Битва за солнце

— У людей, проблемы которых совпадают с Вашей, достаточно интересное прошлое. Я бы хотела узнать больше подробностей о Вашем детстве, родителях и друзьях. — C легкостью подняв наполовину пустой стакан, Вивьен отпила и шумно поставила емкость обратно на стол, принудив стекляшку жалобно трещать. Пение стекла не отвлекло женщину от чтения каких-то бумажек, — взгляд плавно, но быстро пробежался по рукописным строкам, каждая из которых находилась под своим номерком. Не поднимая глаз на пациентку, она продолжила вещать. — Сегодня у нас плотный график, фрау Камдайл, и поэтому я прошу Вас отвечать не слишком развернуто, упоминать только самое важное. Думаю, это вполне выполнимо. — Как я говорила ранее, я не помню себя до своего шестого дня рождения. Друзей у меня не то чтобы было много, сейчас их вообще нет, а родители… — Незамедлительно ответила женщина, не потратив ни единой дорогой секунды на раздумия. На вид Зиглинда уже не была настолько обеспокоена, как два дня ранее, — она была расслаблена, словно её только что разбудили, сразу же завалив важными вопросами. Виновником являлось седативное, прописанное для восстановления суточного режима и эмоционального контроля. — Поверьте, это не та тема, в которой необходимо "капать". Мама и отец влияли на меня только с хорошей стороны. Как Вы говорите, мы зря потратим время. — Мне решать, где стоит "капать", а где нет. Я вас слушаю, Зиглинда. — Откладывая в сторону бумаги, Вивьен буквально вцепилась взглядом в лицо пациентки, наглядно демонстрируя раздражение. Её глаза горели холодным огнём, миловидное личико украшала вуаль серьёзности, а в тандеме с крепкой выдержкой и размеренным дыханием вид женщины навеивал самый настоящий испуг.       Хирург глубоко вздохнула и прикрыла глаза, не пожелав сталкиваться с извечно недовольным взглядом психиатра. В голове родилась лишь одна мысль: "Ну и как в этом миниатюрном существе умещается столько ложной агрессии и недовольства? Неужели я не увижу светлый, согревающий огонёк?" — и даже над ней женщина не смогла долго размышлять. — Мама является самым светлым человеком в моей жизни. — С легкой улыбкой на устах проговорила, мимолетно обратив поистину добрый взгляд в сторону Вивьен. Насколько бы сильной не была решительность Зиглинды, но после случая с дневником никакой уверенности бы не хватило, чтобы полноценно раскрыться перед психиатром. — Марлен Камдайл, — ранее Клодель, — пятьдесят шесть лет от роду. Идеальный пример сильной и умной, справедливой, а главное любящей и нежной женщины. Она невероятно вкусно готовит и тепло, чувственно обнимает, ласково гладит по голове мягкими руками и нежно целует в нос. Она кажется мне настолько идеальной и возвышенной, что порой невольно ловишь себя на мысли, а существует ли эта Марлен? Если это действительно не очередные бредни моего сумасшедшего рассудка, то нам с отцом невероятно повезло. Что же касается отца... Он не настолько располагающий. Валери Камдайл это достаточно строгий и серьезный мужчина, — знаете, а ведь Вы с ним в чём-то схожи. Он тоже слишком щепетильно относится ко времени, тоже является противником пустых, а тем более неуместных речей и действий. Ему не прельщают шумные компании, он всегда предпочитал им тихий вечер за книжкой — помню, как смешно он тогда поправлял очки. Он ворчлив, невероятно холоден и немного раздражителен, но самое большое сходство кроется во взгляде.       Зиглинда насмешливо улыбнулась, исподлобья взглянув на Вивьен, у которой от раздражения побледнела кожа. Не желая надолго задерживаться, хирург продолжила, обратив взгляд к полупрозрачно-черной вазе с кремовыми азалиями. — Валери ученый, а именно ботаник. Вероятно, Вы скажете что это вовсе не мужское занятие, но он очень любил выращивать цветы. — Осторожным жестом огладив кромку лепестка, женщина потянулась к стакану с водой. — Каждый год на мой день рождения он дарит пышные амариллисы, — даже сейчас, несмотря на то, что мы живём в разных городах. Цветок означает мужественность, но я все-равно вижу в этом символизм. Отец будто говорит, что очень рад тому, что я переняла его главные черты: крепкую выдержку, детское любопытство и серьезный подход даже к обыденным вещам, — когда это необходимо, естественно. Если судить объективно, то я похожа на него даже внешне, — не даром меня называли папиной дочкой.       Впервые за все время Зиглинда улыбалась иначе: не прежним оскалом или едкой усмешкой, а именно теплой, ласковой улыбкой. У неё даже изменилась интонация, — голос приобрёл мелодичность и плавность, и отныне её слова не слышались настолько противными, как прежде. Женщину вполне можно было бы назвать счастливой, но слишком очевидная усталость в голосе не позволяла этому верить. Учёная мечтательно смотрела на свежие кремовые азалии, что красовались в стеклянной вазе, словно она впервые за долгое время увидела цветы. Камдайл позволила себе небольшую шалость и придвинула вазу ближе, ласково огладив лепестки кончиками пальцев. — В то время, пока дети хвастались родителями-автомобилистами, директорами и учителями, я восхищалась этими недобитыми романтиками, что зачастую общались разносортными цветами. Знаете, мой отец никогда не отличался мягкостью и изысканностью, но к маме и ее увлечениям он относился особенно чувственно. Чаще всего он преподносил ей азалию в полупрозрачной черной обертке — символ женственности, кротости, сдержанности, преданности. Валери дарил ей цветы каждый раз перед тем, как отправится в какую-нибудь затяжную командировку. Преподнося азалию он как бы говорил: "Я надеюсь, ты дождешься меня", "Береги себя", "Я не хочу уходить". Этот прекрасный цветок безотрывно ассоциируется с мамой, поскольку она является абсолютно такой же хрупкой и нежной, как лепестки азалии. Как сейчас помню: свежее зимнее утро окутывает морозом только-только выбравшееся из объятий одеяла тело, но именно в этом холоде отчетливо чувствовался запах цветов. Я понимаю, что это все звучит слишком предсказуемо и сладко, будто смотришь дешевенькую мелодраму, но поверьте, это действительно выглядело красиво, ведь в их действиях достаточно легко прослеживалась любовь. — Рада знать, что в данном вопросе у Вас не было проблем. Одним делом меньше. — Женщина бесчувственно осекла пациентку, что-то настолько резко вычеркнув, точно она норовила оцарапать лист. Даже несмотря на стремление Вивьен казаться несгибаемой, уголки её губ дрогнули в короткой, практически незаметной невооруженным глазом полуулыбке, но даже от нее тянуло агрессией. От чего-то раздражал ее этот рассказ, но почему именно не могла ответить даже сама Вивьен. Улыбка, словно солнышко, скрылась за свинцовыми тучами. Вновь сверяясь с рукописными планом, Квинзель безшумно вздохнула и аккуратно перевела взгляд на чужую ладонь, стараясь вернуть тону прежнюю серьезность и серость. — Я понимаю, для Вас эта тема в прямом смысле больная, но мне нужно знать больше.       Лучезарная улыбка быстро пропала с лица Зиглинды, оставляя лишь неясную, замученную физиономию. Воцарившаяся внутри гармония испарилась, от чего пальцы Камдайл вновь невольно потянулись к кутикуле. Пусть она и не видела направления глаз Вивьен, но она подсознательно чувствовала, что психиатр одним лишь взглядом неторопливо освобождала израненную ладонь от бинтов, стремительно быстро приближаясь к истине. Женщине не хотелось в очередной раз дотрагиваться до раны, не хотелось отдирать и без того омертвевшую кожу, что скрывала ожог как не самая крепкая броня. Когда хирург смотрела на забинтованную руку, в голове мелькали неприятные картины с того жуткого вечера, и от того женщина погружалась в забвение. Если бы не слишком настойчивый взгляд Вивьен, учёная застряла бы на более долгое время. — Если бы можно было передавать картинки из головы, я бы с удовольствием Вам их показала. Мне искренне жаль, что наука ещё не достигла подобного прогресса, — мы бы разобрались со всей этой ситуацией в считанные минуты. — Горько усмехнувшись, Зиглинда качнула головой и крепко сжала раненую ладонь, ощущая, насколько неприятно бинты придавливают ожог. — У меня создается впечатление, будто Вы специально хотите залезть в этот гной. Будто Вам нравится ковырять палочкой чужие раны. — Это моя работа, фрау Камдайл. — Несколько мягко отозвалась Вивьен, в глазах которой промелькнуло нечто похожее на сожаление. Зиглинда не могла заверить, что это сожаление было искренним, но даже несмотря на это женщина с неподдельным изумлением наблюдала за психиатром, — наверняка отклики стальной девы были невероятно редким и коротким явлением. Как и предполагалось, в следующий миг зеркала Вивьен вновь потемнели, перестали отражать внутреннее беспокойство и интерес. — Не тяните время.       Зиглинда не смогла пересилить себя и выдавить хоть одно слово касаемо случая. Ей было сложно преподносить события и эмоции так, чтобы не отключится от курса и не погрязнуть в череде рассуждений. Она сама не верила в произошедшее, и только лишь жгучая боль опровергала эту глупую теорию о нереальности. Внимательный взгляд Вивьен она чувствовала кожей, — он навеивал морозное дуновение, от которого по рукам пробегались мелкие, похожие на мошек, мурашки, но было в них что-то невероятно знакомое. В попытке скрыться от этого презрительного взора она легла на белоснежную софу, поднимая глаза со стеклянными зрачками на слишком неприятную белизну потолка, что была всяко радушнее взгляда Квинзель. Даже несмотря на своё спасение, она всё равно решила зайти издалека, не желая преподносить всё слишком сухо. Ученая всегда считала, что в описании подобных сцен обязан присутствовать эмоциональный ряд, и она не собиралась оставлять свои фрагменты без красочного описания даже вопреки заявлению Вивьен. — Это был самый обычный день. Сразу после окончания очередной игры в спасителя я наконец отправилась домой, который заполняет лишь естественный холод и какая-то неясная пустота, — даже после семи лет жизни эти стены не кажутся мне родными. Комната, естественно, была чуточку более теплой по отношению к моей уставшей персоне: мягкая кровать с радушием приняла бренное тело в объятия. Наш акт любви длился ровно восемь часов. Знаете, это четкое распределение времени уже начинает напоминать какой-то режим, но разве докторам позволительно знать, что это такое? — Подобие шутки для "своих" нисколько не умоляло стремительно нарастающую нервозность, которая проявлялась в частых усмешках и обдирании собственных ногтей, — После я вновь встретилась со множеством заброшенных комнат, заплывшими скудной серостью, с душевой, белизна которой выжигала не хуже света в операционной, с кухней, главным украшением которой являлась ваза с кислыми яблоками, и, наконец, с подобием лаборатории, — пожалуй, с единственным местом, в котором я чувствую себя спокойно. Говорят, что аура дома зависит от его жителей. Если кого-то встречают кошки с ласковым мурчанием, то меня лишь больные крысы да лягушки.       Смешок. Благодаря ему и глупой шутке, Вивьен заметила нервозность женщины, что буквально захлестнула её с головой. Данное состояние Зиглинды кардинально отличалось от того, что психиатр видела в самом начале приема: ледяное спокойствие растопил огонек тревожности. Кожа рук пациентки снова страдала, снова на неё напал мандраж. Один из самых распространенных синдромов вынудил психиатра вновь что-то записать в блокноте, скрытого от глаз всех пациентов.       Вивьен, насмотревшись на эту картину, тоже невольно начала терзать обкусанные подушечки пальцев и ногти, гладить давно зажившие шрамы, из-за которых кожа стала более бугристой, словно старческой. — И именно тогда началось все это безобразие… Пожалуй, все, что я помню, — нецелесообразность моих мыслей. Ощущения были такие, будто бы я наблюдаю за всем происходящим со стороны, точно за диким для современности спектаклем — ну точно Man Ray. Мало того, что моя рабочая зона оснащена лишь редкими лампами над столом, реактивами и множеством аквариумов, так еще и эта непосредственная отстраненность… Спуск в лабораторию являлся той самой переломной точкой: на лестнице по моему телу буквально пустили электрический ток, это был внезапный мандраж, возникающий при обыкновенном головокружении. Не удержав равновесия я споткнулась, и, неплохо приложив о ступеньки головой, зажмурилась — тогда в глазах слишком сильно помутнело. Аптечка, конечно же, тоже была в одном из шкафчиков, и первую помощь я сумела себе оказать без всяких затруднений. Когда боль спала, я все-таки отправилась осматривать крыс, изредка притормаживая. По голове будто ударили несколькими молоточками, и от того перед глазами плыло, а в ушах продолжало звенеть. Именно тогда я упустила контроль. Крысы с жалобным писком принялись разбегаться в разные углы, лишь бы только подальше от тесной клетки и собственных соседей, у которых, казалось бы, болячек еще больше. Сознание твердило мне как можно скорее среагировать, но тело попросту отказывалось слушать, поскольку эти молоточки буквально выбили весь дух. Я опиралась на освещенный стол, пальцами цепляя опилки. Минуты три длилось это бездействие, а после… А после рука потянулась к реактивам. Одиночное наблюдение не сулило абсолютно ничего хорошего, поскольку с ладоней начали слетать потрепанные временем перчатки, и ничего кроме азотной кислоты рядом не находилось. Тогда я подала голос — звонко, устрашающе рассмеялась, и этот безумный смех становился все громче и громче, будто бы с его помощью я убеждала саму себя в собственной беспомощности. Мне хотелось закричать. Но, как правило, со сцены не слышно, о чем беседуют на галерке. Насколько бы пронзительны не были мои мольбы, дирижёр не желал останавливать симфонию, что оканчивалась дребезжащей скрипкой — моим пронзительным визгом. Когда кислота обласкала руку я пришла в себя.       В кабинете повисла нагнетающая тишина. Вивьен было невероятно трудно обескуражить, но, кажется, даже стальную деву тронул сей рассказ. У нее будто заныли такие же раны, словно она пережила когда-то нечто подобное и сейчас просто слушает, как кто-то рассказывает о нарочно забытом.       Зиглинда не сводила глаз с просторов белого потолка, будто бы она хотела раствориться в этой чистоте, скрыться от накрывающих стыда и страха. Эти чувства были всепоглощающими. Они медленно опутывали женщину своими тонкими, но крепкими, точно леска, нитями, и затягивали в свой полный мрака омут. Если бы не громкий щёлк авторучки и неловкое покашливание Вивьен, учёная бы наверняка погрязла в вязкой темной гуще. — Также я бы хотела говорить о Ваших неудачах в карьере, фрау Камдайл. — Психиатр оставила свой тон, сродне напоминающий хладную сталь, и на смену ему явилась неожиданная мягкость. Только острый взгляд, — лишь один неосторожный взор и вот-вот порежешься, — твердил обратное. Женщина выжидающе сверлила Зиглинду, но женщина уже успела встрепенуться. — Не назвала бы все случаи неудачными, фрау Квинзель. — Лишь один вопрос вызывал в сердце хирурга самые сильные отклики: подобно рваному такту бубна сердце не переставало стучать, вынуждая нить пульса плясать под свои мелодии. — Я бы отсрочила этот разговор, я и так много рассказала… — Зиглинда. — Строго проговорила Вивьен, направляя угрюмый взгляд в сторону пациентки. Ни одна из них не стала озвучивать уже приевшуюся фразу: "я не люблю ждать". В голосе мелькали привычные нотки раздражения и даже легкой неприязни, — как бы это странно не звучало, но от подобного тона Камдайл становилось немного легче. — Как скажете. — Подобие спокойствия на совсем оставило Зиглинду, и на смену ему явилась всепоглощающая тревожность. Она вновь укрыла женщину своей сетчатой вуалью. — Признаюсь честно, доктор, я захотела стать врачом лишь из-за преданного интереса к изучению организмов. Будь это строение сорняка или же человека, мне хотелось все увидеть и узнать до самых мельчайших подробностей, и спустя время я начинала понимать, что книжки в этом не помогут. Растения, мелкие грызуны и лягушки — все это мне удалось рассмотреть еще в достаточно юном, но уже сознательном возрасте. В самый первый раз я очень сильно испугалась, и в том был виноват даже не вид крови, а мерзкий запах и вид внутренностей лягушки. Помню, что из-за этого мой желудок опустошился, и в тот день я зареклась больше никогда не дотрагиваться до животинок с этой целью, но… Угадайте, что я сделала на следующий день? Правильно, я собрала волю в кулак и вновь пошла пробовать губить бедных существ.       Пальцами хирург крепко сжимала запястье левой руки, стараясь не терзать кутикулу. С каждым днем кожа всё больше и больше походила на рваные, потрепанные временем лоскуты, которые не то что трогать, на них смотреть было страшно. — Я занималась этим достаточно долгое время, пока не научилась делать все правильно. И в этом есть даже плюс, — во время препарирования лягушек в академии я справлялась за семь минут. Но сейчас не об этом. Как думаете, какую самую большую оплошность способен допустить врач? — Женщина выразительно взглянула на Вивьен, будто бы ответ крылся именно в её изумрудных зеркалах души. Подсознательно она старалась оказаться незамеченной, а потому поспешила лечь обратно и продолжила свой рассказ. — Это случилось в мою первую самостоятельную смену, без надзора других врачей. Одна из первых операций, когда мне позволили взяться за скальп самой, без чужого контроля или перехвата. Впервые я работала сама, и от того всё казалось настолько интересным, что я позволила себе дать слабину.       В голове женщины всплыли воспоминания с того одновременно прекрасного из-за вида, и ужасного из-за слабости, дня. Все было в точности также, как с первой любовью: жутко стыдно, робко и страшно, но эмоции, которые наполняли в этот момент, самые сильные. У Зиглинды сперло дыхание. Ее разум помутнел. Она чувствовала абсолютно те же эмоции, только, кажется, уже более остро. — Как правило, первая операция никогда не бывает сложной, — просто гнойная аппендэктомия. Наверняка Вам не захочется слушать мельчайшие подробности этого случая, фрау Квинзель, поэтому я перейду сразу к самому… интересному. — Взирая полуприкрытыми глазами на неприятно-стерильную пустошь, женщина старалась говорить как можно более размеренно и мягко, словно это не она карала себя за столь неэтичный поступок. — Я стояла склонившись над пациентом, аккуратно придерживая аппендикс и готовясь его срезать. Секунда, две. Я всё ещё смотрю внутрь человека, разглядываю составляющую его мира. Пьянящий интерес дурманил лучше всякого пресловутого опиума, и именно эта личная доза свойственного "никотина" не позволяла мне убрать скальп от чужой плоти. Я должна была аккуратно вырезать этот полный гноя, уже немного треснувший мешочек, но вместо этого я просто аккуратно вскрыла аппендикс.       Сейчас Зиглинда была схожа с провинившимся ребенком, который пошел на поводу своего ненасытного интереса и сотворил, казалось бы, безобидное, но с его точки зрения жестокое, — оторвал кукле голову. В самом же деле, всё было намного более серьёзно. Вынашивая эту историю в голове годами, женщина каждый день корала себя за этот поступок, но вместе с тем она подсознательно чувствовала какое-то неясное удовлетворение. Вновь разум и чувства вступали в противостояние. Из-за внутренней войны хирург продолжала грязнуть в пучине собственных нервов, и даже объективно достаточная доза седативных не очень сильно содействовала женщине. Не было защиты от грязи, не было помощи и в ее очищении. Ей приходилось капаться в этом снова и снова, все глубже зарываясь. — Он бы выжил. Я почти закончила работать, я понимала, что необходимо закончить… — Впервые за столь долгое прибывание женщину охватил нешуточный мандраж, встречающийся лишь в моменты сильного волнения. Разве это неприятно, чувствовать, что твое тело все еще способно реагировать, как прежде? Только если это не едкая примесь страха и всепоглощающей вины. — Да если и так. Я просто плохо очистила полость от гноя. Последние дни он доживал с ужасной болью, которую чувствовал даже под действием сильнейших наркотиков, а всё потому что я… — На сегодня достаточно. — Твердо и резко выпалила Вивьен, выразительно взглянув на крайне встревоженную женщину. Казалось, что если бы психиатр заставила бы Зиглинду продолжить говорить, то она, подобно маленькому ребенку, звонко бы заплакала, пронизывая своей болью абсолютно каждого человека, находящегося на этаже. Несмотря на всю свою твёрдость, Квинзель не смогла сдержать внутреннего порыва и уже намного более мягко обратилась к испуганной, вытирая слезы с глаз. — Вы свободны, Зиглинда.