Дом, в котором...

      Ледяные струи воды стекали по моему телу. Все тело трясло так, что стоять было трудно, а зубы стирались в порошок. Но я довернула ручку душа на самую холодную температуру, заставляя себя терпеть. Надо было вернуть самообладание. Ужасно болела рассеченная губа и отбитые костяшки на руках. Все случилось неожиданно. Волк огрызнулся, я огрызнулась в ответ, а потом он сказал то, что прощать нельзя. Он назвал меня Дюймовочкой, прекрасно осознавая, что это значит для меня. Я первая кинулась на него, в ушах звенел мой вопль. А потом все смешалось и перевернулось. Разнимали нас Македонский и Горбач.       Терпеть холод стало невыносимо, и я вышла из кабинки. Кроме мурашек и ноющей непонятно почему груди я не чувствовала ничего. Наверное, мы оба погорячились. Но как он мог так меня назвать?       Пока я натягивала свитер и размышляла о том, какое удобное белье делают для мужчин, в ванную зашел Сфинкс. Он спокойно встал, опираясь на раковину и явно не собираясь уходить. Его зеленые глаза смотрели в пол, но я знала, что он чувствует каждое мое движение, пристально следит, чтобы я ничего не «выкинула». Натягиваю джинсы и смотрю на него, совершенно не понимая, о чем он хочет поговорить и, главное, зачем. Это наши с Волком разборки, а Сфинксу никто, вроде, не давал права судить и осуждать.       Внезапно ловлю себя на мысли, что боюсь именно такого исхода. Я боюсь, что меня осудят, даже не выслушав причины, заткнут, как и всегда, позволяя себе делать, что только захочется. Холод прошел, даже царапины не болели, а вот грудь почему-то разрывало. Мне нравится Волк, я готова простить ему все, что угодно, но зачем же он так? Наше со Сфинксом молчание затягивается. Прислушиваюсь и понимаю, что вокруг нас образовался какой-то вакуум. Ни голосов, ни привычного шума, даже вода не журчит, хотя среди ночи я часто вздрагиваю от внезапного рычания сточных вод. Моя челюсть плотно сжата, зубы сводит, но расслабится не получается.       — Тебя могут отправить в изолятор.       Пусть бы он лучше сказал, что меня выгоняют из стаи и Дома. Все, что угодно, только не изолятор. Наверное, этот животный ужас видно по моему лицу, хотя я плохо представляю себя со стороны, особенно сейчас. Сфинкс решает продолжить:       — Тебя отправят вместе с Волком, так что…       — Нет. — я не даю ему договорить. — Даже с Волком. Да хоть со всей стаей, я туда не пойду.       — Ты думаешь, что мы — твоя стая?       Поднимаю глаза и встречаюсь с его ярко-зеленым взглядом. Его идеально ровные, обведенные темной дужкой радужки прекрасны, мне даже неловко осквернять его красоту своим «потекшим» зрачком. Но взгляд все равно не отвожу. Это такая проверка, маленькое, почти каждодневное испытание. Наши гляделки стали уже какой-то традицией. И провокационные вопросы специально для Табаки — тоже традиция, и шахматы с Лордом, и безумные конспирологические теории от Лэри, и молчание со Слепым, и длинные ночные беседы с Волком. Я привыкла к ним, срослась, надеясь, что и они приняли меня. Забывая при этом одну очень важную вещь: шизофреники склонны к иллюзиям.       — Я так думал. До твоего вопроса. — все же, честный ответ лучше. Но Сфинкс и без моей помощи прекрасно его знает. — Чего ты хочешь добиться?       — Ничего конкретного, но точность бы не помешала.       Опять загадки, опять иносказательность, бесконечные шифры со стен Дома. Который может выкинуть тебя в любой момент.       — Все дерутся, Сфинкс. Мы с тобой тоже дрались.       — Но тогда все было ясно.       — А сейчас нет? Я не верю, что ты не понимаешь. И я не верю, что ты не замечаешь поведение Волка.       — Я замечаю твое поведение.       Повисла долгая тихая пауза. Мне казалось, что я и Сфинкс стоим в ванной целую вечность, а весь остальной мир текучей резиной обтекает нас. Время действительно странное и непредсказуемое. Табаки не зря его недолюбливает, а я так вообще предпочитаю не думать. Только в особых критических случаях, когда падающую крышу не удается прочно зафиксировать.       — Что же ты замечаешь? Я не понимаю. Мы просто подрались. Если хочешь знать, Волк употребил по отношению ко мне то, что лучше бы замалчивал до конца своих дней. Я обиделся. И слегка поцарапал твоего друга. Завтра же помиримся, тебя каким залетным лешим это должно касаться? Ты ему мамочка, что ли?       — Тебе он нравится, Кот.       Я подавилась воздухом. Несомненно, Волк мне нравился, но я никогда не думала о таком смысле. Хотя глупо было отрицать, что Волк привлекал меня чуточку больше, чем просто хороший друг.       — И ты ревнуешь? — шутка получилась плоской.       Сфинкс опасно дернулся в мою сторону, я отступила назад, чуть не падая в открытую кабинку.       — Ты обещала не доставлять проблем!       А это уже угроза. Ничем неприкрытая, никакими шифрами и загадками, даже грустно становится. Но от этого не менее страшно. Лучше уж сразу удавится шнурком от кед или утопиться в душевой кабинке, чем возвращаться в Белый Дом. Снова белый цвет, кровь и треклятая Дюймовочка из жирных слизнявых губ. Я не смотрю в глаза Сфинкса, потому что боюсь, что он в них увидит. Сейчас не время показывать слабость. Но именно это ты и сделала, подравшись с Волком, — шепчет мое Второе Я. Затыкаю его и все мысли о суициде. Решительно поднимаю глаза, чтобы вновь запутаться в ядовитых зарослях.       — Я их не доставляю. — голос дрожит, но вкладываю в него всю оставшуюся смелость. — А ты не злая тетя-мачеха, запрещающая встречаться двум нежным влюбленным. Разговор окончен.       Гордо прохожу мимо, впиваясь ногтями в ладони, стараясь не думать, что ноги могут отказать в любой момент. В спину летят ядовитые дротики, но я вовремя успеваю захлопнуть дверь. На подоконнике сидит Волк и курит. В его седой челке отражается небо.       На ужин я иду, твердо осознавая, что мне предстоит еще раз посетить изолятор. И плевать, что в компании, плевать, что этой компанией будет Волк. Рука непроизвольно тянется к холодному камешку на шее. Синий, голубой, белый, черный. Повторяю и воспроизвожу в голове цвета с такой настойчивостью, будто это молитва, от которой зависит моя жизнь. Вдруг, что-то случится, и я не попаду в синий ад? Про меня или забудут, или их всех, кто ответственен за регулярную отправку туда, скосит внезапная и очень избирательная эпидемия чумы.       Пока руки ковыряют прилипшие к тарелке зернышки гречки, голова лихорадочно придумывает план побега из изолятора. Пока самый приемлемый и «рабочий» — это выпросить у Табаки бомбу. Но тогда, боюсь, смерть обеспечена не только Клеточным стенам.       — Дорогуша, очнись! — верещит Табаки. Судя по звонкому подзатыльнику, обращался он ко мне.       — Что? — мямлю я, потирая многострадальную голову.       Табаки театрально закатывает глаза и прикладывает грязную ладошку ко лбу.       — Мы потеряли его. Он ушел от нас неоперившимся птенчиком, оставив после себя лишь горсточку пуха и блуждающих мыслей.       Никто за столом особо не обратил на Шакала внимание, только Волк чуть подался в нашу сторону.       — Табаки, что случилось? Почему ты меня хоронишь?       Он разразился сокрушительным потоком слов, что-то бесконечно объясняя, поясняя и активно жестикулируя, но я ничего не слушала, уткнувшись носом в тарелку с подсохшей гречкой. Что такого случилось с Волком? Он зол, что я помогла тогда Слепому? Но это же чушь, в этом ничего такого нет. Или Волк думает, что Слепой загнулся бы от заражения крови? Я передвигала зернышки туда-сюда, выстраивая их в пирамидки, квадратики и кривые кружочки, а мысли кружились и плавали вокруг одного и того же человека.       В ушах стало подозрительно тихо. Словно кто-то выключил звук. Я подняла глаза и мое сердце рухнуло вниз. По всей столовой плавал туман. Я вцепилась руками в липкий стол, из последних сил стараясь не упасть. Ко мне повернулся Шакал, сверкая белесыми пустыми глазами. Крик застрял где-то в середине горла, вырываясь наружу безвольным хрипом. Они все были гниющими скелетами с пустыми глазами. И, кажется, только я замечала этот ужас. Скелет с седой челкой повернулся в мою сторону, из него вытекала свежая кровь. Я вскочила, роняя стул и, по-моему, даже разбивая тарелку. Все сидящие в столовой обратили на меня свои пустые глаза. Перед тем, как врезаться в дверь и убежать, я заметила Слепого. Он был бледен и худ, как и обычно.       Коридоры были совсем другие, я бежала, скорее полагаясь на удачу, чем действительно ориентируясь в пространстве. По стенам вместе со мной бегали непонятные закорючки и выцарапанные глаза. Дверь с номером четыре возникла неожиданно, я врезалась в нее и влетела в комнату, снова упав и расцарапав колени.       Очнулась я от холода. Оказывается, это Македонский поливал меня из душа, приводя в чувства. Меня трясло, глаза болели, готовые выкатится из орбит. Я судорожно дышала, то делая несколько десятков вдохов, до задерживая дыхание до посинения.       Македонский выключил душ и начал стягивать мокрую одежду. Последние отголоски сознания истошно закричали, предостерегая меня. Но сил хватило лишь на негромкое мычание и слабые протесты руками.       — Я знаю, что ты девушка. — прошелестел Македонский.       Ну если он знает, то ничего страшного. — почему-то подумала я, позволяя раздеть себя, обтереть и заново одеть в сухое и даже чистое.       Я не смогу. Я не выдержу еще одно заточение в изоляторе, тем более, если случится что-то подобное. Лицезреть Волка-скелета и вытекающую кровь… Живот скрутило и все тело дернулось. Наверное, если бы не Македонский — я бы плюхнулась обратно в душ и утекла вместе со сточными водами далеко-далеко.       — Я пойду в Клетку вместо тебя.       Сначала я думала, что мне показалось, что мое больное сознание сыграло еще одну коварную шутку. Но, посмотрев в крапчатые глаза, поняла, что мне не врут. В этот раз глаза Македонского не взрывались бесконечными всполохами огня. Они были теплыми и очень добрыми. Я обняла его, хотя со стороны это наверняка выглядело так, будто просто упала. От Македонского пахло пылью и лимонами. Он осторожно дотронулся руками до моей спины, обозначая, что обнимает в ответ. Никогда мне не доводилось и вряд ли уже доведется встретить настолько располагающего, какого-то безукоризненно светлого человека.       На следующий день Македонского и Волка забрали в Клетку. Я сунула Волку в карман куриный глаз. Быстро, надеясь, что он не успеет ничего сказать и воспротивиться. Перед уходом он внимательно посмотрел мне в глаза, сверкнув напоследок желтизной зрачков.