя перед собой, и это странным образом напрягает. Вроде бы — хорошо, что он молчит и не несёт свою ересь, хорошо, что в кои-то веки не пялится на него, но внутри появляется иррациональное желание с силой пихануть его в плечо, чтобы он вскинул голову и провякал какой-нибудь очередной бред. Чтобы перестал выглядеть, как долбанная фигура, отлитая из гипса. У него даже ухмылка какая-то блёклая. Неживая.       — Когда мне было десять, я застал мать в кровати с любовником, — вдруг негромко произносит, и Чонгук от неожиданности едва не выпускает руль.       Мысленно чертыхается, когда машина немного виляет в сторону. Тэхён этого не замечает. Он где-то глубоко в себе и выглядит так, что не заметил бы и пролетевшего метеорита над их головами. Таращится сквозь панель электроприборов и продолжает ровно говорить:       — На мой день рождения. В такой интересной позе. И потом каждый раз, когда она меня целовала, я с брезгливостью думал: что ещё она делала этими губами?       Он замолкает, переводит взгляд в сторону бокового окна и сидит молча какое-то время, а затем как-то крипово смеётся и качает головой:       — Я простил её только два года назад, представляешь? Вот же злопамятный мудак.       Чонгук не знает ничего насчёт злопамятного, но что мудак — факт. Он останавливает машину на светофоре, сжимает губы, руками — сжимает руль. Усиленно делает вид, что не слушает. Сосредотачивается на числах в красном круге: пятьдесят два, пятьдесят один, пятьдесят, сорок девять…       Тэхён сползает по сиденью ниже, поворачивается к нему вполоборота.       — Родители развелись, когда мне ещё двенадцати не было. Отец из тех, кто вечно на работе, но на каждую днюху присылал крупную сумму денег. Ну, знаешь, чтобы отметить торжество с размахом. Чтобы я не чувствовал себя одиноко, пока он занимался своей жизнью, а мать своей. По их мнению: деньги — лучшее утешение от одиночества.       …девятнадцать, восемнадцать, семнадцать…       Господи, какого хрена происходит?       — Все мои дни рождения проходили в компании незнакомых, но полезных для семьи людей.       …три, два…       Машина срывается с места. Летит по ночной трассе.       — А своё пятнадцатилетие я встретил с нашей горничной.       Не выдерживая, Чонгук резко поворачивает к нему голову:       — Мне это зачем знать?       — Просто, — пожимает тот плечами, тянет угол рта вверх: — Музыка тебе не нравится, а тишина давит на уши.       — И поэтому ты решил потрясти передо мной грязным бельём своей семьи?       Тэхён непонимающе смаргивает одним глазом. Его, кажется, в тепле машины развезло ещё сильней.       — Давай расскажу что-нибудь другое.       Да твою-то мать… Когда же до него дойдёт.       — Мне неинтересно, — чеканит Чонгук. — Запомни уже нахрен: мне ничего, связанное с тобой, неинтересно. Мне плевать. Ясно?       Тэхён выслушивает. Сглатывает.       — Ясно, — послушно кивает. — А мне интересно. Расскажи о себе?       Дебил.       — Пошёл ты.       Чонгук возвращает взгляд дороге. Тэхён хмыкает. Не сдаётся:       — Расскажи, что умеешь делать, кроме паркура?       Выдвигая вперёд нижнюю челюсть, Чонгук водит языком по зубам, выкручивая руль на очередном повороте. На дорогах почти нет машин. На улицах — почти нет людей. Сколько сейчас? Час ночи? Больше? Сколько ещё этот пьяный тип будет его задалбывать?       Бросает, не поворачивая головы:       — Из целого списка под названием «нихрена» — ровно нихрена.       — Я серьёзно.       — Я шучу, по-твоему?       — Нет, — улыбка натекает на его пьяную рожу. — Я думаю, у тебя туго с чувством юмора.       — У тебя с мозгами туго, но ты же живёшь как-то, а меня и без сраного юмора жизнь веселит.       Поражаясь, какого чёрта происходит в его жизни, Чонгук проверяет через зеркало, есть ли помеха сбоку, и застывает. Его будто примораживает к сиденью.       Сперва он не верит, думает, что происходящее ему кажется, но — нет: Тэхён действительно положил свою ладонь на заднюю часть его шеи и поглаживает выпирающую косточку седьмого позвонка. У него какой-то мутный взгляд и тихое, осторожное дыхание. Каким бы пьяным ни был, он понимает: сейчас всё закончится, — не может не закончиться, — и прикасается так, словно старается изучить, запомнить, какая у Чонгука кожа на ощупь. Как будто для него это важно.       Видимо, храбрости ему придал алкоголь.       И, видимо, Чонгук надышался его выхлопов, и только поэтому ещё не выкручивает ему руку в обратную сторону.       Кожа покрывается мурашками, и что бы ни текло по венам — это не кровь. Слишком обжигает.       — Убери, — сцеживает. — Или я её тебе сломаю.       Поглаживания прекращаются, но тепло чужой ладони всё ещё чувствуется. Сердце грохочет в груди.       Тэхён опять кусает свои губы.       — Нельзя одновременно ломать кому-то руки и вести машину.       — Со сломанными руками тоже много чего нельзя будет делать. Ссать, например, без посторонней помощи.       — Проверим?       Бешенство достигает критической отметки:       — Ещё секунда и вопросительная интонация не понадобится, — обещает. — Будет просто — проверил. Так и объяснишь в больнице. А машина на эвакуаторе до дома доберётся.       Тэхён вздыхает и — аллилуйя! — убирает руку. Качает головой.       — Почему ты всё время сердитый?       — Потому что нахер иди.       — Вот это да! — едко восхищается. — Вот это весомый аргумент!       Чонгуку плевать на его слова, главное — чужого тепла больше нет. Но сердце в груди продолжает оглушительно, почти болезненно колотиться. И от самого поступка, и от того, что Чонгук не скинул его руку сам, позволяя себя трогать, и от представления, как это выглядело со стороны. Всё происходящее — какой-то лютый трэш, от которого внутренне передёргивает.       Останавливаясь по указанному адресу, Чонгук ощущает такой разбой чувств, какого не испытывал за всю свою жизнь. Окидывает быстрым поверхностным взглядом помпезную, блестящую чёрным зеркальным фасадом высотку, и даже не удивляется: где ещё может жить Тэхён, как не в элитном доме? Выходит из машины, выдёргивает из неё владельца, засовывает ключи ему в карман.       — Всё, дальше сам, — грубо подпихивает в плечо.       Тэхён кивает, говорит что-то вроде «благодарю за помощь» (Чонгук не вслушивается) и, покачиваясь, идёт к стеклянным дверям подъезда. Даже машину на сигнализацию не ставит.       Что в его башке происходит?       Чонгук не уходит сразу, как планировал, почему-то остаётся, провожает его взглядом. Чувствует привычное глухое раздражение, наблюдая, как тот два раза спотыкается на ровном месте, добираясь до верхних ступенек. Там долго ковыряется в кармане и роняет связку ключей. Наклоняется их поднять и просто чудом не заваливается рядом.       Длинно выдыхая, Чонгук запускает пятерню в волосы и, психуя, идёт к нему.       Тэхён не сопротивляется, когда у него отбирают ключи, и с готовностью опирается на подставленное плечо, едва Чонгук закидывает его руку себе на шею.       — Спасибо, — бормочет.       — Заткнись.       Чонгук продолжает беситься уже тупо фоном, пока тащит его мимо… консьержа? Администратора? Сторожевого пса на ресепшен? Как называется мужик, приветствующий богатеев в этом распиздатом здании?       — Доброй ночи, господин Ким, — кланяется тот.       Ага, господин Ким. Пьяный в говнище козлина.       Тэхён приветливо взмахивает рукой, а Чонгук лишь зло косится. Они заходят в ярко освещённый лифт, где тихо играет ненавязчивая мелодия, и Тэхён жмёт на кнопку четырнадцатого этажа. Только когда двери лифта съезжаются, отрезая их от остального мира, до Чонгука доходит насколько они сейчас близко. Прикосновение в машине просто ерунда, не достойная внимания, в сравнении с тем, что сейчас Тэхён прижимается к нему всей правой стороной своего тела, практически сгрузив свой вес на него. Чонгук чувствует древесную туалетную воду и совсем немного — запах сигарет вперемешку с алкоголем. Весь этот коктейль оседает на слизистой, забивается в носоглотку и… куда-то глубже. Аж дышать тяжело. Но гораздо явственнее он ощущает тепло его тела. Опять. Второй раз за ночь. И отодвинуться хочется до зуда в кончиках пальцев.       Он морщится от этого нежелательного и неловкого близкого контакта. Встряхивает Тэхёна, когда тот, вконец обнаглев, совсем виснет на нём.       — Стой прямо.       — Я стою, — и аккуратненько сползает вниз.       Чонгук бесцеремонно дёргает его вверх, как раз когда двери лифта открываются, выпуская их в просторный квадратный коридор с двумя дверями, расположенными напротив друг друга. Тэхён указывает рукой в левую сторону, а когда они подходят, вдруг издаёт смешок:       — Это не моя дверь. Мы, по-моему, на другом этаже.       — Ты издеваешься?! — взрывается Чонгук.       Он устал.       У него был чертовски тяжёлый день, а сейчас — не менее чертовски тяжёлая ночь. Этот мудак ни разу не лёгкий, а ему ещё домой тащиться хрен знает сколько и скорее всего пешком, потому что он додумался взять с собой только телефон.       Чонгук не знает, почему не скидывает его с плеча и напоследок не подпинывает под задницу для ускорения.       — Не злись, — просит Тэхён.       — Я не нанимался таскать тебя по всем этажам.       — Не злись, — повторяет. — Пожалуйста. Моя квартира на одиннадцатом.       Чонгук скрипит зубами. Они, блять, на четырнадцатом! На три этажа выше! Каким надо быть дебилом, чтобы перепутать числа одиннадцать и четырнадцать?!       Он опять тащит его к лифту. Затем — к двери в таком же квадратном коридоре, что был выше. Открывает квартиру и с облегчением сгружает Тэхёна к ближайшей стене. Тот опирается на неё лопатками:       — Уже поздно. Может, останешься?       — Закрой уже дверь с обратной стороны, — огрызается Чонгук, разминая затёкшее плечо.       — Я никогда не закрываюсь.       — Да мне…       — Плевать, — заканчивает за него Тэхён, смотрит в глаза, натянуто усмехаясь: — Я помню.       Чонгук хмуро сверлит его лицо ответным взглядом. Эта ночь высосала из него все силы, а в голове целый ворох непонятных мыслей. Больше всего он боится, что начнёт их обдумывать, потому что всё, чего сейчас хочется: прийти домой, упасть на кровать и на несколько часов провалиться в страну сновидений, где никаких Тэхёнов не существует.       К чёрту Тэхёнов.       Так ничего и не добавляя, Чонгук разворачивается, собираясь уходить, но его ловят за ткань толстовки.       — Что ещё?! — свирепо раздувает он ноздри, оглядываясь.       Тэхён не выглядит впечатлённым. Что бы с ним ни происходило, не действует даже привычная грубость, после которой он некоторое время держится на расстоянии.       — Хотел поблагодарить за лучший день рождения, — говорит просто.       Ярко освещённый мир квадратного коридора зависает. Чонгук зависает вместе с ним. Между бровей появляется складка:       — Что ты опять несёшь?       — А я не сказал?       Тэхён сонно трёт левый глаз кулаком и хлопает себя по карманам. Лезет во внутренний на куртке, вытаскивая и показывая водительские права. Чонгук бросает на них беглый взгляд: в графе «дата рождения» стоит число, которое сменилось на сегодняшнее часа полтора-два назад.       — У меня был день рождения.       И добавляет:       — И я рад, что ты пришёл до того, как он закончился.       Чонгук не знает, почему ему внезапно сушит горло. Не знает, почему внутри что-то садняще сдавливает. И не знает, почему всё ещё стоит перед дверью в чужую квартиру.       Господи, он так много не знает… У него так много вопросов к самому себе.       Он отступает на шаг, потом ещё на один. Пятится спиной, накидывает капюшон на голову и, засунув руки в карманы, разворачивается. Не вызывая лифт, сбегает по лестнице вниз, сперва просто перескакивая через ступеньки, а потом упирается рукой в поручень и начинает спрыгивать с одного пролёта на другой, чтобы как можно быстрее оказаться подальше отсюда. В ушах набатом бьёт:       «Я просто хотел встретиться с тобой именно сегодня».       И по кругу, по кругу, по кругу.       Чонгук зло стискивает зубы.       «У меня был день рождения. И я рад, что ты пришёл до того, как он закончился.»       Блять.       Руки трясутся, дыхание сбивается от скорости, и, приземляясь на первом этаже, Чонгук теряет равновесие, спасая себя от ушиба перекатом через плечо. Вскакивая на ноги, он отряхивает ладони и торопливо проходит фойе. Толкает стеклянные двери, буквально вываливаясь на улицу, и запрокидывает голову к ночному небу, жадно хватая воздух ртом.       Часы показывают 2:12.       В голове полная каша.       Великолепно.