***
Операция была назначена на следующий день, так как родственники Акааши никак не могли приехать раньше и подписать нужные бумаги. Приходилось лежать на спине весь вечер и очень стараться не тревожить больную ногу — хотя иногда всё равно забывал, двигал ей, а потом, скорчившись, пытался унять болезненную дрожь, прошедшую по всему телу. Легче всего было бы заснуть пораньше и проснуться уже перед операцией, но сон упрямо не шёл, сколько бы парень ни пробовал различных методик. Может, вина в неприятном зуде и отголоске прежней боли; может, в перевозбуждённом состоянии; может, просто хорошо выспался прошлой ночью, перед матчем… Кейджи дёрнулся на кровати, и снова от ноги до макушки растеклась ноющая боль. Парень мельком взглянул на дрожащую руку, и, вздохнув, положил её обратно на грудь, и прикрыл глаза. Думать о волейболе не хотелось. Думать вообще не хотелось. Воспоминания полуденной давности всё ещё были свежи, и сейчас с закрытыми глазами, на обратной стороне век он видел тот самый момент. Носок кроссовка с развязавшимися шнурками, на который он наступил по приземлении. Удивление, страх, волнение на лице капитана. Подхватившие его руки, чуть ли не расталкивающие всех, кроме врачей. Он помнит вину, почти неосознанно проскользившую во взгляде Бокуто, и такое глубокое сожаление, отдававшееся в неловких подбадриваниях и трясущихся, но всё равно державших его руках. К Акааши не пускали посетителей, потому что, по всей видимости, считали его спящим (действительно, парень не двигается несколько часов, изредка вздрагивая всем телом), и не то, чтобы он хотел исправить это заблуждение… Прежде чем разговаривать с другими, нужно обсудить ситуацию с самим собой, но именно этого и боялся Кейджи. «Отрицанием проблему не решишь», — это часто приходило в голову больному, но он упорно мотал головой на каждое подобное заявление и пытался ещё немного убедить себя, что может пожить в том прежнем приятном мире. «А раньше мне казалось, что я достаточно сообразителен, чтобы не обманывать самого себя…» Забывшись и по привычке резко перевернувшись на бок, он слишком сильно перенёс опору на ногу, задевая порванные связки. Боль ответила моментально и очень сильно. Конечности тряслись, как при судороге, а ноге, казалось, будет легче в адовом котле, чем на этой больничной койке. Он постарался прижать колени в такой самой беззащитной, и оттого кажущейся безопасной позе, но быстро осознал, что станет лишь больнее, и замер, стараясь вообще не двигаться и пытаясь сдержать скулёж, вырывающийся из его груди. Когда в палату вошли доктора, Акааши лежал, зарывшись головой в подушку и одеяло. На его лице не было слёз, но это лишь потому, что он совсем не умел выражать свои эмоции. Видевшие его состояние, врачи решили ввести то ли снотворное, то ли успокоительное — Кейджи так и не понял, что это, зато заметил, что ему быстро и странным образом стало легче. Его аккуратно перевернули обратно на спину и, спросив, не нужно ли что-то ещё, тихо вышли из комнаты. Акааши проследил за ними расфокусированным взглядом, понимая, что уже засыпает, а потом увидел. Он может поклясться, что тогда по ту сторону двери стоял Бокуто и смотрел прямо на него.***
Кажется, он всё-таки просыпался перед операцией. Он помнит обеспокоенные лица родителей, помнит руки, державшие его, помнит слова, сказанные больше для успокоения их самих, нежели его. Помнит, как был привезён в операционную, помнит, как его предупреждали, что сейчас введут в наркоз, помнит, как начинал считать от десяти до одного… Первое, что Акааши видит по пробуждении, — загипсованная нога в подвешенном над кроватью состоянии. Он осматривается, понимая, что оказался в уже знакомой палате, и медленно (руки всё ещё плохо двигались) тянется, чтобы нажать на «вызов врача». Кейджи закрывает глаза и, кажется, на секунду засыпает, пока не обращает внимания на приглушённые шаги и голоса и не просыпается. — Что ж, перейду сразу к важному, — доктор начинает говорить, периодически поглядывая в карту пациента. — Операция прошла успешно, сейчас планируется начать реабилитацию. Подробнее о ней сообщу позже, но вы не переживайте: совсем скоро сможете ходить! Это всё тот же вчерашний молодой доктор, и Акааши смотрит на него, на его сумбурную, неаккуратную причёску и рукава, не до конца проглаженные, и прокусывает губу изнутри, лишь бы не спросить, но всё равно, вопреки всем желаниям, задаёт вопрос: — Совсем скоро — это когда? Врач отводит взгляд, потирая шею, и отвечает, вытянув руку куда-то в сторону: — Через месяц, наверное, заберём у вас костыли. Через три сможете сами бегать, только очень аккуратно. — И поджимает губы, легко-легко хмурясь, но Кейджи замечает и понимает, что тот что-то недоговаривает, что-то скрывает. — А волейбол? — произносит тихо, но чётко и уверенно. Он не покажет свои эмоции. Не покажет… Доктор сглатывает и комкает в руках папку, отчего парню хочется вырвать её у него из рук, расправить и вернуть обратно. — Возможно, через год получится играть на любительском уровне. Настоящие тренировки лучше начинать не раньше, чем через полтора-два года. В профессиональный идти полностью на свой страх и риск. Спустя какое-то время раздаются шаги и с тихим стуком закрывается дверь, но Акааши этого не видит — он смотрит куда-то вверх, на белый потолок, и улыбается слишком нервно, чтобы посчитать это искренним.***
Посетителей у Кейджи было не так много. Пару раз приходили родственники, потом прекратили — работа. Иногда заваливалась команда, и всегда громкая, кричащая Фукуродани резко замолкала без своего аса, будто в них внезапно переключили радио на другую частоту. Акааши ничего им не говорил, но либо те внезапно открыли в себе эмпатию и тактично не задавали вопросов, либо давно уже узнали всё от врачей. По подавленным взглядам и неловким подбадриваниям казалось, что правдиво второе. Единственное, что не давало покоя, — как бы часто ни приходила команда, Бокуто с ними не было никогда. Прямо перед кроватью, на расстоянии вытянутой руки стояла маленькая тумбочка, в которой помещались все взятые наспех вещи Кейджи. В ней лежали сменная футболка, домашние брюки, привезённые из дома. На нижней полке аккуратно стояли учебники и тетради, рассортированные по предметам; где-то сбоку умещались ванные принадлежности, с другой стороны примостился пакет с лёгкими перекусами, доставленный, скорее всего, матерью. А где-то в самый дальний угол была закинута спортивная форма, та самая, в которой его сюда привезли, и Акааши честно, сам, её туда забросил, да ещё и заложил поверх разными предметами «от» и «до», так, чтобы даже случайно никак не коснуться её. Конечно, её постирали, прежде чем вернуть на смену одноразовой медицинской одежде, выданной сразу после операции, но тогда Кейджи казалось, что от чёрно-белой формы всё ещё немного, но пахло потом. Тогда ему казалось, что всё в ней: от ярко-жёлтых вставок до мелких потёртостей на рукавах, от призывно горящей пятёрки до иероглифов их школы, — всё над ним издевается и смеётся. Потому что надеть у него получилось только футболку, и то деревянными (даже через несколько часов после наркоза) руками не с первой попытки. Потому что шорты натягивались на гипс с невероятным скрипом, и была огромная вероятность, что они просто разойдутся по швам. Потому что кроссовки… потому что кроссовки, возможно, ему вообще больше не пригодятся. Акааши спрятал свою форму подальше от глаз, обувь попросил забрать и привезти напротив, огромные и удобные в его положении тапки, но всё равно, как бы он ни старался убежать, воспоминания никуда не девались. Казалось, даже выброси он из окна все предметы, связанные с клубом «Фукуродани», вколи убийственную дозу снотворного или успокоительного (одна чертовщина, пока, к счастью, работающая), что ни делай, чтобы забыть, Акааши всё равно будет помнить. И хотя бы тот же мяч, привезённый по его просьбе, которую он даже не знает, когда произнёс, доказывает, что ничего у Кейджи не получится. И он бы рад на самом деле злиться и кричать, ругаться на каждого встречного, искать виноватых, находя их в нелепом столкновении с Бокуто и скидывая всю вину на него, но Акааши так не может. Не было ни толчка, ни удара, не было злого умысла; был только прыжок, очевидно простой, но закончившийся не тем, чем надо. И он бы рад винить Котаро в своей травме, только обвинять кого-то в собственной ошибке Акааши Кейджи ещё не научился.***
В очередной раз парни выходили из его палаты, натягивая широкие, и оттого лишь более неестественные и какие-то болезненные улыбки, и выкрикивали, пытаясь обернуться, пробраться сквозь толпу (восьми людям в такой маленькой комнатке не так уж просто уместиться) и прокричать пожелания… Кейджи было тяжело на это смотреть. Потому что они пришли, видимо, сразу после тренировки; и хоть они подумали об этом, переоделись, сходили в душ, сделали всё, чтобы это не бросалось в глаза, Акааши видел, что совсем недавно они играли. Выпавший из сумки рукав спортивной формы; невысохшие, едва влажные волосы и красные, наливающиеся синевой, отметины на руках после сильных ударов или приёмов. Кейджи видел всё это и помнил. Поэтому так поспешно притворился уставшим и намекнул, что хочет спать. Поэтому так неуверенно отвечал на все советы и обращённые к нему реплики. Да, команда его любит, волнуется о нём, боится за него, но… все понимают, что он больше не часть её. — Знаешь, — доносится откуда-то сбоку, и, удивлённый (он был уверен, что все уже ушли), Акааши распахивает глаза и поворачивается. — Как только тебе сделали операцию, об этом сказали тренеру, он сказал нам, и вся команда пошла гуглить, что эта травма значит для тебя, как для спортсмена. Коноха стоит около дверей, и казалось, один неверный жест со стороны Кейджи, и он бросится наружу. Он смотрит в сторону, и на его лице отражается такая странная горечь, будто то, что он сейчас вспоминает, ему по-настоящему неприятно, и Акааши понимает, что это первая неприкрытая реакция всей Фукуродани на его состояние. — Когда мы прочитали, что тебе придётся долго восстанавливаться, никто не хотел в это верить. После привыкли к этому, решили подбадривать тебя, а Бокуто как с цепи сорвался. Сначала говорил, что это неправда, потом — что это его вина, а в результате прекратил ходить на тренировки, сказал, что без тебя не может и не хочет играть. Печальная улыбка, почти усмешка отразилась на лице Акинори, но он продолжил: — Я знаю, что тебе самому тяжело и плохо, но, когда Бокуто всё-таки придёт к тебе, успокой его, хорошо? Кажется, сейчас, как и всегда, только у тебя это и получится, — закончил парень и, попрощавшись, быстро, почти незаметно выскользнул из комнаты.***
Прошло ещё несколько дней, прежде чем Акааши снова увидел знакомый силуэт по ту сторону двери. И если в прошлый раз он мог поклясться, что это точно был Бокуто, сейчас ему казалось, что он очень сильно ошибается. Парень хотел быстро отвернуться к стене, сделать вид, что никого не заметил, но больная нога снова помешала ему, и поэтому Кейджи встретил Котаро, потягиваясь к гипсу и тихо шипя на него. Дверь закрылась за неожиданным посетителем, и этот глухой стук слегка развеял напряжённую тишину, воцарившуюся между ними. Акааши откинулся на койку, стараясь лечь поудобнее, а Бокуто, прикрыв глаза и громко выдохнув, поспешно подошёл к больному. — Привет. Как ты? Этот вопрос Кейджи за последние недели слышал едва ли не чаще своего имени, и, наверное, он должен был уже приесться, вызывать приступы агрессии и гнева, но сейчас напротив — хотелось ответить спокойно и честно. Парень поднял голову и взглянул в такое знакомое, но взволнованное лицо. — Я в порядке, Бокуто-сан, а вы как? Мне сказали, вы перестали приходить в клуб, но почему? Слова впервые давались Акааши так легко. Казалось, они просто давно пытались найти выход, и сейчас вылетали, будто забирая вместе с собой тяжёлые, сковывающие его ранее цепи. Мелкая улыбка, появившаяся на его лице, впервые за долгое время была искренней, но даже она не смогла полностью успокоить Котаро. Он стоял перед кроватью, совсем рядом с больной ногой, и часто косился в её сторону — в такие моменты он с силой сжимал челюсти и незаметно, но всё равно сильно ударял себя кулаком. Он смотрел в лицо Кейджи, будто пытался отыскать в его выражении какие-то одному ему известные эмоции или мысли, и, не находя их, начинал переживать всё сильнее и сильнее. — Бокуто-сан, как вы? Акааши хотел было притронуться к нему, как-то успокоить своим прикосновением, но не мог — кровать была слишком большой, чтобы он мог дотянуться до него, не подтягиваясь к краю. Котаро так и продолжает стоять, с напряжением всматриваясь в его лицо и в который раз пропуская обращённый к нему вопрос, так что Кейджи всё-таки решается. С силой потянувшись, он садится на кровать, чувствуя, как ноют расслабленные без тренировок мышцы, и всё же повторяет свой вопрос, легко дотрагиваясь до сжатых в кулак ладоней: — Бокуто-сан, как вы? Котаро будто приходит в себя, его взгляд становится чуть более осмысленным, и он быстро-быстро окидывает взглядом друга, и резко бросается вперёд, опрокидывая его обратно на кровать. — Ты что?! Тебе же нельзя сидеть! — этот тон ещё не похож на привычный всем крик Бокуто, но уже гораздо лучше загробного голоса в самом начале, поэтому Акааши удовлетворённо кивает сам себе и тихо отвечает: — Откуда вы это узнали? И не могли бы вы, пожалуйста, подняться? Парень будто и не замечал, что продолжает нависать над больным, потому сейчас с таким удивлением смотрит на койку, на свои руки, на лицо, оказывается, находящееся слишком близко, и резко отпрыгивает, ударяясь коленом о бортик. — На форуме вычитал, — бормочет Котаро, потирая ушибленное место и шатаясь на одной ноге. Кейджи прыснул, но никак не прокомментировал его ответ. — Так почему, Бокуто-сан, вы не ходите на тренировки? Вы нужны команде. Закусив губу (слишком поздно, уже проболтался), Акааши злится сам на себя, ведь это явно не тот вопрос, что стоило сейчас задавать, но, на удивление, на него не сердятся, лишь спрашивают разрешения и присаживаются на койку, игнорируя расставленные по периферии кресла и стулья. — Я не могу сейчас играть, — признаётся Котаро, складывая руки на белой простыни и опуская взгляд на них. — Как вспоминаю, что из-за меня… Случилось это… И ты… Бокуто неосознанно закрывает глаза, мотает головой из стороны в сторону и говорит тихо и скомканно, так, будто не хочет, а всё равно говорит. И Кейджи не знает, что ему делать, он по привычке хватает капитана за руки и чуть сжимает их, показывая: «всё хорошо». — Это не ваша вина, — говорит он, смотря прямо в глаза и вынуждая ответить тем же. — Я задумался, ошибся, плохо прыгнул и приземлился на вашу ногу. Если вы в чём-то и виноваты, то тогда только в том, что, благодаря вам, меня взяли в основной состав — только и всего. — Нет, нет! Тебя бы и без меня взяли, точно бы взяли. Ты же так хорошо пасуешь, честно, я не при чём здесь. — Пришедшую к норме (к безумной скорости) манеру общения Акааши принял за положительный знак, и потому слегка расслабился. — Я не знаю, что будет с командой без тебя. Честно. Мне безумно жаль, что это случилось, что ты не сможешь играть, и вообще в следующем году Фукуродани без тебя будет очень трудно. В следующем году… Кейджи посмотрел на хмурого Котаро, слегка придвинувшегося к нему во время своего монолога, и, отведя взгляд, отпустил его руки, забираясь своими обратно под одеяло. — Всё равно я не знал, как бы играл после вашего ухода, так что… Одной проблемой меньше. Смех выдаётся слишком звонким, высоким, и от человека, и так едва смеющегося в обычной ситуации (скорее улыбающегося, и то редко) это звучит абсолютно неестественно, в конце Акааши срывается на кашель, хриплый и тяжёлый, а после неуверенно принимает протянутый Бокуто стакан. — Не говори так, тебе бы играть и играть, если бы не я, — Котаро шепчет, и если бы он не сидел так близко, Кейджи не услышал бы ни слова, а так… Он слышал всё. И как бы сильно ему ни хотелось возразить, он не мог сказать ничего против. — Ну, это… — Тема разговора была для Акааши болезненна, и он обводит взглядом каждый сантиметр комнаты, чтобы придумать, что мог бы сказать, чтобы хотя бы на секунду поговорить о другом. — Как ваша подготовка к экзаменам? Вам же необходимо набрать достаточно высокий балл, чтобы получить стипендии от вузов с сильными командами? Если вам будет нужна помощь, я всегда могу подсказать вам или объяснить что-то. Да, Кейджи совершенно не умел менять тему, поэтому сейчас лежал, слегка отвернувшись в сторону и надеясь, что это поможет, это сработает. Он слышит, как Бокуто пересаживается с места на место и как трясётся его нога, пока он о чём-то размышляет, и уже хочет что-то сказать, но не успевает. — Я уже говорил тебе, какой ты хороший, Акааши? Кейджи сглатывает и закрывает глаза, пытаясь сдержать подступающие слёзы, потому что да, говорил. Постоянно. «Акааши, ты такой потрясающий!» «Ты такой хороший!» «Идеальный пас, Акааши!» Он слегка улыбается и тихо шепчет в ответ: — Да. — Вот и замечательно, — резко произносит Котаро, поворачивая Кейджи лицом к себе. — Значит, сейчас я могу сказать тебе, какой ты плохой. Сейчас ты просто хуже всех, кого я знаю. Акааши удивлён, и он сам не знает, чему больше: словам, разозлённому виду Бокуто или тому, что он всё ещё держит его лицо в своих руках и, будто не замечая того, то слишком приближается, то отстраняется. — Сейчас помощь нужна не мне, а тебе, поэтому ты можешь уже позволить мне всё исправить? Я хочу помочь тебе. Мне так жаль, что я себе места найти не могу. Я зол на себя постоянно, каждое утро думаю о том, что испортил тебе жизнь, что из-за меня тебе будет сложнее играть. И сейчас я хочу попросить прощения, помочь тебе, как-то загладить вину, а ты в это время пытаешься сам помочь мне. Вот что мне делать, Акааши, что?! Весь разговор Котаро нерешительно смотрит на Кейджи; он не отводит взгляд, хотя видно, что это даётся ему с трудом, а в конце он и вовсе падает головой на койку, куда-то на плечо и матрас и лежит, тяжело дыша. Акааши робко тянется к руке, лежащей рядом с его, а после берёт её в свою и по привычке начинает легко разминать. — Бокуто-сан, вы гораздо больше помогли бы мне, не если бы стали разговаривать со мной о волейболе, а если бы поскорее убедили меня в том, что он мне не нужен. Приподняв голову, Котаро какое-то время осторожно поглядывает на Кейджи, а потом перехватывает резко его руки, и сжимает их крепко-крепко, и смотрит с благодарностью и теплом. — Договорились, — произносит он и вновь падает на кровать, заваливаясь ровно на их сцепленные руки. Какое-то время спустя Бокуто так и засыпает, в неудобной позе, полусидя на жёстком матрасе, и Акааши честно не знает, зачем это делает, но он просит подойти медбрата и уложить его на койку рядом с ним.***
Бокуто приходит раз в два дня, и каждый раз, стоя у дверей, повторяет, что приходил бы раньше, если бы не вступительные экзамены. Акааши лежит в больнице уже больше месяца, и совсем недавно ему разрешили ходить без костылей, и такого счастья он не испытывал действительно долго. Правда передвигаться всё ещё трудно, и приходится шагать со скоростью метр в минуту, но оно того стоит. Парни из школы тоже навещают, да и родители не забывают, но как-то всё стирается и забывается — всё, кроме визитов Котаро. — А ты знаешь, у Куроо уже начались тренировки с его университетской командой, — бормочет Бокуто, потягиваясь на чужой кровати, пока её обладатель сидит за столом и вчитывается в пропущенную лекцию. — По результатам этих занятий будут выбирать тех, кому дадут стипендию. И, чёрт, я так завидую, тоже хочу играть со своей будущей коман… Котаро осекается и начинает стучать себя по голове, замечая, как напрягается спина Кейджи, как выпадает карандаш из его рук, как он медленно нагибается за ним и так же медленно возвращается в прежнюю позу. — А ещё, знаешь, его не берут в основной состав. И вообще, представляешь, говорят, эээ, что у него блоки дырявые. Представляешь?! У него! — Бокуто частит и говорит слишком звонко, а ещё активно жестикулирует, раскидывая руки в стороны, и вверх, и вниз. Акааши смотрит на него и еле заметно улыбается. Нельзя сказать, что он забыл или смирился. Ему всё ещё было больно вспоминать и говорить о волейболе, он хотел играть и потому, наверное, просил принести в палату мяч — просто чтобы пальцы не забыли ощущение паса. И всё же сейчас стало немного, но легче, чем в самом начале. — Вы это сейчас придумываете? — отвечает, не поворачиваясь, Кейджи и сразу же слышит, как тот фыркает и прислоняется спиной к стене. — Может, да, а может, и нет! И он возвращается к учёбе, конспектирует параграф по экологии, пытаясь опустить размышления о том, зачем ему вообще этот предмет (синдром отличника, не иначе), и забывает о госте ровно до того момента, пока сзади него не кричат: — Акааши, лови! Не успев вовремя обернуться, Кейджи чувствует, как точно на его голову падает мяч, отскочивший куда-то в сторону; он смотрит на виноватое лицо Котаро, на то, как он прикрывает широкую улыбку рукой и пытается сдержать смех, и просто отворачивается, касаясь рукой места удара. — Вы сумасшедший, Бокуто-сан.***
С математикой у Бокуто всегда были плохи дела, поэтому, когда тот приползает в его палату с лицом великого мученика, Акааши уже знает, что сейчас произойдёт. — Пожалуйста, позанимайся со мной. И именно так начинается личный ад Акааши Кейджи. Спустя несколько часов объяснений, решений, попыток показать лёгкие пути и пояснений к задачам парень был почти готов сдаться. Бокуто лежал на столе и едва ли не бился лбом о деревянную поверхность, кажется, приговаривая: «хочу умереть» (Акааши не берётся это утверждать, тетради слишком сильно заглушали звук). — Может, сделаем перерыв? Пожалуйста! — ноет Котаро, так и не поднимая голову, отчего слова становятся с трудом понимаемыми, но Кейджи уже привык — разбирает с первого раза. — Бокуто-сан, уже и так поздно, посмотрите на улицу. — Он машет рукой в сторону окна, где действительно было темно и все улицы освещались лишь одинокими фонарями. — Давайте закончим с интегралами, я постараюсь заново объяснить производную, и вы, может быть, ещё успеете на последний автобус, но только если перерывов мы делать не будем. Парень приподнимается, смотрит на него косо и прищурившись, как после сна, и обречённым тоном отвечает: — Если ты планируешь объяснять мне обе эти жуткие темы, то я у тебя спать остаться должен. Акааши закатывает глаза. — Прошу, не забывайте, что в моей палате только одна койка, а вы и так ночуете здесь два раза в неделю. С громким стоном Бокуто снова падает на стол, сильно ударяясь лбом, и отвечая невнятно и неразборчиво: — Действительно, должен же я пожалеть больного кохая. И снова Кейджи начинает объяснять решение задания (самого простого из попадающихся на экзаменах, надо сказать), как оказывается перебит: — А может, хотя бы закончим с интегралами, а потом просто поболтаем? Пожалуйста? То, что Котаро что-то бормочет себе под нос, успокаивает Акааши. Значит, он, по крайней мере, не спит. — Если мы сегодня закончим с интегралами, я даже вам побросаю, — обречённо произносит Кейджи, потирая глаза. Бокуто сразу как-то оживляется; он поднимается, садится за столом ровно и даже берёт ручку (хотя перед ним даже тетради нет, так, отдельные листы бумаги), он что-то приговаривает (кажется, ухает, как сова) и кивает, показывая, что готов учиться. Акааши действительно не понимает, почему не предложил это с самого начала. Хотя, конечно, он понимает. Играть в волейбол тяжело. И не в плане техники, а в плане психики. Руки всё ещё помнят, как давать пасы, голова всё ещё видит скидки или, напротив, сильные удары, но ноги… Ноги отчаянно хотят подойти ближе к падающему мячу или, наоборот, подпрыгнуть, чтобы достать улетающий далеко. Но приходится сидеть на месте, не напрягая больные связки. Котаро понимает это; он видит, как напряжённо и сердито горят глаза Кейджи в такие моменты; он замечает это и всё равно раз за разом предлагает ему сыграть в паре. Не из эгоизма — просто ему кажется, что так Акааши будет легче. Лучше ненавидеть, злиться и желать поскорее встать на ноги и сыграть полностью, собрав все силы в кулак, чем пытаться забыть о волейболе, жалеть, что не играешь, и по окончании реабилитации бояться притронуться к мячу. Бокуто всегда разговаривает во время розыгрышей, он что-то кричит, о чём-то шутит, и Кейджи слегка расслабляется, но не до конца — он поджимает губы и слишком пристально следит за летящим к нему мячом, будто ожидает, что тот сделает ему больно, стоит отвести от него взгляд. И Акааши всегда молчит, может, фыркает, может, тихо смеётся, но никогда ничего не говорит в ответ возгласам напарника. — А знаешь, я ведь всегда хотел идти в про. В пять лет, как увидел официальный матч сборной, так и загорелся идеей. А родственники все говорили, что я забуду через пару недель о своём желании, слишком я непостоянный. И я сам думал, что забуду. Боялся этого, и потому постоянно пересматривал тот самый матч. Мне кажется, я помнил его наизусть, помнил, кто забьёт, кто примет, какой пас будет в эту секунду, а какой в другую. А потом я сам сыграл в какой-то дворовой команде и забил. С фигового паса против фигового блока, но забил. Я после этого забыл и про страх, и про матч; забавно было. Кейджи на самом деле нравится слушать истории из детства Котаро. Его легко было представить таким ребёнком, импульсивным, громким и ярким, что даже сейчас, когда он стоит в паре метров, кажется, что в его ударах, пасах до сих пор проглядывается тот детский восторг и интерес. И Акааши отрывает взгляд от мяча, почему-то смотря только вперёд, на улыбку, на морщинки вокруг глаз, появившиеся от слишком частого смеха, на всё ту же знакомую сумасшедшую причёску, растрепанную, но всё равно не потерявшую форму. Кейджи пропускает момент, когда Бокуто отдаёт пас, и мяч падает ровно перед его лицом ему же на колени. — Ааа, прости, Акааши, ты устал, — подбегает к нему парень, садясь на пол, чтобы быть на одном уровне. — Всё, на сегодня заканчиваем. Я побегу, может, успею на автобус, а ты иди спать, я и так слишком задержал тебя, прости! Котаро поднимается, быстро-быстро пробегает по комнате, пытаясь уложить все тетради, учебники в один маленький рюкзак, и собирается уже вылететь из комнаты, как Кейджи хватает его за руку. Акааши стоит, и хоть держится за стену и переносит опору на здоровую ногу, это всё равно не так просто, и он смотрит куда-то в пол, всё ещё не отпуская рукав форменной спортивки. — Последний автобус ушёл полчаса назад, оставайтесь здесь. Посмотрев на висящие на стене большие часы, Бокуто убеждается, что правда не успевает, кивает и искренне благодарит. Кейджи пожимает плечами и собирает ванные принадлежности, уходя (сбегая) в уборную. По возвращении в комнату Акааши видит сгорбившегося, лежащего на холодном полу, но всё равно уже заснувшего Котаро и с какой-то необъяснимой улыбкой накрывает его своим одеялом, пытаясь подоткнуть под него края. Потом заползает на кровать и, едва ли не повторив позу Бокуто, прижимает колени к груди и пытается заснуть, несмотря на холод и смущение. Но резко распахивает глаза, неуверенно и осторожно переворачивается на другой бок, слегка прищурившись (так, чтобы всё было видно, но в случае чего можно было притвориться спящим), и смотрит на полностью расслабленного парня. Бокуто улыбается и морщится во сне, и это так мило, что Кейджи резко разворачивается, упирается взглядом в серую стену и пытается унять отчего-то разбушевавшееся сердце. Акааши так и засыпает — с непривычным румянцем на щеках и руке, лежащей на груди.***
Просыпаться утром, да ещё и не в своей постели всегда тяжело, но сегодня — особенно. Бокуто кажется, что по его телу проехался грузовик, потоптались мамонты и поверх всего на него ещё сбросили ядерную бомбу, как минимум. Он пытается размять плечи, не открывая глаза, но быстро осознаёт свою ошибку — треск суставов раздаётся грохотом на всю комнату. — Доброе утро, Бокуто-сан, — тихо произносит Акааши, подходя и присаживаясь рядом. Котаро жмурится сильно-сильно и, зевая себе куда-то в плечо, мотает головой из стороны в сторону, на что Кейджи только устало приподнимает бровь и легко трясёт его по плечу. — Вставайте, уже поздно, — говорит парень, поднимаясь на ноги и возвращаясь за стол; от этого его голос становится ощутимо тише, и Бокуто приоткрывает один глаз, пытаясь подглядеть, что тот делает. Ничего сверхъестественного — всё, как всегда; он сидит, обложенный со всех сторон листками, тетрадями, ручками. Акааши собирает свои слегка отросшие волосы в маленький низкий хвост, и Котаро на секунду отвлекается, присматриваясь к рукам: тонким, бледным и красивым. Будто почувствовав на себе взгляд, Кейджи оборачивается и, хоть Бокуто, вздрагивая, быстро-быстро закрывает глаза и накрывается одеялом, всё равно замечает его. — Бокуто-сан, если вы не поднимитесь, ваш завтрак остынет, — говорит Акааши и снова берётся за книгу, лежащую перед ним. Котаро приоткрывает один глаз, приглядывается, но всё равно не видит ничего, кроме чёрной обложки учебника и белой — тетради, и, упрямо не желая просыпаться раньше полудня (хотя откуда он знал, что уже не позже?) в свой единственный выходной, он кутается обратно в одеяло и, насупившись, продолжает лежать. Переждав пару секунд (Кейджи всё же предполагает, что его друг сообразит достаточно быстро), Акааши поднимается со стула одновременно со вскочившим с пола Бокуто и готовится отвечать на очевидные в данной ситуации вопросы. — А, ты купил для меня еду? Ты что, сам ходил в магазин? Я очень счастлив, Акааши! Но зачем, у тебя же нога больная?! — фактически набрасывается с расспросами Котаро, настойчиво усаживая только вставшего на ноги парня обратно на стул. — Нет, я всего лишь попросил дежурную медсестру принести ещё один завтрак, если останется порция, — и хоть отвечает Кейджи спокойно, руки его всё равно немного нервно протирают линзы очков для чтения, а глаза слегка неосознанно щурятся. Бокуто присаживается на колени, кажется, даже пытается удобно устроиться, прежде чем запрокидывает голову и начинает тихо смеяться, театрально прижимая руки к груди и еле-еле удерживая равновесие на приподнятых ступнях. — Ты даже не представляешь, как сильно ты только что ранил меня, Акааши! — и продолжает заливаться смехом, пытаясь одновременно с этим и потянуться, и зевнуть. — Прекращайте паясничать, Бокуто-сан, — произносит гораздо резче, чем сам того ожидает, Кейджи и, разом смутившись, крутится на стуле и подтягивается к рабочему столу, как слышит… Грохот сзади. Акааши пережидает ровно три секунды сомнений: стоит обернуться или нет, — но сразу замечает, как Котаро начинает раздражённо бормотать себе что-то под нос и легко (со скрипом) разминать ушибленную ногу. Если он успевает посетовать на жизнь, растирать забитые мышцы (на удивление, правильно) и непрерывно смотреть Кейджи в затылок, значит, с ним всё в порядке. А Бокуто просто пытается не рассмеяться с совершенно глупой, несвоевременной и вообще неподходящей фразы, промелькнувшей у него в голове: «Крутые парни не оборачиваются на взрывы».***
После завтрака Акааши спокойно и медленно пододвигает к Котаро учебник на раскрытой странице с призывно горящим заголовком «Производная. Основы» и смотрит внимательно на быстро бледнеющего парня. — Мы вчера так и не закончили с темами. Пожалуйста, возьмите себя в руки, осталось не так много, — произносит аккуратно и тихо, почти не двигаясь, и Кейджи думает, что именно так себя, наверное, чувствуют сапёры: малейший шаг не туда — и подорвался. Бокуто не пытается сбежать или спрятаться, только смотрит обречённо на нелюбимый предмет и хмурится, над чем-то сосредоточенно раздумывая. Он переводит взгляд на свои ладони, лежащие рядом с небольшой тетрадью, на ручку, то и дело норовящую упасть со стола, и на Акааши, а после усталым голосом сообщает: — Ага, да, давай. Только, пожалуйста, можно сегодня с перерывом? Кейджи кивает и тянется к книге, пальцем указывая на параграфы, необходимые для изучения; он поправляет прядь, выбившуюся из короткого хвостика, и полностью сосредотачивается на предстоящем уроке, потому почти пропускает момент, когда Котаро снова к нему обращается: — И, Акааши. — Парень оборачивается, и смотрит на развалившегося на своих руках, но приподнявшего голову и всё равно улыбающегося Бокуто, и слышит: — Спасибо. Не находя слов для достойного ответа, Кейджи снова легко кивает и, чуть отвернувшись, начинает заново читать объяснения. Он чувствует, как к его щекам немного приливает кровь, и незаметно прикасается к горящему лицу, впервые в жизни так сильно злясь на свою слишком бледную кожу. И старается ненавязчиво отвернуться, сидеть вполоборота, чтобы, если что, не было так сильно заметно его смущение, и следит за голосом, чтобы ни на секунду не сойти с размеренного тембра. Но по всей видимости, зря. Бокуто сидит за столом, положив голову на вытянутые руки, и улыбается с закрытыми глазами. И мысли его, очевидно, далеки от математики.***
Перерыв оказывается гораздо меньше запланированного Котаро — ему хочется подольше посидеть, поговорить, может, снова поиграть, если удастся уломать напарника, но как-то… не получилось. Акааши разрешил отвлечься только на двадцать минут, постоянно повторяя, что за пять часов они почти не продвинулись, и Бокуто, у которого голова практически кипела, был с его словами категорически не согласен. Он развалился на кровати, сразу же раскидывая руки и ноги в стороны, на что больничная койка точно не была рассчитана — ладони и ступни почти полностью свисали с краёв. И, кажется, Котаро всерьёз начинал думать, что учёба гораздо сложнее тренировок. Потому что усталость брала своё, и хотелось только одного — сладко зевнуть, закрыть глаза и, накинувшись одеялом, завалиться спать на несколько часов. Потому что решать задачи уже не было сил, и, казалось, ещё одно уравнение, и его мозг не выдержит, просто взорвётся, а масштаб катастрофы будет соизмерим с великим взрывом — жаль только, новая галактика уже не образуется. Бокуто чувствует, как всё его тело ноет от непрестанного нахождения в одной и той же позе, с немного сгорбленной спиной и закинутыми на стол ногами, и поэтому, не открывая глаз, с лёгкой болью он начинает потягиваться, разминая спину. — А, кстати, Акааши, — зовёт его парень, приподнимаясь на локтях. — Ты же на год младше, а эти темы проходятся только на последнем году. Откуда ты их знаешь? Если бы Кейджи спросили, что важнее: повторить пропущенные лекции и сделать заданные упражнения или потратить огромное количество времени на разговоры с Бокуто, — он бы точно, без запинки ответил, первое. Но почему-то сейчас ловит себя на том, что убирает бумаги вбок и оборачивается так, чтобы видеть лицо собеседника. — Я всего лишь готовлюсь к вступительным экзаменам заранее, чтобы в следующем году не учить новое, а закреплять изученное. Хороший способ, я бы вам его посоветовал. Котаро на это только кривится и медленно поднимается. — Нет, это круто, что ты усердно учишься, но зачем? Тебя же и так возьмут в любой университет! Трудно сказать, о чём думает в этот момент Бокуто, так что Акааши тоже не берётся что-то утверждать. Он лишь бросает мимолётный взгляд на свою ногу, давно не в гипсе, но всё равно слабую и нетренированную, и отворачивается, пытаясь отвлечься, но перед глазами только окно, в котором с такой высоты не видно ничего, кроме крон деревьев. Котаро смотрит в упор на парня, и только поэтому замечает этот короткий, беглый взгляд, и сразу тушуется. — Прости меня, — шепчет совсем тихо, на грани слышимости Бокуто и будто бы ждёт оскорблений, гнева, ярости, брошенных в его сторону, но Кейджи всего лишь делает громкий вдох и, на секунду схватившись за волосы, отвечает: — Не переживайте, я всё равно не собирался идти в профессиональный спорт. Вслушиваясь в посторонние звуки, в скрипы, в шаги по ту сторону двери, Акааши пытается взять себя в руки, посмотреть в, скорее всего, удивлённое и расстроенное лицо Котаро, поговорить серьёзно, но никак не может унять необъяснимую тревогу. Потому что, кажется, не так он должен был сообщить об этом. Потому что, похоже, нужно было сказать это ещё в первый раз, когда Бокуто всерьёз произнёс, что хочет играть с ним всегда. Когда Бокуто кричал, что они точно, обязательно всегда будут играть за одну команду. Когда Бокуто, смотря глаза в глаза и подходя слишком близко, упрямо повторял, что не сможет играть ни с кем другим в паре. — Но… почему? — и это всё, что может произнести Котаро, сидя на краю кровати и смотря себе под ноги. Почему так решил? Почему молчал? Почему позволял мечтать и не рассказал, что давно распланировал будущее иначе? Кейджи пожимает плечами и всё так же бесцельно смотрит вдаль, на странно чистое голубое небо. — Мне бы всё равно не дали спортивную стипендию. А для сборной моих способностей не хватит. Я бы не смог играть, даже если бы захотел. И хоть признавать такое, несколько месяцев назад сидя в полном одиночестве в тихой комнате, было больно — говорить кому-то другому всё равно оказалось больнее. Он вздрагивает, совершенно случайно, от лёгкого холодка, прошедшего по коже от подобных мыслей, и даже не замечает, как глаза начинает ощутимо жечь. Акааши закрывает их и пытается стереть скатившуюся слезу, будто забывая, что сидит в комнате не один. Неожиданно почувствовав тяжесть на своих плечах, Кейджи резко разворачивается и сталкивается взглядом с сидящим перед ним обеспокоенным Котаро и понимает, что хочет выложить ему всё подчистую. — Вы знаете, Бокуто-сан, у меня ведь всё равно была мечта заниматься профессионально. Где-то до середины средней школы я верил, что у меня получится, что я достаточно хорошо для этого играю, — шепчет, иногда прерываясь на судорожные, быстрые вздохи, и чувствует, как по его плечу начинают легко, успокаивающе вести руками. Котаро не умеет успокаивать, поэтому он просто сидит рядом, вслушиваясь в неожиданные признания, и аккуратно разминает напряжённые, давно нетренированные мышцы, и еле ощутимая боль привычно, слишком привычно отзывается по всему телу Акааши, как после особо тяжёлой тренировки. Он уже давно цепляется за футболку на плечах Бокуто и смущённо прижимает голову к своей груди. В момент, когда Кейджи заканчивает говорить, на душе его становится неловко и легко; и это такое странное чувство, что он не может решить, что же из этого сильнее; пока не чувствует почти невесомое прикосновение пальцев к своему лицу, не открывает глаза и не замечает, как поднявшийся на ноги Котаро медленно тянется к нему и целует. Ни один из них не закрывает глаза, и непонятное ощущение, будто сейчас не происходит ничего необычного, не может покинуть их головы. Проснуться вместе, позавтракать, позаниматься математикой, скатиться в непреднамеренную истерику — и среди всего, что им пришлось пережить вместе, это лёгкое, почти не ощутимое прикосновение губ кажется таким обычным. Ровно до того момента, как Акааши, поддавшись неизвестному порыву, не закрывает глаза. Бокуто смотрит на него пристально, неуверенно, а потом улыбается широко в поцелуй и, положив руки на шею, легко массируя загривок, притягивает к себе ближе и ближе. Он аккуратно касается языком нижней губы парня, и Кейджи машинально, почти неосознанно повторяет его движение, запуская одну руку Котаро в волосы, а другую оставляя на щеке. Не отрываясь друг от друга на время, дольше пары секунд, они продолжают целоваться, и, кажется, ни один из них не замечает неудобства или недостатка кислорода. На мгновение Бокуто сильно-сильно прижимает Акааши к себе, стискивая его в своих объятиях и случайно поднимая его на ноги. С тихим вскриком Кейджи отрывается от губ Котаро, сразу же хватаясь за него и пытаясь удержаться на одной ноге, чтобы не навредить слишком сильно травмированным связкам. — Ээ, — начинает что-то говорить Бокуто, всё так же крепко сжимая парня в своих руках, но не заканчивает, оказываясь перебитым. — Мне нужно присесть, — произносит Акааши, кивая в сторону больной ноги, но не отнимая головы с чужого плеча. Котаро чуть ли не сразу срывается с места, бормочет: «ага», аккуратно (насколько может) подводит к кровати и сажает его на край, а сам неуверенно встаёт перед ним, неосознанно поглядывая на место рядом и не решаясь присесть. Кейджи отворачивается, но, смотря в другую сторону, всё равно протягивает ему руку и уже через секунду чувствует, как матрас прогибается под тяжестью второго тела. — Ну, Акааши… — неловко начинает Бокуто. — Тебе стало лучше? Парень и не пытается сдержать смех, поэтому, стоит Кейджи повернуться и посмотреть на него, Котаро не верит, что на самом деле видит его улыбку. — Да, Бокуто-сан, мне точно стало лучше.***
Прикасаться к другим людям всегда давалось Акааши с трудом. Он не был чрезмерно тактильным, как многие его ровесники, но в то же время спокойно переносил вынужденные контакты. Во время растяжки добровольно сдавался на милость напарника, чтобы не повредить мышцы; после хорошего розыгрыша, не волнуясь, давал пять команде — потому что так принято и в этом нет ничего страшного, но в отношениях ему всё равно было тяжело. Бокуто, будто бы видел, угадывал его состояние; с того дня, когда они впервые поцеловались и без огласки начали встречаться, казалось, в их общении мало что изменилось. Он приходил в палату после учебного дня, рассказывал об одноклассниках, о тренировках, когда Кейджи был готов это услышать, расспрашивал о его делах, но на этом всё. Котаро будто бы давал ему возможность самому выбирать удобное и подходящее время для объятий, момент, когда ему не будет неловко или неудобно, и лишь иногда, в те вечера, когда Акааши чувствовал, что сейчас свалится без сил, Бокуто аккуратно прикасался к нему, переносил на кровать и предлагал массаж. Кейджи соглашался не столько из-за того, что он так уж хорошо его делал, сколько из-за того, что не хотел его обидеть. На самом деле, Бокуто был в этом чертовски плох. Он мог с лёгкостью, о которой только мечтают массажисты профессиональных команд, размять задубевшие мышцы, мог ласково и оттого так приятно растрепать волосы, легко касаясь ногтями макушки, но повторить вроде бы простые действия, которые он уже видел несколько раз от врачей (когда захотел сходить с Акааши на его процедуры), у него не получалось никак. К больной ноге его никто не подпускал, да и Котаро сам, кажется, понимал, что лучше ему её не трогать, поэтому тренировался в массаже, в основном, на плечах и спине. А Кейджи тренировался в сокрытии боли — лишь иногда, перед угрозой сломанных костей, совсем тихо прося остановиться. И на этом всё. С того самого дня, когда Бокуто неуверенно, сидя рядом на больничной койке, смотря глаза в глаза и слабо улыбаясь, предложил встречаться, они практически не дотрагивались друг до друга. И даже ранее привычные дружеские или случайные прикосновения сейчас вызывали во всём теле лёгкую дрожь и заставляли обоих, неловко улыбаясь, отворачиваться в разные стороны. Курс реабилитации подходит к концу, и Акааши сидит на своём последнем сеансе, выслушивая некоторые советы, наставления и требования. По мнению врачей, это необходимо. По мнению Кейджи, это очевидно. По мнению носящегося рядом Бокуто, абсолютно глупо и бесполезно. Собирать вещи приходится в одиночку — потому что родители звонили неделю назад, радовались, как дети, достопримечательностям Милана, города, куда их отправила фирма в командировку, на какую-то конференцию. Акааши ещё не говорил им, что его выписывают, так, только намекал, что скоро его придётся забирать — иначе они бы расстроились, что не могут приехать за ним сами, и переживали бы остаток отпуска. Так что приходилось перебирать вещи самому. Палата Кейджи могла считаться примером аккуратности и прилежности. Мусор можно было увидеть только в корзине, одежда лежала ровными стопками на специально отведённой полке, да и в тумбочке каждая вещь находилась в своём строго определённом месте и ни миллиметром в сторону. Так что, казалось бы, возьми их в руки, переложи в дорожную сумку, привезённую совсем недавно, почти перед отъездом, родителями — и всё, сборы закончены. Но Акааши почему-то не мог это сделать. Он перебирал каждую футболку, приглядываясь к мелким деталям — вот шов слегка разошёлся, когда Кейджи пытался уклониться от внезапно появившегося Котаро. Вот пятно, еле заметное, от принесённого им же лимонада — не вкусного, странного и слишком горького. Вот отпечаток ручки, оставленный во время очередного занятия, на котором Акааши упрямо повторял одно и то же, а бессовестный ученик пытался не спать. Кейджи не понимал, как много было Бокуто среди его воспоминаний, пока сам же это и не увидел. — Хэй-хэй-хэй! — раздаётся откуда-то со спины внезапное и громкое приветствие. Акааши вздрагивает, разворачиваясь на носках и от удивления прижимая руки вместе со злосчастной футболкой ближе к груди. Если Котаро и заметил это, то никак не прокомментировал. — Бокуто-сан, что вы здесь делаете? — Я с пары сбежал, — произносит парень чуть тише, будто немного, но всё же стыдясь своего поведения, хотя по яркой улыбке так и не скажешь. — У нас физра была. Успокоившись, Кейджи опускает руки и присаживается на кровать, перед этим убрав с края одежду. Акааши переводит взгляд на Котаро, ничего не говоря и практически не шевелясь, но то ли неосознанно, то ли заметив какой-то особенный посыл в случайном движении плеча, он приземляется рядом. — У вас была физкультура, и вы с неё ушли, я правильно понимаю? Кейджи кажется, что они сидят слишком близко друг к другу, потому что, чтобы дотронуться, ему даже не придётся вытягивать руку. А ещё ему, сидящему вполоборота, слишком хорошо, слишком детализированно видится каждая мелочь в его внешности. Вот Бокуто прикрывает глаза — надолго, будто устал и может заснуть прямо здесь и сейчас, посередине разговора; и тени от опущенных ресниц расходятся по щекам, привлекая внимание к ярким, но издалека незаметным синякам под глазами. — Ага, просто сейчас мы играем в американский футбол, а мне как-то неинтересно, — парень будто приходит в себя, он открывает глаза, смотрит вперёд, ни на секунду не отрываясь и улыбаясь, точно замечая там, вдалеке, что-то приятное и важное. — Вот какой смысл играть в Японии в американский футбол? Котаро закидывает руки наверх и тянется, заваливаясь на спину и раскидываясь поверх ещё не сложенных вещей, чуть ёрзает на месте от неудобства и только потом привстаёт, посматривая за спину и неловко улыбаясь. — Если называть его регби, диссонанс пройдёт, — флегматично отвечает Акааши и отворачивается, вытягивая из-под парня очередную футболку и аккуратно её складывая в другую сторону. — Ты знаешь, что ты гений? — с хохотом отзывается Бокуто, вытягивая перед собой руку и посматривая на неё. Кейджи догадывается, о чём он думает. — А тебя домой отпускают или что? — передвигаясь к краю кровати и с любопытством следя за движениями рук собирающегося Акааши, спрашивает парень. Кейджи поправляет съехавшую из-за Котаро простынь, подхватывает почти упавшую стопку вещей и, устало поднимая на него взгляд, всё же проговаривает: — Да, меня завтра выписывают. Акааши не сразу понимает, что происходит в следующие мгновения. Он слышит странные звуки, громкие, но нечленораздельные, чувствует, как на нём то висят всем своим неподъёмным телом, то сжимают крепко-крепко в своих руках. Раскрыть зажмуренные в страхе глаза, оглядеться вокруг и осознать, что только что случилось у Кейджи выходит не сразу: он оказывается прижат к матрасу слишком сильно, чтобы оставалась хоть какая-то возможность движения, и даже голову почти не повернуть. Всё, что он может, — смотреть в счастливые глаза напротив и неосознанно, совершенно того не хотя, легко улыбаться в ответ. — Это безумно классно, просто очень-очень! — Бокуто произносит это тихо, настолько, насколько может, потому что даже шёпот в его исполнении громче большинства известных Акааши тонов голоса; но он не жалуется, только кивает немного дёрганно от крика на ухо. Котаро поднимается на ноги так же резко, как только что захватил в объятия, и начинает судорожно собирать всю упавшую из-за него одежду. На кровать возвращаются, пролетая половину палаты, тетради, немного помятые, шорты, сложенные уже совсем не так аккуратно, какими были в начале. Кейджи поджимает колени, усаживаясь поудобнее около стены, и подтягивает к себе кинутые вещи, осторожно укладывая их в стоящую на полу сумку. Бокуто всё ещё носится по комнате, проверяя все углы и полки и постоянно повторяя, что так всегда и бывает: думаешь, что всё взял, а в результате что-то всё равно забываешь. Акааши не говорит, что все его вещи всегда умещались в тумбочку, и позволяет ему обыскивать каждый шкаф и каждый стенд, попадающийся у него на пути.***
Перед уходом, ближе к ночи, но не совсем поздно — то самое время, когда до отхода последнего автобуса пять минут, а чтобы добежать до остановки необходимо семь, — Бокуто говорит, что поможет завтра перенести вещи. И хоть необходимости нет — сумка оказывается совсем небольшая и лёгкая, не забитая даже наполовину, и Кейджи легко бы донёс её сам, — он всё равно соглашается и долго думает, смотря на постепенно темнеющее небо, что теперь будет с ними. В больнице было уже привычно, как-то знакомо и по-своему уютно. За много месяцев он узнал привычки всех врачей и медсестёр, а Бокуто — все чёрные ходы, не выхватываемые камерами. И хоть он неоднократно пытался подбить Акааши на какие-нибудь приключения, тот никогда не поддавался на простые провокации. Кейджи старался не смотреть на ногу, но та, будто чувствуя это пренебрежение, постоянно затекала и периодически отзывалась фантомной болью, той самой, как в начале. И пусть это было невозможно, самовнушение, к сожалению, никто не отменял. В такой ситуации выписаться, значит, заново столкнуться со страхами, с волнениями, с волейболом, в конце концов. Несмотря на всё время, проведённое рядом с Бокуто, на все его заверения, что не стоит бояться возвращаться в спорт — Акааши сильно, безумно боялся. И потому, засыпая, он всё так же отчётливо чувствовал болезненное покалывание в районе голеностопа.***
Просыпаться утром не от будильника, а от крика Бокуто над ухом давно стало до странного привычным — только сегодня Кейджи разбудили за час до подъёма, и, судя по громкому ворчанию за дверью, не только его. Первое, что замечает Акааши, раскрывая глаза, — склонённое к нему лицо Котаро, воодушевлённое и радостное; и рассердиться бы на него за ранний подъём, да кажется, уже привык (и выспался, в принципе-то, за ночь). Кейджи приподнимается на локтях, разминая затёкшие плечи, и подаётся чуть вперёд — неосознанно, ещё не проснулся. Только Бокуто не отодвигается: не успевает, не понимает, не видит, — и в результате парни сталкиваются грудью, и между их лицами жалкие сантиметры, впервые так близко за долгое время. Акааши вздрагивает и падает на кровать — но не от стеснения, а от того, как внезапно у него заболела голова. Он держится за голову и жмурит глаза, а сведёнными в тонкую полосу губами пытается прошептать просьбу о стакане воды. Шорохи, шаги, скрипы — Кейджи слышит их, но не осознаёт, потому что, стоит Котаро отойти, и в голове проясняется. На обратной стороне прикрытых век виднеется картина. Акааши точно так же приподнимается над матрасом, удерживаясь на локтях, а над ним склоняется Бокуто. Первое, что Кейджи замечает в те короткие мгновения, — руки, широкие, немного дрожащие, поглаживающие его тело и проскальзывающие под широкую домашнюю футболку. Дальше поднимает взгляд и смотрит прямо в глаза, в которых, на удивление, быстро видит своё отражение — волосы размётаны по подушке, голова запрокинута и призывно открыта шея, а губы сжаты и прикусаны изнутри. И стоит на секунду оторваться, чтобы разглядеть самого себя, как Акааши пропускает момент, когда Бокуто наклоняется к нему ещё ближе, притираясь всем телом, уже обнажённым, и целует — резко и глубоко. Кейджи распахивает глаза и резко садится на кровати, загнанно дыша и испуганно смотря куда-то в сторону. Он вздрагивает, когда чувствует прикосновение к руке кончиков пальцев и холодного стакана в них, и выпивает всё залпом, даже не смотря на него. Что же это за сон был?..***
Акааши звонит родителям и говорит, что совершенно случайно узнал, что его выписывают, забыл сказать раньше. Мать сетует на то, что не может сама его забрать, и грустит какое-то время (они разговаривают без видео-связи, но парень практически видит её опущенные уголки губ и приподнятые брови). Кейджи утешает её словами, что за ним есть кому присмотреть, и Бокуто довольно ухает в трубку, за секунду подойдя с другого конца комнаты — он всё ещё пытался отыскать забытые-незабытые вещи. Казалось бы, родители знали характер и примерное поведение Котаро и должны были понимать, что этот человек не лучшая роль для сиделки, но почему-то все разом успокоились, стоило Бокуто громко-громко сказать, даже не взяв трубку в руки, что уж с ним-то Акааши не пропадёт. Кейджи был готов поспорить. Выписка из больницы не заняла много времени, и совсем скоро парни молча стояли около квартиры Акааши, сосредоточенно и слишком долго смотря себе под ноги. — Не хочешь зайти? — наконец произносит Кейджи, показывая взглядом на ключи, на дверь, но никак не поднимая его на самого Котаро. Бокуто только кивает быстро-быстро и встаёт рядом, за секунду возвращаясь к своей обычной частой болтовне. И если Акааши боялся, что всё будет неловко или странно, то он совершенно зря опасался. Они сидят на диване со включённым на телевизоре матчем — не волейбольным, Бокуто специально включил баскетбол, в котором ни он, ни Акааши не знали ровным счётом ничего (что, впрочем, не останавливало Котаро от комментариев). Кейджи складывает руки на коленях, держа осанку и вытягивая шею, будто прямая поза поможет ему справиться со странной неловкостью, охватившей его после злополучного сна. Ощущения пальцев, губ, трения кожи о кожу до сих пор не стирались из его головы, посылая фантомные воспоминания к каждому, даже самому отдалённому клочку его тела, и Акааши не знал, чего сейчас хочется сильнее: расчесать, раздразнить это чувство или охладить и приструнить все мысли и желания. Кейджи придвигается, совсем незаметно, но немного ближе, и сам не может объяснить себе, зачем, тянется к лежащей совсем рядом ладони Котаро. — А, господи, боже, ты видел его прыжок! Что эти баскетболисты творят?! От внезапного крика Бокуто Акааши подскакивает на диване, прислоняясь к его спинке и придерживая руки около своей груди. Котаро не замечает ничего вокруг, продолжая увлечённо смотреть в экран и следя за бегающими парнями, в то время как Кейджи безуспешно пытается успокоить сердцебиение. Да, сейчас ему точно хочется забыть об этом сне. Акааши поднимается на ноги и спешно покидает комнату; затем, выпив воды и взяв с собой миску снеков, возвращается с кухни, подставляя еду на столик перед Бокуто. Парень неосознанно мажет губами по щеке Кейджи, кладёт руку ему на плечи, прижимая к себе, и всё так же не отрывается от матча. А пульс Акааши снова пускается вскачь. Он смотрит снизу вверх, с неудобного положения, с постепенно затекающей рукой и напряжённой шеей, на Котаро и как-то забывает, что всё это время именно он был против излишних прикосновений. Кейджи смущается, но всё равно тянет парня за рукав кофты и просит тихо: — Бокуто-сан, поцелуйте меня. На фоне слышатся крики болельщиков, голос комментатора, оглашающий счёт «41-40», и доносится, как сквозь воду, еле ощутимо и непонятно, женский голос: — Вот это дела! Никогда такого не видела, удивительный гол! И кажется, что пауза затянулась, слишком долго они оба не дышат и смотрят удивлённо-ошарашенно друг на друга, и Акааши уже хочет извиниться, попросить забыть об этом, как Бокуто быстро и неожиданно приближается к нему. Он не переспрашивает, не отвечает, будто боится упустить момент или своими словами испортить его — хотя баскетболистов из телевизора в этом плане он всё равно не обойдёт. И поцелуй оказывается так сильно и так слабо похож на предыдущий — тот первый, неожиданный, в больничной палате. Они прикрывают глаза почти сразу и тянутся губами, руками, телами друг другу навстречу. Акааши льнёт к Бокуто и незаметно пересаживается к нему на колени, с каждой секундой прижимаясь всё сильнее и сильнее. Локти, колени сталкивались, а воздуха из-за той долгой запинки не хватало слишком сильно, и дышать было сложно, но оторваться друг от друга — ещё сложнее. Кейджи чувствует улыбку на губах своего парня, слышит тихие вдохи и выдохи, перемешивающиеся с счастливыми почти незаметными смешками, и сам того не осознавая, касается руками его лица, придерживая за скулы и немного за шею и пытаясь сцеловать эту улыбку — ту самую, которой он так долго любовался. Котаро прикладывает ладонь к его груди, прямо совсем рядом с сердцем. Кейджи тянется вперёд, за ещё одним поцелуем, но чувствует, как его легко отстраняют. — Надо остановиться, — шепчет Бокуто и дышит тяжело, всей грудью, отчего плечи так грузно поднимаются и опускаются, и Акааши как-то глупо, необдуманно кладёт на них руки, а после, обхватив шею, говорит на ухо, впервые так отчётливо и полно отпуская себя: — Не надо. Котаро хватается за него резко и быстро, будто только этого мгновения, этих слов последние минуты и ждал, и цепляется за футболку, пытаясь не то стянуть, не то просто закинуть куда-то руки. Кейджи сам тянется к Бокуто, почти сразу отстраняясь от губ, но переходя поцелуями всё ниже и ниже: от скул к подбородку и к шее, а потом отцепляется с плеч, невесомо проходится пальцами по чувствительной коже, отчего Котаро слегка дрожит, и зарывается в волосы, неожиданно мягкие, но на затылке всё равно слегка колючие. Бокуто запрокидывает голову, одной рукой прижимая к себе разошедшегося Кейджи, а другой — пытаясь сорвать верх одежды; пальцы не сгибаются, и кажется, ни один из них не способен больше рассуждать здраво, потому что Бокуто просто подтягивает ребром ладони футболку, и Акааши отрывается на секунду — только для того, чтобы снять с себя и сразу же потянуться в ответ к кофте парня. Кейджи знает, что у Котаро сильное и крепкое тело, он видел его на играх, тренировках, случайно или осознанно, но чтобы вот так — близко и доступно, — впервые. Он тянется к нему, опуская руки на мощные плечи, и, потираясь всем телом, чувствует, как мышцы напрягаются под его прикосновениями. Акааши пытается сползти вниз, дальше, он опускается поцелуями на плечи, ключицы, верх груди, пальцами пытаясь дотянуться до всего, что не может охватить взглядом. Он тянется, но останавливается, замирает, когда чувствует, как склонившийся к нему и ранее только оглаживающий широкими ладонями горячее тело Бокуто резко и без предупреждения впивается зубами в шею. Легко, не до крови, но ощутимо, балансируя на грани удовольствия и боли, и Кейджи запрокидывает голову, открывая ему больший доступ, и издаёт тихий звук, ещё не похожий на стон, но слишком развратный для простого выдоха. Бокуто продолжает целовать, засасывая солёную кожу, прикусывать тонкие, выпирающие ключицы, широко зализывая места укусов, и руками гладит всё тело, добираясь ниже, пытаясь развязать шнурки домашних брюк. Не выходит: то ли оттого, что возбуждение не даёт рукам действовать точно и аккуратно, то ли узел был завязан крепкий и незнакомый. Акааши откидывается на коленях, отчего мышцы на ногах (даже через одежду видно) напрягаются, и Котаро не сдерживается — опускает руки на них, заставляя раздевающегося Кейджи подавиться вдохом. Пальцы у Акааши тоже не сгибаются, не разводятся в стороны, поэтому он сердится, готовясь раздражённо оторвать верёвку, как чувствует ладонь, обхватившую его вместе с этими многострадальными шнурками, и случайно прикоснувшуюся к его вставшему члену. Кейджи стонет неожиданно и незнакомо и тут же осекается. Бокуто смотрит доверительно и нежно, а пальцами всё так же якобы случайно проводит по чувствительной даже сквозь одежду коже. — Ляг, — коротко произносит Котаро, и, видимо, это действительно последнее, на что его хватает, потому что, стоит Акааши исполнить его просьбу, он ложится сверху, стягивая с него брюки вместе с бельём. Грубая джинса колет голую кожу, отдаётся глухим раздражением по бёдрам и голеням, но трение члена о член даже сквозь одежду заставляет забыть обо всём, и очередной стон Кейджи Бокуто ловит губами. Поцелуй выходит смазанным, поспешным, но горячим; Бокуто закидывает ноги Акааши себе на талию, попеременно то ласково оглаживая их, то сжимая до красных пятен, и, отстраняясь, пересаживается ниже, то ведя руками по груди, то обхватывая за талию и прикасаясь губами, чуть засасывая чувствительное место под прессом. Только сейчас у Кейджи выходит поднять сжатые между их телами руки и прикоснуться к спине, поглаживая её и опускаясь ниже — на ягодицы, всё ещё скрытые брюками. Акааши случайно шевелит ногой, ударяя Бокуто, и, кажется, тот воспринимает это за сигнал, потому что Котаро ухмыляется и внезапно отстраняется. Кейджи приподнимается, чтобы увидеть, как он стоит на коленях, наконец снимая последнюю одежду, а после сразу возвращается, впиваясь в губы новым поцелуем. — Бокуто-сан, — произносит на выдохе, еле слышно, и закрывает глаза, откидываясь назад. Акааши не видит, но чувствует: колени, упирающиеся по обе стороны от него, руки, крепко и горячо обхватывающие его худое, спортивное тело, жар дыхания, расползающийся под губами после долгих дорожек поцелуев. Бокуто опускается, хрипло стонет и срывается на секунду — всем телом прижимается, проводит пальцами по коже, всегда холодной, а сейчас чуть потеплевшей, и выдыхает хрипло и резко. — Акааши, я… — начинает Котаро, поднимая взгляд, но замолкает, стоит парню приподняться на локтях. — Ах, к чёрту, — выпаливает Бокуто, склоняется к нему и шепчет, при каждом слове почти касаясь своими губами его. — Только не смейся. И целует сразу глубоко и резко, одной рукой тянет за волосы, а другой опускается всё ниже и наконец касается возбуждённого члена. Кейджи дёргается, отчего сильнее оттягивает волосы, и стонет в поцелуй, случайно прикусывая губу и отстраняясь. Бокуто фыркает еле слышно и тянется к шее, обводя пальцами недавно оставленные засосы и вновь прикусывая чувствительную кожу — Акааши выдыхает судорожно быстро, почти сбиваясь на всхлип, но останавливает себя (ровно до следующих поцелуев, от которых в который раз поджимаются пальцы на ногах). Котаро склоняется и неожиданно и легко, проверяя себя, касается языком головки. Кейджи стискивает зубы, но всё равно не сдерживается: стонет тихо и неловко, а потом прикрывает рот рукой. Бокуто отстраняется на секунду, отводит его ладонь от лица, нежно и спокойно переплетая пальцы, и смотрит с улыбкой на взволнованного парня. — Не бойся. Котаро возвращается к его члену, наклоняется и, глядя на парня, проводит пальцем по влажной головке. Акааши стонет приглушённо, всё ещё сдерживая себя, и Бокуто продолжает дрочить, сильнее прижимаясь к нему и целуя солёную кожу. — Пожалуйста… Котаро отстраняется и убирает руку, Кейджи тянется к нему всем телом, смотря затуманенным взглядом и беззвучно, одними губами прося не останавливаться. Парень слегка дрожит, и Бокуто целует его, шепча бессмысленное «Тсс» и опускаясь к его члену. Он сжимает успокаивающе руку Акааши, чувствуя слабое пожатие в ответ, и касается губами, неуверенно вбирая в рот головку. Бокуто не берёт глубоко — просто не может, — проводит языком вокруг, вслушиваясь в тихие стоны, и скользит от кончика к основанию, чувствуя, как Кейджи под ним извивается, чуть дрожа и шепча что-то беспрестанно и неразборчиво. Котаро вбирает член лишь на половину, но и этого оказывается достаточно — Акааши напрягается всем телом и, отталкивая его, кончает. Бокуто вовремя отстраняется, а после наклоняется к пытающемуся отдышаться парню и целует нежно и размеренно — слишком неподходяще всей ситуации. — А вы? — произносит, пытаясь открыть слипающиеся глаза, и тянется из последних сил, уставший и выдохшийся. — Не надо, — лишь отбивается Бокуто, касаясь чужого тела и самостоятельно доводя себя до разрядки. Стоны, гулом отдававшиеся в его голове, жар разгорячённой кожи рядом и вид смущённого донельзя, но расслабленного и счастливого Акааши, — всё, что требуется Котаро, чтобы дойти до конца. Парень вздрагивает всем телом, чувствуя лёгкую судорогу, прошедшую от головы до кончиков пальцев, и валится вперёд, на закрывшего глаза разморенного Кейджи. После утыкается ему куда-то в шею и пытается удобнее разлечься и уложить руки. — Вы сумасшедший, Бокуто-сан, — доносится совсем тихо и почти без издёвки; Бокуто фыркает, оставляя лёгкий поцелуй на покрывшейся мурашками коже, и отвечает: — Готов поспорить, что сейчас ты меня не оскорблял. — Спорьте, — с улыбкой говорит Акааши и придвигается ближе.