***
Некомфортно и душно. Оба парня так и не разделись с улицы, оставшись стоять в своих промокших куртке и пальто. Атсуму только заметил, что Хината сохранил его вещь, и грудь непроизвольно налилась каким-то необъяснимым теплом, которое он был не в силах контролировать, и дышать стало в несколько раз легче. Ситуация изменилась, и теперь он не так сильно спешил с уходом, так что приходилось выкручиваться из неловкого молчания: — Я принёс продуктов и мы с Нацу сходили в фармацевтический магазин, чтобы купить ей лекарства. Думаю, она была не против. — Ты не должен мне помогать… — Но я дал слово, — настаивал Мия, — И я не просто должен помочь, Шоё, я хочу, чтобы ты был счастлив, и я буду помогать тебе, пока всё это не закончится. — Я не могу, Тсуму, — и парень действительно говорил правду. Голос его был очень нервный, тихий и сильно дрожал, — Я правда не могу приносить ещё больше проблем… Слизеринец вздохнул, наклоняя голову вбок и на секунду прикрывая глаза. Он снова набрался воздуха и подошёл к рыжему, неожиданно заключая его в крепкие объятия, не встречая никакого сопротивления или отдачи. Хината просто стоял, молча и неподвижно, чувствуя, как глаза начинает щипать от вскипевших эмоций, хотя, казалось бы, куда их ещё больше? Атсуму зарылся лицом в его волосы, сильно наклоняясь из-за разницы в росте, но он не чувствовал ни неудобства, ни сожаления. Плечи коротышки дрогнули, и Мия мягко обхватил их одной рукой, второй сжимая тонкую спину. Он только сильнее прижался к нему, не говоря ни слова. Они простояли так несколько минут. Может, час. В тишине и безмолвии. Забыв обо всех обидах, страхах и сомнениях, сковывавших их разум и мешавшим жить все эти долгие, невероятно тяжёлые недели. Тягучие противные мысли, которым, казалось, нет и не будет конца, пропали в мгновение ока, сменяясь долгожданным теплом и самой настоящей надеждой — они не побоялись думать об этом слове, уверенные в том, что сейчас, хотя бы в это краткое мгновение, все людские проблемы могут позволить себе обойти их стороной, и они действительно наконец-то остались вдвоём. Наедине, наполненные любовью и доверием. Между ними всё ещё оставалось море невысказанных слов, но разве могут они передать хоть половину из того, что ты чувствуешь на самом деле? — Мы со всем справимся, — заверил Атсуму тихо, заправляя рыжую прядь за ухо и смотря прямо в карие глаза. Всякая грусть и слёзы отошли на второй план, стоило Хинате ощутить, как легко и невесомо его поднимают на руки, чтобы отнести в его спальню. — А свет выключить?.. — Я потом сам счёт оплачу. Рыжий прыснул, впервые за весь день, и улыбнулся, наконец обнимая слизеринца в ответ. Он уткнулся тому в плечо, буквально цепляясь за него руками и ногами, не оставляя ни малейшего шанса на падение. Когда парень понял, что Атсуму собирается делать, ему спёрло дыхание. Он краснел и старался даже не двигаться лишний раз, пока знакомые руки сажали его на кровать и снимали с него куртку, а затем и толстовку с джинсами. — Чего краснеешь? — на этот раз смеялся уже Мия. Конечно, он не один вечер думал о том, будут ли они с коротышкой заходить дальше поцелуев, и за всё это время он уже решил, что даже если будут, то не в таких обстоятельствах. Просто ему нужна уверенность, что всё будет в порядке. Что он не станет напирать, не сорвётся, не воспользуется. Прощаться не хотелось до боли. Атсуму физически чувствовал, как напряглось все его внутренности, не желавшие не то что покидать чужой дом — ему хотелось целовать, целовать, и ещё раз целовать до потери пульса, ни на секунду не отрываясь от тёплой кожи. — Ты уходишь? — спросил Хината, с лица которого сползла улыбка. Он наблюдал за слизеринцем, уверенный, что тот тоже снимет с себя промокшую тяжёлую одежду и ляжет рядом, но тот лишь поцеловал его в лоб, укрывая одеялом, и повернулся в сторону двери. — Я лягу в гостиной, — ответил Мия, выключая свет. — Не нужно ложиться в гостиной, — неловко сказал рыжий, садясь на кровати и прикрываясь тёплым пледом. — Ты можешь лечь со мной… Я буду не против?.. — Ты сам у себя спрашиваешь? — легко спросил Атсуму, который, на самом деле, только и надеялся на подобный исход. Он с удовольствием снял с себя всю одежду, оставаясь лишь в нижнем в белье, и лёг рядом с коротышкой, тут же утыкаясь ему в волосы и чувствуя, как тот смущённо сжимается и наливается краской, когда их тела мягко соприкасаются. — Всё будет хорошо, ладно? — шепчет он. — Спокойной ночи, солнце. — И тебе, — тихо отвечает Шоё, запечатляя в памяти момент, когда его впервые так ласково назвали «солнцем».***
Глаза резало от света, совсем как одним ранним утром, когда он проснулся в узком коридоре Хаффлпаффа, уставший до чёртиков и потерявший всякий смысл просыпаться. На мгновение показалось, что открой Мия сейчас глаза — наткнётся на то самое зрелище, ощущение полного одиночества, когда он лишился и лучшего друга, и возлюбленного. Вот только он больше не был одинок. За окном светило настоящее яркое солнце, а не старая тусклая лампа подземелья, высокие деревья покрылись слоем белого-белого снега, который и резал ему глаза секундой ранее. Парень зажмурился, невольно улыбаясь, и снова уткнулся лицом в чужие волосы, не размыкая объятий. Прошёлся костяшками пальцев по тонкой шее, вдыхая в себя знакомый приятный запах, и ощутил прилив тепла. Возможно, это было самое счастливое и спокойное мгновение в его жизни. Когда он проснулся во второй раз, под боком никого не оказалось, а солнце, стоящее уже намного ниже, чем ранним утром, дало ему знать, что проспал парень до самого обеда. Ночью он долго не мог заснуть, пытаясь перебороть своё возбуждение, пока Шоё спокойно дрых, развалившись по всей постели уже спустя двадцать минут сна. Из приоткрытой двери слышалась приглушённая музыка. Обоняния коснулся лёгкий запах еды, и тут Атсуму почувствовал, как в нём успел проснуться голод. Сколько же он спал? Встав с кровати, тот с завидным удовольствием потянулся, вытягивая руки над спиной, и тихо прошёл в ванную, немного прихрамывая. Заклинанием уже не воспользуешься, придётся пока что потерпеть лёгкую боль. Над раковиной стоял стакан с зубными щётками, на которые он вылупился, совершенно не понимая, что они из себя представляют и как можно убивать на мытьё зубов столько усилий и времени, когда можно просто взмахнуть палочкой… Всё же, маглы — поразительные люди. И он искренне поражался их терпению, пока агрессивно водил рукой вправо-влево, выглядя при этом совершенно комично и смешно. — Это ведь магнитофон? — спросил Атсуму с деловым видом, указывая рукой на тонкую электронику, играющую вполне себе заурядную мелодию. Парень действительно в своё время прочёл много книг про культуру и научные прорывы в мире маглов. — Доброе утро, Тсуму, — ответил Хината, вначале слегка напуганный его неожиданным появлением. Попытки влиться в его родную культуру невероятно грели и восхищали, — Это просто телефон, а магнитофоны вышли из моды ещё несколько десятков лет назад… Видимо, прочитанные им книги оказались достаточно старыми, и он смущённо отвёл взгляд, осознавая это, на что коротышка легонько рассмеялся. — Вообще-то я, знаешь ли, стараюсь! — обиженно сказал Мия, подошедший к рыжему и ущипнувший его за нос. — Эй! Я верю! — фыркнул Хината. На столе уже стояли тарелки, на которые вскоре положили бутерброды с колбасой и омлетом. Шоё приоткрыл окно, чтобы немного проветрить комнату, и уселся на подоконник, вдыхая невероятно свежий запах первого снега. Солнечные лучи переплетались с его растрёпанными волосами, подсвечивали тонкую бледную кожу, и сейчас Атсуму как никогда осознавал, насколько же тот был красив. Насколько сильно похудел за эти недели. — Кушай, — сказал он, отодвигая стул ногой, и внезапно тихо выругался, шипя. — Что случилось? — встрепенулся рыжий. — Да так, стул попался жестокий, — отмахнулся слизеринец, мгновенно меняясь в лице и снова становясь обычным и беззаботным. — Эй, — серьёзно начал Хината, уже давно знакомый с его привычкой умалчивать о собственных настоящих проблемах, выдвигая на передний план более мелкие и надуманные, — что случилось?.. Атсуму медленно прекратил жевать еду, поднимая взгляд на коротышку. Он смотрел на него несколько секунд, не произнося ни слова, и думал о том, что ему ответить. Потому что случилось, на самом деле, много: он успел поссориться и почти потерять единственного друга, укуриваясь травой и разводя настоящую драму на протяжении не одного дня, и ему, вообще-то, до сих пор было стыдно за это. Дерьмо случается. И он не должен нагружать итак загруженного Шоё этим дерьмом. Он справится и в одиночку, потому что ему достаточно лишь одного его присутствия подле, чтобы покорить целый мир. — С метлы упал на последнем матче, но мадам Помфри уже поколдовала надо мной, так что можешь не беспокоиться, малыш, — ответил Мия, в общем-то, даже не солгав и не надумав лишнего. — Прости, пожалуйста, — Хината тоже был не глупый, прекрасно осознавший, из-за чего такой хороший игрок, как слизеринский загонщик, мог потерять контроль над метлой. Он снова почувствовал тяжесть на плечах, невольно ёжась, когда морозный ветер коснулся его кожи, просачиваясь через окно. — Всё в порядке, — Атсуму понял, как изменилась атмосфера их разговора, заметив, как поёжился коротышка, и поднялся со стула, беря второй бутерброд с тарелки. Он подошёл к Шоё и встал рядом с ним, оказываясь выше, даже когда тот сидел на высоком подоконнике. — Кушай. Рыжий откусил кусочек, хоть и не чувствовал особенного аппетита. В голове роились мысли, множество вопросов, ответы на которые он хотел узнать ещё с самого утра, когда только проснулся в крепких объятиях, счастливый, но всё равно не забывший о том, что случилось прошедшей ночью. Как Атсуму покинул школу? Откуда у него деньги на дорогостоящие лекарства, которых он закупил, кажется, на целый год вперёд? — Тсуму, слушай… — решился он, понимая, что настал удачный момент, чтобы наконец узнать то, что не давало ему спокойно продохнуть даже в такой прекрасный день, но был перебит внезапным громким шумом. Рыжая девочка хлопнула дверью, входя на кухню вся покрасневшая, промокшая и невероятно радостная после первой в жизни игры в снежки с ровесниками, которые подружились с ней на прошлой неделе. — Чего взбунтовалась, улыбашка? — спросил Атсуму, приподнимая бровь и становясь игривым, — Злишься, что я украл у тебя старшего братика? Хината тыкнул его в живот, негодуя. — Я случайно! — оборонялась девчонка, — Братик всё равно останется моим, будешь ты с ним спать или нет! — Вот как? Уверена? — Я знаю это! — Эй, вообще-то я тоже тут, и я сам… — Я докажу тебе обратное, потому что сегодня ночью он уж точно станет моим, — заявил Атсуму, не то шутя, не то говоря серьёзно, но у рыжего всё равно от этого краска прилила к лицу. Нацу посмотрела на него с вызовом, прежде чем выйти из комнаты и снова хлопнуть дверью, на этот раз даже громче и ошеломительнее, чем в первый раз. Вот так девочка-гроза… — Ей девять лет, Тсуму!.. — начал возмущаться Хината, но вновь оказался перебит. На этот раз его речевой поток остановил не дверной хлопок, а очень даже не маленький снежок, прилетевший прямо в лицо Мие. — Бля! — на рефлексе выкрикнул тот, совсем позабывший о том, что рядом с детьми ругаться не принято. — Ах ты маленькая невоспитанная девчонка, — продолжил он, стирая с себя кусочки снега и смотря на рыжую через проём в окне, а та показывала язык в ответ, даже не подозревающая о том, на что нарвалась. Атсуму с ущемлённым эго и униженным лицом отправился в спальню, где оделся в ту самую куртку, в которой две недели проходил Хината, и вышел на улицу, решивший отомстить негоднице и доказать, кто тут сильнее и больше любит старшего братика. А он сначала наблюдал за ними с окна, убравшись на кухне и радуясь тому, что у него нет смены по воскресеньям. Потому что оставлять сестрёнку с Мией наедине теперь казалось ему нереальным: эти двое стали выстраивать крепости, играя в снежную войнушку, и уже собрали себе в команды по несколько соседских детишек. Такие детские развлечения… Шоё всё никак не мог избавиться от мысли, что момент был упущен. Каждый раз, стоило ему коснуться личных тем Атсуму, настроение их разговора менялось, и он чувствовал вину за то, как своевольно нарушил его стабильно весёлый ритм жизни. Теперь оставалось лишь ждать другого удобного случая… — Шоё! — послышался возбуждённый выкрик слизеринца, который уставился на него со двора со знакомым азартом и интересом во взгляде, — Пойдём в мою команду! Покажем этим детишкам, что такое настоящие снежки. — Сам ты «детишка»! — выпалил какой-то мальчуган в огромном капюшоне, похожий на Эрика Картмана из одного популярного магловского сериала. …Но кто говорил, что Шоё не любил глупые детские войнушки? — А ну готовьтесь, ребятня! — воодушевлённо крикнул он, выходя на улицу в огромном пальто, принадлежавшем одному засранцу-слизеринцу. В конце концов, когда он ещё сможет так широко улыбаться, играя с Атсуму в одной команде? (сможет ли он вообще ещё хоть раз сыграть с ним в квиддич?)***
Одиночество — вещь, на самом деле, не такая абстрактная, как любят утверждать особые ценители. Правда в том, что, несмотря на разные судьбы, разницу во мнениях и взглядах, все люди так или иначе сталкиваются с одиночеством. Ранним зимним утром в зале городского суда, когда незнакомый тебе человек, сидящий за огромным столом в страшном помещении, зачитывает окончательное постановление. Родители, сидящие по обе стороны от тебя, но ни разу не смотрящие друг другу в глаза, облегченно выдыхают, но внезапно напрягаются, когда судья произносит твоё собственное имя в микрофон. Ты удивлённо смотришь на него, совершенно не понимая, что ему нужно, и поэтому ты не придаешь особенного значения тонкой материнской руке, аккуратно сжавшей твои детские пальцы. Мужчина, сидящий за огромным столом в страшном помещении, совершенно не дрожит голосом, когда спрашивает, с кем из родителей ты бы хотел остаться. Ему плевать, ему нет до тебя совершенно никакого дела, а ты чувствуешь, как холодеет и пустеет в голове, когда ты задумываешься о том, чтобы бросить маму или папу. Задумываешься о том, что они бросили друг друга, единственные люди, которые всегда были с тобой, и ты не можешь представить их по отдельности. Ты чувствуешь одиночество. Тёплым мартовским днём, когда вокруг всё цветёт, наполняя горизонт скромными зелёными красками, вдыхая жизнь во всё вокруг: в растения, в животных, в людей и даже в здания. Ты проходишь по оживлённой улице, люди, идущие навстречу тебе улыбаются, смеются, фотографируют появившиеся бутоны. Но ты не улыбаешься. Твоя родная сестра, которую ты воспитывал с самых ее пеленок, с которой ты делал уроки, забирал со школы, рассказывал о том, что такое Солнечная система, эта прекрасная маленькая девочка, у которой вся жизнь впереди, чуть не умерла этим самым тёплым мартовским днём. Наступило утро, она выжила, легла в больницу, а ты вышел на улицу, не в силах больше слышать материнский плач. Ты держал её за руку несколько часов подряд, не отрываясь, не отвлекаясь, не прекращая поддерживать, ты сделал всё, что мог, но ты всё равно не добился того, чего хотел на самом деле: ты так и не смог ни успокоить маму, ни подарить сестре защиту. Ты — единственный мужчина в семье. Ты должен оберегать. Ты должен быть сильным, надёжным и вселять в людей веру, но какие уж там люди, когда ты даже собственной семье помочь не можешь? Ты должен быть сильным, но ты плачешь. Ты чувствуешь одиночество. Глубокой летней ночью, безоблачной, красивой, до того прекрасной, что самое спокойное дыхание перехватывает. На холсте тёмного, большого и безграничного неба нет ни единой птицы, символа свободы, но воздух всё равно пахнет свежестью и полётом. Ты тоже ощущаешь, что летишь, но это не полёт на метле или крыльях, это — падение. Сегодня днём ты впервые отверг своих родителей. Ты выбрал свой путь, ты стал старше и принял собственное решение, несмотря на свой малый возраст, но тебя за это не похвалили, не посмотрели с гордостью и уважением, потому что они были разочарованы. Ты выбрал не тот путь, к которому тебя вели на протяжении всех твоих лет. Лишь брат-близнец оказался человеком, тем единственным, кто тебя не осудил, но он всё равно оказался неспособен тебя понять. Ты доверяешь ему, как самому себе, но это не позволило тебе рассказать ему о том, что ты переживаешь, что ты готов кричать, сбивать костяшки в кровь, лишь бы исправить ситуацию и избавиться от гнетущего чувства ненависти. Ты плачешь, ты желаешь, чтобы твоё решение изменилось, но ты всё ещё не готов к жизни, в которой не будет ни радости, ни единственного друга, ни квиддича. Твоё решение оказалось отвергнутым. Ты чувствуешь одиночество. Кутаясь в тёплую куртку, единственную вещь, напоминающую тебе о том, кто сумел понять и, пускай ненадолго, залечить твоё одиночество. Поливая небольшой подсолнух, едва дышащий, но действительно важный для тебя, ведь он принадлежит тому единственному человеку, который, сам того не осознавая, поддержал твоё отвергнутое всеми решение, подарив редкие мгновения, когда ты понимал, что теперь ты не одинок. Хината верил, что для того, чтобы ощутить подобное чувство, чтобы улыбаться счастливо, ему нужно прикладывать много усилий, лезть из кожи вон, лишь бы получить любовь и поддержку. Но сегодня он не старался, не работал и не изводил свои мышцы. Сегодня он лепил снежки, чувствуя, как немеют руки от холода, он думал лишь о том, как бы облепить снегом маленького соседского мальчика так, чтобы тот не почувствовал боли, но оказался побеждён. Сегодня он был просто счастлив. И не было у его сегодняшних улыбок ни предыстории, ни подоплёки, ни какого-либо смысла. Шоё радовался, одерживая победу и проигрывая, играя в снежки. Он смотрел на двоих людей, которые ценили его просто за то, что он существует. Которые смеялись вместе с ним, грели руки вместе с ним, провожали с ним солнце и ужинали за одним столом, такие же промёрзшие, красные и онемевшие. Его одиночество перестало быть лишь его одиночеством. Он даже не пытался скрыть слёз вины и отчаяния, когда услышал о том, какой выбор пришлось принять Атсуму, чтобы найти Шоё, своего рыжего коротышку, из уст которого эти слова звучали так ласково и нежно, когда он целовал его губы, отрываясь для того, чтобы прошептать их. Его слабую кровь, ту самую, текущую в жилах его лежащей в больнице матери, ту самую, текущую в тонких венах больной сестрёнки, ту самую, убившую его собственного отца, его грязную магловскую кровь, такую жестокую и беспощадную, приняли. Даже он сам был неспособен на это, но у Атсуму это получилось. Он чувствовал её на языке, прокусывая чужие тонкие губы в порыве накопленной страсти. Хината чувствовал вину, он ругался и просил вернуть деньги родителям, но Мия не поддавался. Не разжигал в нём одиночество, которое так старательно оберегал, защищал и пытался понять. Прочувствовать его сполна, целуя, кусая; успокаивая и храня обещание. — Это мой выбор, Шоё, не твой, — говорил он со спокойной улыбкой, уже готовый к тому, как отреагирует рыжий. — Ты не несёшь за него никакой ответственности. И, знаешь, я держу свои слова, каким бы глупым и несерьёзным я не казался, так что прошу тебя: поверь мне, пожалуйста, что я выбрал правильный путь. Я обещаю тебе, — говорил он тихо, аккуратно беря чужие руки в свои, — что не пожалею о том, что выбрал тебя. — Тогда… — Хината уже не плакал, он буквально захлёбывался от чувств, переполняющих его, и его речь сбивалась, пока парень пытался проглотить ком, на место которому пришла глубокая любовь, такая сильная и искренняя, каким была его собственная личность, — Я тоже выбираю тебя, Атсуму. И Мия наконец прижался к нему, беря начало в череде многих-многих поцелуев, нежных и грубых, долгих и коротких, прошедшихся мельком по всему лицу, прикасаясь к носу, ко лбу, к подбородку, который он легонько прикуснул, прежде чем спуститься к кадыку, вбирая его в рот и оставляя глубокий засос. Сверху послышался слабый стон, и Атсуму окончательно, бесповоротно возбудился — впервые в жизни. Он разделил с Хинатой первый поцелуй, в тот самый вечер даже не подозревающий о том, что сможет целовать его шею уже месяцем позже, а не спустя год или несколько лет отношений. Наверное, так было бы правильнее: не зря ведь говорят, что спешить с любовью некуда? Но он плевал на это. Всё, что говорят другие, чем они занимаются, как живут и что думают, всё это — ничего по сравнению с тем, как чутко и близко дышит Хината. Как сильно он любит его, готовый отдать ему самого себя, даже если взамен не получит ничего. Как он удивлён и обрадован тому, что получает взамен, всё-таки, не грустное ничего, а прикосновения к спине; тому, как рыжий неловко жмётся под ним, пытаясь снять собственную футболку. Атсуму на мгновение замирает, запечатляя в памяти это прекрасное лицо, искреннее, трогательное, до того смущённое, что у того покраснели даже уши. А потом, выдержав недолгую паузу, врывается в дело заново, с новой силой, беря всё в свои руки и не оставляя на Хинате ни миллиметра одежды. Ни миллиметра кожи, не покрытой его губами. Не оглаженной широкими ладонями, которые застыли в внезапном осознании: а что делать дальше? Голова не была тяжёлой, он прекрасно осознавал, что делает, и ни под каким предлогом не причинил бы коротышке боли. — Ты мастурбируешь? — серьёзно спросил Атсуму, заставляя Хинату покраснеть ещё гуще. — Ну… да… — Нам нужна смазка, — и Шоё реагирует быстро, вытаскивая из-под матраса небольшой лубрикант, не поднимая взгляда на слизеринца, — Ты ж мой маленький мастурбатор, — снова целует, улыбаясь, разливая вязкую жидкость по собственной ладони, выдавливая её на достоинство коротышки, а потом беря его в руки. Он ласкает его медленно, но ускоряется, когда замечает, как сбивается дыхание рыжего, а потом тот сжимается в спазме, прикрывая глаза и пытаясь свести колени друг к другу, наткнувшиеся на препятствие в лице Атсуму. Он ещё раз целует Хинату. На этот раз дольше и длиннее, чем минутой ранее, наслаждаясь этим моментом до тех пор, пока не чувствует, как член коротышки снова прижимается к его животу. А потом становится больно. Слизеринец чувствует себя неприятно и виновато, когда родное лицо жмурится и пытается не захрипеть от боли, пришедшую с проникновением первых пальцев. Они входили аккуратно и достаточно свободно, смазанные и тонкие, но Атсуму двигал ими, раздвигая проход ещё шире, готовя, зная свои собственные размеры и понимая, что без подготовки — никуда. Он мучил его пальцами до тех пор, пока это не превратилось в ласку, и тогда-то он понял, насколько же сильно не хочет дать Хинате кончить в одиночку. Тонкие ноги сомкнулись на его спине туго, и внутри он тоже чувствовал себя узко и почти больно. — Расслабься, — прошептал он, еле сдерживающийся, чтобы не повторить первое движение, приятное и долгожданное. Хината медленно разомкнул ноги, расслабился. Доверился, открыл глаза и посмотрел Атсуму в глаза. — Люблю тебя, Тсуму. И, пускай его голос сорвался на последней гласной, превращаясь в самый настоящий стон, взрослая и взвешенная фраза осталась в голове Мии. Он услышал. Он принял признание. Он двигался, нависая сверху, прижимаясь кожей и телом, укрывая своего коротышку от всего, что могло ждать их за этой комнатой, чувствуя себя по-настоящему хорошо и комфортно. Хината не плакал, не извивался и не сжимался — ему не было больно. Он тоже чувствовал удовольствие, удовлетворение и приятную наполненность. Атсуму становился ритмичнее, грубее, его голос, безостановочно шепчущий слова любви («мой малыш», «моё солнышко», «мой коротышка»), постоянно спрашивающий, хорошо ли ему, не больно ли ему, стал срываться на хрип и, в конце концов, совсем утратил связность и былую сосредоточенность. Он понимал, что скоро — финиш, и стал ласкать чужой член так же быстро, как двигался сам. И он продолжил толкаться даже тогда, когда сам чуть не оглох от белого шума в ушах, когда глаза потяжелели, сжались, и он кончил внутрь, не прекращая ласок, чтобы только услышать, как прекрасно и красиво повышается голос Шоё мгновениями позже, когда тот стонет, изгибается и снова сжимается, на этот раз даже сильнее и чувственнее, дрожа руками и вытягивая кончики пальцев ног так сильно, что становится понятно — ему чертовски, мать его, хорошо, и он даже не постесняется таких грубых слов в своём лексиконе. Мышцы понемногу расслабляются, перетерпевшие оргазм и судороги, и Атсуму открывает глаза, натыкаясь на такой лаконичный и приятный вид Хинаты, удовлетворённого, не думающего ни о чём в тот конкретный момент. Он снова глубоко целует его, зарываясь пальцами во в конец растрепавшиеся рыжие волосы, и немного приподнимается, чтобы вытереть своё семя попавшейся под руку простынью. Комната целиком и полностью пропахла духотой и любовью. За окном стояла глубокая ночь, морозная, пропитанная поздней осенью и снегом. Но они, очевидно, не чувствовали ни намёка на холод. — Тебе понравилось? — спросил Атсуму, улёгшийся рядом с коротышкой и накрывший их обоих той самой простынью, — Хотя, ты ведь кончил аж два раза. Я настолько хорош? — в голосе не было ни грамма издёвки, лишь бессмысленный бред, наполненный счастьем и, впрочем, не требующий ни объяснения, ни особого смысла. — Ты и правда хорош, — ответил Хината временем позже, когда они оба уже успели почувствовать подступающий сон, накрывающий их, обнявшихся и уставших, тёплой пеленой спокойствия, — Очень, очень хорош. Атсуму улыбнулся, едва работая мозгами. Возможно, он даже не услышал того, что там пробормотал Шоё ему в шею, но интонация его была добрая и милая. Парень хотел бы извиниться за то, что не подготовился к их первому разу, но усталость оказалась сильнее. Сегодня он допустил небольшую ошибку, но они сумели с ней справиться. Сумели довериться друг другу, высказать все слова и поделиться секретами, копившимися с ними не просто с ухода коротышки; эти тайны, сокровенные и интимные, не рассказанные ещё никому, были с ним на протяжении всей жизни. И сегодня они не жалели об этом, готовые к тому, чтобы и дальше узнавать друг друга, решать проблемы вместе, не покидая друг друга, и чувствовать друг в друге то самое ощущение комфорта, когда ты понимаешь, что теперь ты действительно дома.