Через тернии к звездам

Через две недели после этого разговора Нормана успешно выписали на домашнее лечение. Колотая рана затянулась, от режущих же остались размашистые розовые полосы; конечно, остались ограничения на физические нагрузки и необходимость обрабатывать швы, но все эти инструкции подробно рассказали и продублировали на бумаге отцу теперь уже Нормана Волнера. Как-то без обсуждений вышло, что ему дали фамилию именно Бастиана; Аллоизий не спорил, но про себя тихонько ворчал, что у него не выйдет в случае чего продолжить врачебную династию по своей фамилии. Несмотря на обещание Бастиана познакомить Нормана со вторым отцом как можно скорее, этого так и не случилось до самой выписки. У учителя просто в голове не укладывалось, как доктор, работающий в том же корпусе, не может выделить несколько минут, чтобы познакомиться с приемным сыном; да, ты очень занятой человек, но не настолько же! В то утро, когда Нормана выписали, и Бастиан забирал его вместе с вещами из палаты, у Аллоизия как раз кончилась ночная смена, поэтому он с распростертыми объятьями ждал их обоих на улице. Их с Норманом общение не заладилось с первого же разговора. Волнер надеялся, что все дело только в том, как его описала Норману покойная мать; в таком случае надо просто доказать себе самому и ребенку, что это неправда. Но недовольство подростка проявлялось не только через общение — жесты его тоже были отрывистыми и недоверчивыми, и он все время держался ближе к Бастиану, едва не прячась за ним. Наверное, самой позитивной вещью за первую неделю жизни с Норманом был тот факт, что ему понравилось его постельное белье. Как только желание усыновить ребенка было обговорено целиком и полностью, зашел разговор о том, что ему непременно нужна своя комната. Естественно, главным претендентом стало то самое помещение, где Аллоизий складировал медицинскую литературу и атласы звездного неба; там даже стояла никем не используемая кровать от предыдущих арендаторов. И оба они, практически не сговариваясь, сошлись на темно-синем постельном белье с золотыми звездами. И после первой ночи, проведенной в новом доме, Норман признался Бастиану, что давно так спокойно не спал в постели в чужом, казалось бы, месте. Что ж, хотя бы эту победу они отхватили. К сожалению, побед было намного меньше, чем поражений. Первые две недели домашней жизни выпали на самые тяжелые для Бастиана дни подготовки к экзаменам, в которые он большую часть времени проводил в школе с выпускниками, возвращаясь домой под вечер. Вняв его просьбам в прошлом, Аллоизий смог-таки выбить себе отпуск, но не месяц и даже не три недели, а всего две. Этого было несравнимо мало для того, чтобы толково пообщаться с ребенком и позаботиться о его выздоровлении, но хотя бы этот компромисс уже устроил Бастиана с его паникующими одиннадцатиклассниками. Он ожидал, что Норман станет более открытым рядом с ними, как с путёвыми родителями — но произошло ровно обратное; он практически все время сидел в своей комнате, читая книги, которые находил в доме. По словам Шпака, с ним он общался в основном жестами, когда ему что-то срочно требовалось, а сам он не мог добраться до требуемых вещей. Волнер размышлял, чем они ему не угодили, что его состояние будто бы стало еще хуже прежнего… и было ли в их силах исправить свои ошибки. Когда летние выпускные экзамены наконец прошли, а Шпак вернулся к посменным дежурствам, произошел небольшой сдвиг: в первую же ночную смену, когда с ним дома остался только Бастиан, Норман заговорил. Все началось с самого обычного вопроса:  — Норман, тебе нравится жить с нами? Он некоторое время думал, насколько полно стоит ответить на этот вопрос; затем — стоит и отвечать вообще.  — Не знаю. Я постоянно боюсь и не могу расслабиться.  — Что?.. Почему? — удивился Волнер, и было отчего. — Мы тебя нервируем?  — Не вы оба… Ты меня не нервируешь. А вот он…  — Это связано с тем, что тебе мама рассказала? — вздохнул Бастиан, но к его удивлению, Норман покачал головой.  — Я не знаю, если честно… Мне кажется, я понял, почему, но я не уверен.  — Рассказывай.  — Ты же видишь, какой он… приветливый. Вежливый, участливый везде…  — Да, он всегда таким был… Разве это плохо?  — Ты помнишь, как вел себя мой родной отец? — внезапно спросил Норман, и словно палкой поворошили мутную трясину, так же этот вопрос перемешал омут памяти Волнера.  — А что конкретно ты имеешь в виду?  — То, что он со всеми был тоже… крайне вежлив. Со всеми здоровается, у всех-то про здоровье и семью спрашивает. А потом, дома… — он поежился.  — Так ты думаешь… — Бастиан ахнул. — Ты думаешь, что Аллоизий такой же?  — Не знаю. Но мне страшно. Лишний раз лучше побояться, чем довериться и остаться в дураках. Волнер положил ему руку на плечо и мягко сжал.  — Слушай, я… Я понимаю, тебе тяжело перестроиться и не видеть подвоха там, где его нет. Но я тебе клянусь… своей жизнью и совестью клянусь, что Аллоизию ты можешь доверять точно так же, как и мне. Он тебя пальцем не тронет и даже не подумает о таком.  — Легко сказать. Ты все-таки не все о нем знаешь, — пробурчал Норман, дернув плечом и сбросив с него руку. — Все эти люди, приветливые и радостные снаружи — они внутри как гнилые семечки. Узнаешь, что прогорклые, только когда раскусишь. Бастиан хотел было удивиться этому высказыванию, для тринадцатилетки слишком глубокомысленному, но мозг мгновенно перестроился на другой вопрос:  — Почему ты доверяешь тем, кто не приветлив ко всем и не оптимистичен? — Или, что гораздо насущнее: — Поэтому тебе понравилось со мной общаться?  — Нет… И да. Просто, понимаешь… Когда взрослые не напускают на себя другое лицо, учтивое, обходительное, наверное, их гораздо проще понимать. Знаешь сразу, что от них ожидать. Ты как раз такой… Если ты устал — ты устал и хочешь, чтоб тебя оставили в покое. Ты не будешь притворяться, что у тебя все хорошо… Притворяться — это тоже обманывать кого-то, понимаешь? Норман пытался уложить в слова свои мысли по поводу напускного спокойствия, а Бастиан думал, что на самом деле может его понять. На ум приходила ситуация, в которой они с Аллоизием оказались три года назад; тогда он целый месяц скрывал от Волнера, что смертельно болен, надеясь, что тот никогда не узнает и не будет волноваться о его здоровье. Возмущению Бастиана тогда не было предела. Если бы он нечаянно не застал того за введением морфия, ничего того, что сейчас их окружало, не было бы. За эти три года Волнер с вероятностью 99% остался бы один — на этот раз совершенно один. С вероятностью 100% он не прожил бы дольше недели после смерти Шпака. И несмотря на его хроническое депрессивное настроение, он признавался себе, что быть в живых сейчас гораздо приятнее. Для них обоих.  — Да, Норман. Я знаю, что ты имеешь в виду. — Он негромко вздохнул. — Но тут ничего не поделать, к сожалению. Такой он человек.