Пахло крепким, чистым табаком — запах тяжёлый, громоздкий, навязчивый.
Сигарета в длинных пальцах смотрелась лаконично и красиво, словно дополняя образ уставшего человека: у Атсуму пролегли синяки под глазами, сбились в кровь костяшки правой руки, а сам он сидел, запрокинув голову назад, за рабочим столом, и медленно курил, глубоко растягивая каждую затяжку. Пепел падал в пустую чернильницу.
Вернуться в прежний ритм не получалось: выполнять домашнее задание вовремя, приходить к первому уроку, а не к третьему, и, в конце концов, элементарно завтракать. Всё докатилось до того, что он сидел, наложив заклинание «пузыря» в комнате, и делал всю скопившуюся за неделю письменную домашку: нумерология, травология, магловедение, которое он всё же отложил в дальний угол.
Чистый пергамент заканчивался, как и сигаретная пачка. Тоже магловская.
В отодвинутом ящике валялись стопки бумаги, а под ними — два небольших отфильтрованных свёртка, дорогих, как корни мандрагоры, но до которых всё никак не доходили руки: то Кита, обходя спальни, в комнату зайдёт, и он — единственный, перед кем лажать не хочется; то сам он струсит, задрожав руками, и оставит затею, даже не начав.
А сейчас решил: начнёт, не дрогнув.
Параграф в учебнике по зельеварению как раз подошёл к концу, и перо в руках немного съехало, ставя точку в длинном конспекте, когда трава всё же дала о себе знать. Хватило всего двух аккуратных подходов, чтобы конечности наконец расслабились, а шум, всё это время безостановочно гудевший на фоне, стих. Приятно.
— Решил стать наркоманом?
Атсуму демонстративно затянулся истлевшей сигаретой, на что друг внезапно поднялся со своей постели и подошёл к нему, выхватывая свёрток прямо изо рта.
— Какого?..
— Прекрати дымить и разводить драму. Ты не снимаешься в чёртовом фильме, а живёшь реальной жизнью: дерьмо случается, окей? Я уже не понимаю, сколько можно тебя жалеть, чтоб ты наконец прекратил выводить всех, кто о тебе беспокоится.
— Вот и всплыла твоя настоящая личина, — гадко-накуренно оскалился Мия, — Это я развожу драму? Это ты обо мне так беспокоишься? А не ты ли плачешься, как шестилетка, когда тебя бросает очередная девчонка?
— Это здесь не при чём.
— Да ладно?
— Бля, Тсуму, — шатен замученно потёр переносицу, пытаясь успокоиться, — Я могу тебя понять: расставание, нервы…
— Ты? Можешь меня понять? — слизеринец поднялся со стула, равняясь с другом ростом, — Такой легкомысленный и лицемерный кретин, как ты…
— Эй.
— …никогда не сможет нормально влюбиться, потому что тебе по херу на чувства всех, кроме себя, — они стояли молча, Кенджи хмурился и чесал руки, а Атсуму чувствовал, как чётко и правильно в нём вскипают чувства и слова, невысказанные, покоцанные наркотиком, — Говоришь, ты в курсе, как в моей шкуре? — отчеканил он, и от голоса его сквозило обидой, злостью и провокацией, — Давай же, проверим это!
Футакучи не стал уклоняться от удара в челюсть, просто наблюдая за тем, что стало с его другом; боль отдала отчётливой мыслью: «Ему нужно проветриться».
— Пошёл на хрен отсюда.
Мия словно только и ждал этих слов, чтобы забрать куртку с полки, кидая вешалку куда-то под кровать, и громко открывая дверь, чтобы выйти из комнаты.
— Поговорим утром, когда придёшь в себя, Тсуму.
— Не называй меня так, словно мы всё ещё друзья, — бросил он, прежде чем хлопнуть дверью напоследок.
Прошла неделя с тех пор, как Атсуму проснулся на холодных ступенях совиной башни, промёрзший до костей, в полном одиночестве — и ни намёка на рыжие пряди. Никто ничего ему не сказал: ни его хлюпенький дружочек, ни их чёртов капитан, даже не дрогнувший при новости об ушедшем ловце, ни даже директор Макгонагалл. А вопросы оставались.
Почему он ушёл?
Куда он ушёл?
Всё ли с ним в порядке?
Виноват ли в этом Атсуму?
А он винил себя, выдумывая всевозможные причины, начиная самыми очевидными: может, перестарался? может, перегнул? может, слишком настоял? или поторопился? и заканчивая совсем уничижительными, бьющими не только по его самооценке, но и по тем впервые открывшимся чувствам; той частичке сердца, доселе никогда не знавшей ни заботы, ни честности, ни готовности делать что-то не для себя, а для кого-то другого.
Наверное, он просто жил ложными надеждами. Каждый день, начиная тем самым матчем, который они вырвали с зубами, и заканчивая последним путешествием в магловский город.
Хината привёл его в собственный дом, познакомил с семьёй: он доверился ему, но не как к парню — как к члену семьи, близкому, родному, тому, кто никогда не предаст. А он предал, целуя; предал, мечтая; предал, обещавший защищать, а не разочаровывать.
Атсуму умел только разочаровывать.
Родителей, выбирая квиддич.
Брата, попадая на Слизерин.
Теперь и коротышку.
Мелкого, рыжего. Умелого, талантливого. Пахнущего солнцем, всегда тёплого, готового прийти на помощь, поддержать, улыбнуться ярко — так, как не умел никто другой, — радуя глаз и сердце, предлагавшего самые безумные и крутые идеи — те самые, которых так не хватало в жизни слизеринца, — и обнимавшего, мягко, ласково, нежно — так, как его не обнимала даже собственная мама.
Его волосы пахли яблоками, далёкими степями и утренней свежестью. В них хотелось зарываться лицом, трепать пальцами, наблюдая, как морщится милое лицо, обижаясь-радуясь.
Одежда Хинаты уже пропахла его собственным одеколоном, таким броским, терпким, запоминающимся. Ему нравилось, как Шоё утопал в нём: перенимая привычки и шутки; нравилось, как внезапно выныривал из этого бездонного океана, сохраняя свою лучезарную улыбку, смелость и отвагу, доказывая, что нет — игрушкой он быть не собирается.
Хотя, возможно, всё это было лишь плодом его пьяного сознания, и на самом деле коротышка пах лишь потом от тренировок, и улыбался он точно так же, как и все остальные, и отвага его была второсортной, отодвинутая пугливостью и боязнью даже в туалет зайти.
Правдой, неисчерпаемой и неопровержимой, оставалось лишь одно: вещи тот со своей комнаты не забрал. Одежда, чёрно-жёлтая форма, зимний полосатый шарф — всё это так и осталось валяться в шкафу, а на тумбе так и стоял горшок с подсолнухом, который уже завял от недостатка солнечного света.
Его комната осталась единственным местом в школе, хранившим хоть какие-то отголоски прежнего тепла и комфорта.
Наверное, именно это и было основной причиной, по которой Атсуму возвращался к её дверям раз за разом. Ноги уже выучили недолгий маршрут, и, казалось, он бы пришёл сюда и со связанными глазами, и обкуренный под самые нули.
Гиперчувствительность сменилась глубоким бессилием — это так действовала трава? — конечности отяжелели, в голове потемнело, и он медленно сполз спиной по стенке, оставляя между собой и знакомой дверью всего полметра. На полу оказалось намного удобнее, чем стоя на ногах, завянувших, как после двух часов матча.
Через неделю официальная игра с рейвенкловцами…
Последним, о чём он думал перед тем, как заснуть, было совсем укрытое, тихое и сокровенное желание, чтобы к нему сейчас подошёл Кенджи, поднял с тёмного пыльного ковра в чужом коридоре и помог дойти до спальни, где на постели бы мирно сопел Шоё.
Совсем как в ту ночь.
Первым, о чём он подумал после того, как проснулся, был ослепительный ярко-жёлтый свет, больно резавший по закрытым векам. Ещё до того, как открыть глаза, стало понятно: наступило утро.
После лёгкого тычка в плечо, совсем аккуратного, словно испуганного чем-то, до его обоняния дошёл знакомый запах. Он немного расслабился.
— Шоё?
— Прости, пожалуйста, — ответил ему совершенно не коротышкин голос. — Ты в порядке?..
Перед ним, усевшись на корточки, оказался Тадаши, тощий мальчик, осыпанный веснушками.
Мышцы, затёкшие, сильно заныли, стоило слизеринцу подняться с лежачего положения: ночь, проведённая на твёрдом полу, совершенно не рекомендовалась для улучшения сна. Во рту пересохло. Хотелось спать, пить и вырубить эту чёртову лампу, от которой жужжало не только в ушах, но и в глазах.
— Да, порядок, — ответил он, собравшийся вернуться в свою комнату, но вспомнивший о ссоре накануне. Ну вот, пожинай теперь посеянное по пьяни…
— До завтрака ещё час, — произнёс пятикурсник, тщательно подбирая слова. Он был готов к тому, что его проигнорируют, — Прежде чем уйти, позволь мне помочь тебе?
— Ну, можешь попытаться, — усмехнулся Атсуму, тут же заходясь в приступе сухого кашля.
Ямагучи отвёл его в свою комнату, предложил стакан воды, который новоявленный гость опустошил с завидным удовольствием, совершенно не заботясь о том, могли ли туда подмешать раствор ядовитой мантикоры; в теории это было вполне возможно, на практике — случалось трижды, конкретно сейчас же ему было просто плевать, отравится он или нет.
Немного повозившись, хаффлпаффец протянул ему небольшой горшок, так и не поднимая взгляда с чужих ботинок. Он, право, и сам не понимал причины, по которой чувствовал такой стыд и смущение.
— Думаю, Хината бы хотел, чтобы ты позаботился о нём, пока он не вернётся?
— Он вернётся? — Мия прикусил себе язык: «Прекрати разводить драму!»
— Н-ну да, — ответил Тадаши, ещё более смущённый, — Ты разве не знал?
Слизеринец не сказал больше ни слова, просто во все глаза уставившись на пятикурсника.
— Я не знал.
— Так ты поэтому здесь ночевал? Я думал, он рассказал тебе первым делом, но это оказалось не так?..
И правда. Всё оказалось совсем не так, как должно было быть.
— Я всё равно знаю причину, по которой он ушёл. Это я виноват, так что подсолнухом придётся заниматься тебе.
— Нет, конечно! — послышалось мгновенно, — То есть, я имею в виду, ты ни в чём не виноват! Я не знаю, что между вами случилось, но Хината уехал, потому что его маму положили в больницу.
— Что?
Тадаши понял, что ляпнул лишнего, но все пути назад уже были оборваны: об этом кричал и взгляд парня, стоящего напротив, и его напрягшиеся плечи, и даже голос.
— В день, когда он уехал, его мама потеряла сознание от истощения на работе, её госпитализировали, и он получил письмо от врача. Хината зашёл ранним утром, как ты сейчас, а потом директор Макгонагалл помогла ему трансгрессировать в город…
В голове роилось много мыслей, но одна, самая очевидная, всё никак не могла найти себе места: «Так это не из-за меня?» Сердце пропустило удар, чувствуя и облегчение, и надежду, и страх за чужую семью.
Атсуму взял подсолнух в руки, прижимая его к груди, и немного наклонился, чтобы смочь взглянуть в глаза пареньку, который угостил его
чертовски вкусным стаканом воды, и поблагодарить его.
Возможно, не таким уж он был и плохим.
В большом зале было тепло и уютно: мерным пламенем горели камины, занятые отоплением огромного помещения, и свечи, рассеянные по всему пространству, вносили свой вклад в добрую школьную атмосферу, хоть немного скрашивающие серые дождливые тучи за высокими окнами. За столами уже завтракали ученики со всех факультетов, переговариваясь тихо, сонно и расслабленно: барсуки обсуждали прошедшие выходные, сохраняя приятный и уважительный тон, гриффиндорцы достаточно громко делали ставки на грядущий матч, рейвенкловцы спокойно кушали приготовленную эльфами еду, особо ни на чём не зацикливаясь.
Лишь за столом Слизерина чувствовалось напряжение.
Даже Дайшо, всегда готовый найти тему для щекотливого обсуждения, пытался сохранять безучастный вид, всеми тонкими косточками чувствовавший силу всех невысказанных между Атсуму и Футакучи слов: те сидели по разным углам, совсем как маленькие обиженные дети, но выглядели при этом так мрачно, словно повидали не одну смерть за прошедшую ночь. И если второй старался держаться обычного поведения, общаясь с другими знакомыми, то светловолоссый сидел в полном одиночестве, абстрагировавшись от общества.
На его коленях стоял горшок с растением, который он так и не отнёс в комнату. Настроение было престранное: никаких разговоровчиков за завтраком, никаких подколов и обсуждений. Лишь зыбкое ощущение нарастающей дыры да ожидание, перемешанное с решимостью и небольшой толикой страха.
Сразу после разговора с хаффлпаффцем этим утром он отправился на ту самую совиную башню, на ступенях которой неделю назад проснулся отвратительно одинокий и замёрзший. На сей раз там было в разы холоднее и грустнее, но вся эта поэзия меркла на фоне того, зачем он туда поднимался.
Специально оставленные на столе чернила быстро черкали пергамент, отчего почерк становился более кривым и резким. Чёрная сова, названная Шакалом, уже сидела на плече Атсуму, пока он писал письмо своим родителям.
Идея родилась почти сразу же, стоило ему услышать сказанные другом коротышки слова: если у того не хватало денег, почему же он не мог помочь? Напротив, он должен и обязан был помочь, потому что, может, парень и был безответственным, импульсивным, может, глупым, но данные собою слова он старался держать.
Да и рыжую сестрёнку расстраивать не хотелось.
Так что он сложил бумагу пополам, аккуратно кладя её в клюв птице, и, погладив ту по голове, отпустил в путь.
У семьи Мия было много денег — это не секрет.
Они состояли во многих благотворительных фондах, вкладывая деньги не только в собственный магический бизнес (который, правда, особого заработка не приносил), но и в общественные правозащитные организации, приюты для пострадавших от незаконной магии волшебников, в детские дома. Такова уж была работа в министерстве: приходилось не только прилежно работать, чтобы получать большие суммы, но и сохранять авторитет, сложенный не одним поколением. Нужно было быть хорошими
чистокровными магами, чтобы не лишиться своего социального статуса.
Так что он попросил у родителей денег, деликатно умалчивая о причине собственной просьбы.
Задумавшись, он даже не заметил, как к нему аккуратно подсел однокурсник, от которого знакомым запахом веяло книжками и свежесваренным рисом.
— Я бы, конечно, предпочёл не говорить с тобой ещё как минимум лет пятьсот, но всё же ты мой брат, — говорил рейвенкловец в своём обыденном скучающем тоне, — Ты в порядке?
И снова этот вопрос. Он выглядел настолько ужасно?
— Ты можешь пойти со своим беспокойством куда подальше, потому что я в полном порядке, — ответил парень, так и не прекратив жевать.
— А ты, будь добр, вытаскивай член изо рта, прежде чем говорить, — в тон ему ответил сероволосый Мия, тоже слегка подуставший от мрачного состояния своего братца.
Атсуму повернул к нему голову, «вытаскивая член изо рта», и вытаращился на вскипевшего ученика, сконфуженный, и внезапно рассмеялся, пугая всех присутствующих. Он смеялся искренне, доселе даже не подозревавший, как же сильно ему не хватало этих идиотских и бессмысленных замечаний от Саму.
— Всё будет в порядке, — сказал он, успокоившись и даже слегка улыбаясь, — По крайней мере, я верю в это.
— И снова твоя смазливая влюблённая рожа, кошмарное зрелище, — упрекнул его Осаму, скрывая радость под колкими словами.
— Слушай, говночист, иди лучше готовься к матчу, потому что я собираюсь размазать тебя по стенке, понял?
— В арене для квиддича нет стен, Тсуму.
— Вали уже, говнодав чёртов.
— Сколько в тебе фантазии и оригинальности.
Атсуму снова прыснул.
День, который он представлял таким отвратным, отяжеленным последствиями сгоревшей в пьяном угаре ночи, внезапно перестал казаться таким уж плохим. Усталость рассеялась, опустошённость сменилась приятным и тихим ожиданием.
Уроки прошли довольно быстро, пока парень бегал по кабинетам, сдавая все свои недельные задолженности. Учителя хлопали его по спине, хваля за крепкую волю и «стальные же яйца у тебя, старик Укай одобряет». Ожидание скорого матча наконец разыгралось в крови знакомым возбуждением, вытягивая его, наконец, из той противной пучины обиды, что сжигала его все эти долгие дни.
Он собирался выложиться на полную, чтобы коротышка, вернувшись, мог смело сказать, что был горд его победой.
Однако, вопреки всем его ожиданиям, вечерняя тренировка с самого начала решила пойти под откос.
Мячи не шли: квоффл то и дело проходил мимо их блокирующего, разогревая решимость гриффиндорцев, с которыми они играли, а Бокуто, их капитан, словно только и ждал возможности покрасоваться новыми приёмами.
— Выглядишь не очень, — прокомментировал игру загонщика Дайшо, когда они взяли положенный перерыв. Пускай официальные матчи и не предусматривали никакого отдыха, тренер был достаточно великодушным, чтобы не превращать обычные тренировки в чемпионаты по квиддичу.
— Спасибо, — согласился Атсуму, не желавший тратить силы на лишние споры. Его мысли были отвлечены более важными делами.
— Нет, серьёзно, чувак, ты чего такой кислый? — вклинился Тендо, — без твоей поддержки мне как вратарю реально тяжело! Квиддич — это всё ещё командная игра, лады?
Мия выругался.
Поднялся со скамейки, укрытой от дождя специальным заклинанием, и со злостью взглянул на сокомандников, ожидая ещё чего-нибудь.
«Всё в порядке?»
«У тебя что-то случилось?»
«Выглядишь не очень»
«Чего такой кислый?»
Как же задолбало.
— Ну? Вам есть ещё что сказать?
Вратарь легко ретировался с места инцидента, понимая, что чужие истерики — совершенно не его забота, и Сугуру уже решил было воспользоваться возможностью наконец дать пинка их загонщику, чтоб взял себя в руки «Не одного тебя перед игрой кидают, окей?», но внезапный спор закончился, так и не начавшись нормально, когда по арене раздался свист, и тренер Укай известил всех о том, что тренировка продолжается.
Игру они проиграли.
Атмосфера внутри команды стала ещё более накалённой.
Атсуму отчётливо понимал, что самолично приложил к этому руку, а возможно даже был причиной всеобщего напряжения, потому что на его игре держалась большая часть защиты и результативности, но он действительно не мог ничего поделать с чувствами, бьющими ему в самую голову.
Когда влюблённость туманит мозги — это приятно, это нормально, это даже не мешает.
Когда адреналин сшибает хладнокровие — это ещё приятнее, это обжигает и часто даже помогает.
Но когда голову заполняют страхи, сомнения и стресс… Это определённо не те чувства, которые он бы хотел испытывать.
Однако, у жизни планы были совершенно другие, потому что сейчас, вернувшись, наконец, в свою спальню, он совершенно ясно и честно ощущал самое настоящее напряжение.
Оно стояло между ним, пришедшим из душа, и Футакучи, что, пускай просто лежал на кровати, читая книгу, всё равно распространял какую-то иррациональную ауру «пошёл-на-хрен-отсюда», вторя своим вчерашним словам.
— Тебе письмо пришло, — демонстративно скучно произнёс Кенджи, даже не глядя на вошедшего сожителя.
— Как великодушно с твоей стороны было известить меня об этом, — съязвил Атсуму прежде, чем успел осознать смысл сказанного им и его другом.
Они встретились взглядами, оба готовые мгновенно рассориться, но Мия первый решил прекратить этот фарс. Правда, он не смог поубавить гордости, чтобы извиниться, так что они просто продолжили молча заниматься своими делами.
Взглянув на письмо, спокойно лежавшее на его простыни, былое ожидание со страхом вернулось вновь. Парень взял бумагу в руки, распечатывая тёмную именитую печать, и незаметная дрожь прошлась по его пальцам, когда он узнал аккуратный красивый почерк, которым писала его мать.
Всё было намного лучше, чем он себе напредставлял, ведь она обещала обязательно помочь сыну, и отец уже подготовил нужную сумму, готовый приехать в школу в любое удобное ему время.
Всё было хорошо.
Кроме одной-единственной строчки:
«Но ты должен оставить свои детские мечты о квиддиче, чтобы работать в Министерстве, как твой отец и дедушка. Ты ведь готов пойти нам навстречу, Атсуму?»
***
Погода стояла отвратительная: с неба валило не то дождем, не то мокрым снегом; по ощущениям — дерьмом, чистым, настоящим, ни с чем не помешанным говном.
Форма промокла ещё полчаса назад, стоило игрокам только подняться в воздух, и неприятно липла к разгоряченному телу, заставляя кривляться и ёжиться прямо во время бушующей игры.
Слизеринцам всегда требовалось время, чтобы войти в свой ритм, бешеный и неугомонный, такой, которому неизменно подчиняются все остальные команды, будь это Гриффиндор, Хаффлпафф, да хоть Дурмстранг — неважно.
Пробивная сила Сакусы в тандеме с точнейшими пасами Дайшо почти всегда играли беспроигрышным сюжетом, стабильно принося команде очки за очками.
Вот только в команде были далеко не они одни: на метле был и Куроо, орудующий битой, как чёртовым тритоновским трезубцем, и Тендо, ставящий под сомнение всякую логику и правила, и Атсуму, что играл не столько в квиддич, сколько в вышибалы — такими сильными и отточенными были его удары.
Обычно.
Сегодня он был определённо не в форме: пропущенный во время девятого розыгрыша бладжер сделал своё дело, вбиваясь в его метлу с таким остервенением, что загонщика встряхнуло не на шутку, буквально подбрасывая с деревянной поверхности.
— Следите за игрой, — холодно заметил Тсукишима, озвучивая мысли всех присутствующих на арене. Его взгляд из-под очков, брошенный совсем вскользь, резал, как металл, а всё потому, что говорил он правду, и выпад его был вполне обоснованным: Атсуму сегодня слишком много ошибался. Хотелось огрызнуться в ответ, назвать мелким и наглым, хотелось защититься хоть как-то, но внимательный взгляд капитана из-за спины заставил проглотить ком, так и не облачившийся в словесную форму.
Матч, тем временем, продолжался: команда змей плавно взяла верх над рейвенкловцами, обыгрывая их не защитой — их вратарь, Ринтаро, проявлял себя совершенно настырным и спокойным даже в критических ситуациях, — но нападением.
Парни из Рейвенкло не позиционировали себя как команду атакующего типа.
Если у Слизерина был Кийоми в качестве пробивного аса, у Хаффлпаффа — Ушиджима, общепризнанная пушка, то у них самих не было человека, обладающего достаточной силой, чтобы загонять очки раз за разом, просто передавая пасы.
Игроки в синей форме отличались скорее своей сбалансированной и «умной» игрой, не оставляющей в своей системе никаких брешей и пробелов.
Так что Атсуму приходилось эти пробелы создавать собственноручно, вкладывая в своё единственное оружие — биту, — всю энергию и ту самую злость от бессилия, копившуюся в нём с начала игры.
Или, быть может, с начала месяца.
Ойкава, голова которого со всей дури воткнулась в бладжер, отправленный чужим загонщиком, покраснел по самые уши, разъярённый не столько потерянным очкам, сколько действию Мии.
Если бы список правил и запретов официальных матчей не ограничивался лишь самыми очевидными и обязательными пунктами, то в нём бы совершенно точно было прописано, что удары в голову — табу. Попадания в спину, плечи, руки и ноги — это норма, к которой должны быть готовы все игроки, от них тебя защищает форма, но голова всю игру оставалась самым беззащитным местом, бить в которое осмелится только самый отчаянный или неумелый.
Парни, находившиеся рядом, уставились на них в молчаливом ожидании.
Набухала, рисуясь яркими красками, самая настоящая буря.
— Думаешь, сможешь стать капитаном, если даже с собственными чувствами совладать не можешь?! — Ойкава определённо умел бить в самое яблочко — и это касалось далеко не только условий квиддича.
— Это не твоё мудацкое дело, — Атсуму парировал вопрос яростно, не скупясь на эмоции, подлетая ближе и сужая взгляд так опасно, что ещё чуть-чуть, казалось, и между ними полетят искры, — что я могу, а чего, сука, не могу.
— Так докажи на деле, а не на словах, — послышалось в ответ, прежде чем игроки оказались на разных сторонах арены, пришибленные предупредительным заклинанием тренера.
У Осаму, брата Атсуму и его противника, глаза были всё такие же спокойные, но Суна, друживший с ним с младших курсов, без особых усилий мог уловить в них искреннее беспокойство и волнение.
И они бы оказались вполне обоснованными, если бы слизеринец не втянулся в игру уже минутой позднее, срабатываясь со своим вратарём и отражая чужую атаку.
Они быстро набирали обороты, подёрнутые ещё более накалившейся атмосферой, ссорой и прозвучавшими между командами оскорблениями.
Возможно, в реальной жизни, при общении с людьми, такими же чуткими и умными, как ты сам, стоило проявлять тонкость и психологизм, но спорт — это далеко не та площадка, в которой уместна излишняя аккуратность и поэтичность.
В спорте ты не просто можешь вестись на провокации.
В спорте ты должен быть провокатором, если надеешься на победу.
И слизеринец послушно следовал этому простому совету, раскидываясь дерзкими выпадами, наглыми ударами в самые запретные места, да и просто не скупился на такие детские развлечения, как показать язык противнику, который проиграл.
Адреналин в его крови вскипел, как вода в чайнике, доходя до своего пика, ударяя в самую голову, но не просто вышибая из той всякий здравый смысл — напротив, парень чувствовал, как все чувства, сжигавшие его изнутри всё это чёртово время, наконец обрели форму не просто злости и обиды, но чистого и искреннего желания доказать, что…
Я всё ещё стою ваших пасов.
Вы можете мне довериться.
Я вас не подведу.
Я могу!
Улыбка проскользнула на лице Киты, когда он увидел, как чужой ловец, с которым он вёл борьбу последние несколько минут, оказался позади, сбитый тяжёлым, громоздким бладжером.
Он почти коснулся снитча, прежде чем услышал, каким оглушительным оказалось молчание за его спиной.
Капитан обернулся, чтобы наткнуться взглядом на пустую метлу, парящую в воздухе за пределами арены, на которой работает заклинание левитации.
Капитан перевёл взгляд вниз, чтобы увидеть, как его загонщик падает вниз, беззащитный, растерянный, но всё ещё улыбающийся.
Атсуму падал долго, не понимая, что происходит.
Смотрел вверх.
Чужие лица вытянулись, испуганные.
А потом он почувствовал удар.
***
Боли не было.
Хотелось пить.
Открыть глаза.
И наткнуться на Кенджи, спящего на белых простынях, под которыми скрывалось его собственное тело. Оно ощущалось странно, эфемерно и почти невесомо, словно он был всё ещё в полёте, но не было больше ни ветра, бьющего по лицу, ни скользких капель, валящих с неба, как в приступе медленной и тягучей паники.
Солнце вставало совсем тускло, почти не освещая больничного крыла, и ширмы, прикрывавшие его кровать, казались подсвеченными изнутри — такие белые, броские, почти что ненастоящие.
Боли всё ещё не было.
Он лениво протянул руку к тумбочке, отпил воды из стакана, что был учтиво оставлен мадам Помфри. Картина произошедшего уже прочертилась в его голове: вот он бьёт по Кенме, чужому ловцу, тот отшатывается от их капитана, а вот он уже сам теряет равновесие, и отдача от вложенной в биту силы тянет его вниз, с метлы.
Наверное, заклинание левитации всё же стоило установить и за пределами арены, потому что он определённо ударился о землю, а не завис в воздухе за мгновение до этого.
Интересно, они всё-таки выиграли?
Принёс ли он хоть какую-то пользу?
Оправдал ли надежды?..
— Проснулся, — тупо прокомментировал Футакучи, так и не поднявший голову с постели, так и оставшись лежать на чужих коленях.
— Необязательно так грустить из-за этого, — голос оказался еле слышным, во рту снова пересохло. Какая-то отвратительная гордость играла в нём, когда он язвил своему другу после двух недель, прошедших с той самой ссоры.
Он ведь уже решил, что обязательно извинится перед Кенджи. Вернёт их былую дружбу, потому что он на самом деле уже не выносил выедавшего его одиночества.
— Необязательно было падать с метлы, придурок, — послышалось в ленивом, немного смеющемся тоне, и Мия выдохнул, радостный тому, что ситуация не покатилась ко дну по его вине, — Ты ведь сидишь на ней с пелёнок. Так почему сегодня?..
В комнате повисло молчание.
Футакучи выпрямился, сел на стуле и посмотрел на друга таким же взглядом, каким смотрел на него Осаму, когда он в очередной раз запирался в комнате, отказываясь даже от любимого ужина, приготовленного матерью.
В его глазах был всего один вопрос, так сильно задолбавший Атсуму, но на который он и сам не знал честного ответа.
— Эй, ты в порядке?
— Я не знаю.
Будь они девчонками, Мия бы наверняка расплакался настоящими слезами, а Кенджи бы обнял его, поддерживая, понимая.
— Я должен выбрать: квиддич или Шоё. И я на самом деле не понимаю, могу ли вообще выбирать между таким…
— Думаешь, он стоит того? — голос шатена был аккуратным.
— Его сестра такая маленькая… и уже в больнице, как и его мама, — обрывками выточил Атсуму, — Чёрт возьми, Кенджи, я пообещал Нацу, что помогу ему, ты понимаешь? Я чувствую себя отвратительно… Посмотри на мою ногу, блять, я свалился с чёртовой метлы, будущий капитан, Убийца бладжеров, решивший играть за сборную по квиддичу, я свалился с метлы и расхерачил себе ногу, чёрт возьми, Кенджи, что я, по-твоему, должен делать? — он глотал нарастающий ком в горле всё это время, но под конец просто разрыдался, как маленький мальчик, поссорившийся с родителями. Как девчонка, которую бросил парень.
— Ты никому ничего не обязан, Тсуму, — спокойно начал Футакучи, очень тихо произнося прозвище друга, снова чувствуя былое доверие, — Серьёзно, после того, как они весь прошлый год гнобили тебя за то, что ты выбрал свой путь, ты им больше ничего не обязан. Я помню, как ты сдерживался каждый день, чтобы не наорать на меня, чтобы не напиться, чтобы не бросить свои мечты и не разругаться со всеми парнями. Я помню всё это. Ты — это ты, Тсуму, и твои родители не определяют твое будущее, и если ты хочешь, чтобы в твоем будущем был твой коротышка, то это нормально, что ты согласишься с волей родителей. Это всё равно будет твой выбор, ты всё ещё сможешь быть счастливым, и твоя жизнь на этом не закончится. Ты пообещал Нацу, что поможешь, и если ты исполнишь своё слово, то я, блять, буду чертовски горд тобой, — и он крепко обнял друга, — Что бы ты ни выбрал, знай, что у тебя есть друзья. Ты не один.
— Спасибо, Кенджи.
(Это именно те слова, которых мне не хватало всё это время. Спасибо тебе)
— Ну всё, чё разревелся, как малолетка какая-то? Меньше драмы, ты же у нас слизеринская принцесса, — он сделал кривой акцент на последних словах, отлепляясь от объятий.
— Пошёл на хрен, тебе необязательно постоянно портить момент! — Атсуму запрокинул голову назад, успокаиваясь, и голос его больше не дрожал.
— А тебе необязательно портить мою жизнь, окей?!
В комнате внезапно включился свет, отчего у обоих слизеринцев мгновенно подорвались задницы, а Мия и вовсе почувствовал себя застигнутым врасплох, когда ворвавшаяся за ширму мадам Помфри взглянула на него своими огромными глазами, уже готовая треснуть обоим по лбам.
— А ну не кричать у меня в крыле!
— Да вы же сами кричите, мадам…
— Не кричать, говорю!
— Мадам Помфри…
Они перестали кричать, лишь когда женщина выпроводила сынка семьи Футакучи за дверь, совершенно не обращая внимания на все его протесты.
Действие заклинания постепенно начало утихать, но Атсуму был слишком горд (и глуп), чтобы рассказать об этом, так что слушать лекции о том, как нужно и не нужно играть в квиддич ему пришлось вполуха, пропуская половину сказанного наутёк. Его правая нога оказалась перевязана магловскими бинтами, но травма оказалась не столь тяжёлой, чтобы требовалось долгое и сложное лечение: мадам Помфри уже восстановила его перелом, пока он спал, так что теперь оставалось лишь дождаться, пока растянутые мышцы вновь срастутся, и парень снова сможет начать тренироваться.
А пока что ему оставалось лишь молча водить чернилами по пергаменту, аккуратно выводя слова, на формулировку которых у него ушла целая неделя. В них должна была отпечататься вся его боль, всё его мужество и сила, которые он обрёл в самое последнее мгновение, после слёз, после травмы, после первого вставшего между ним выбора, но почему-то ничего из этого парень не чувствовал.
«Но ты должен оставить свои детские мечты о квиддиче, чтобы работать в Министерстве, как твой отец и дедушка. Ты ведь готов пойти нам навстречу, Атсуму?»
Готов, мам.
«— Обещаю, что помогу твоему брату, — послышалось от Атсуму. Он улыбнулся и напоследок взмахнул палочкой, без рук укутывая девочку в одеяло по самую голову. Пока она возмущённо барахталась, парень вышел из палаты, а следом за ним вышел и коротышка. Слизеринец всё-таки не смог удержаться от того, чтобы ласково коснуться его волос, а потом и вовсе растрепать их»
Ради этого — готов.
