Теория рабства

      Ко второй половине дня небо затянулось облаками, и совсем скоро в доме сделалось очень темно. Пожалуй, мне давно следовало приступить к уборке, но настолько я не хотел работать, что отыскал себе увлекательное занятие — слоняться по дому и раздвигать шторы на окнах. «Электричество положено экономить», — решил я. Прежде ареста я любил заниматься домашними делами единственно из-за того, что ни за что не хотел подчиняться требованиям отца, которые находил несправедливыми. Совсем не для такой доли я был воспитан, и уж вовсе не для того готовился, чтобы самому мести пол и стирать бельё. Пускай мужчине не пристало убирать и готовить (по словам матери) для меня труд являлся избавлением от другого, более скорбного и мрачного чувства. Однако в последнее время, а точнее во весь последний год, меня так измучили постоянными трудом, что один лишь вид швабры теперь вызывал во мне отвращение.       Я спустился в гостиную и огляделся. Грустно и таинственно проходил сквозь шторы тусклый свет. И такая тишина, даже страшно… Я прошёл к окну, распахнул его, высунулся наружу и задумчиво уставился вдаль. Моросило. По небу скользили тяжёлые облака. Где-то далеко, за пеленой дождя и тумана, уже светился всеми огнями Нью-Йорк.       «Вот она, жизнь, — думал я. — Не здесь: тут, в пригороде, жизни никакой. Вся она там — где кабаре и подпольные бары, где люди бегают среди электрических вывесок, где играет джаз. Вот бы сбежать! Устроиться работать в газету, найти квартиру на окраине — дешёвую, эдакую хибарку за восемьдесят долларов в месяц, и жить… Боже, ну неужели ж я о многом прошу?»       Я стоял неподвижно перед раскрытым окном, прислушиваясь к свисту ветра. За этим свистом мне как будто слышались голоса, то ровные, то вдруг повышающиеся в порыве волнения; отзвук веселья и радостей, давно миновавших. И тогда мне представилось, что я тоже спешу куда-то, где ждет счастье и свобода.       В самую эту минуту ветер усилился, и шторы взметнулись к потолку, точно бордовые флаги. Пора было уходить. Я захлопнул окно, поправил штору, одернул фартук и поднялся во второй этаж. В гостевых комнатах и залах было еще мрачнее. Никогда ещё особняк Гамильтона не казался мне таким огромным. Раз в полутьме я налетел на пианино, и оттуда брызнул фонтан нестройных звуков.       Проходя мимо хозяйского кабинета, я вдруг чётко услышал негромкий скрип. Затем раздался мгновенный звон, как будто зазвенел жестяной колокольчик, и всё опять стихло. Я было вздумал войти и узнать о происхождении странных звуков, но решил против этого. «Бог знает, чем он там занимается. Ещё чего не хватало — влипнуть в неприятности из-за любопытства…» Я вскинул плечами и пошёл дальше.       Единственная комната, в которую я не успел заглянуть — та, что располагалась ближе всех к лестнице. Я отворил дверь и вошёл. Помещение походило чем-то на склад. Мебель была старая и громоздкая, расставленная по комнате безо всякой планировки. Два стола, комод, шкаф, несколько сундуков, кресло и диван с решетчатою спинкой. Обои висели клочьями и были какие-то грязные. Пахло затхлостью, как будто здесь уже очень давно не проветривали; оно и неудивительно: окон в комнате не было. На первый взгляд — ничего примечательного, однако мое внимание вовремя зацепила некоторая деталь: в углу, возле маленького шкафа, я разглядел висящую на стене драпировку. «Зачем тут драпировка?» Я подошел потихоньку и догадался, что за драпировкой как будто что-то стояло. Осторожно отвел я рукою ткань и увидал детскую колыбель — маленькую, с резным изголовьем. Колыбель была самая обыкновенная, но вряд ли этим исчерпывалась вся причина моего любопытства.       Вдруг послышалось, что в коридоре, за дверью, кто-то ходит. Я остановился и несколько секунд упорно прислушивался. Но всё было тихо, стало быть, померещилось.       «Гамильтон, конечно, меня старше, — размышлял я. — Выходит, у него есть дети? Куда же они подевались? Где тогда жена? Ведь если есть ребёнок, то уж, конечно, должна быть и мать…»       Давным давно, еще при первых слухах о появлении загадочного адвоката (помнится тогда мне не было и семнадцати лет), по стране пошли удивительного рода истории. Я о нем что-то даже слышал: это был человек недюжего ума, с самыми высокими связями и стоявший весьма близко у дела моего отца. Случилось ещё так, что в самом начале карьеры он сделался личным секретарём Томаса Джефферсона — автора небезызвестной «Рабской теории». Когда Гамильтон подтвердил совершенную достоверность только что разнесшихся тогда слухов, за ним укрепился образ фигуры, в своем роде характерной для Америки: одним из тех молодых людей, которые до тридцати достигают в чем-то самых вершин, и потом, что бы они ни делали, все кажется провалом. Слухов стало ещё больше. Некоторые факты были известны, но кроме фактов являлись и какие-то сопровождавшие их идеи и, главное, в чрезмерном количестве (я даже слыхал сплетни о том, что на самом деле Гамильтон — переодетая женщина).       Иными словами, о своём владельце я не знал ровным счётом ничего. А потому мысль о том, что у него, вероятно, была семья, произвела на меня странное впечатление.       — Джон! — донеслось откуда-то с первого этажа. «Ни минуты покоя, — разозлился я. — «Когда только спуститься успел, черт…»       Я вышел из комнаты, закрыл за собою дверь и сбежал по лестнице. Гамильтон стоял внизу, посреди гостиной, и выражение лица у него было такое, словно он только что проглотил лимон.       — Ну вот кто тебя просил?       — Что такое?       — Зачем было открывать окна?       — Извините, — пробурчал я в крайнем замешательстве. — Но в такой темноте и шею свернуть можно…       — Электрический свет на что тогда проведен?       — Я думал, электричество положено экономить. Гамильтон махнул рукою, подошёл к окну и задернул шторы.       — Включай. Дневной свет слишком яркий, у меня от него голова болит. Я хотел было поинтересоваться, чем дневной свет отличается от электрического, но не стал. «Нервы у него, что ли, больные, — думал я, включая свет. — Кем нужно быть, чтобы жить в постоянной темноте? Открыл окна — сразу жалуется…»       — Что ж вы, на свету гореть начинаете? Гамильтон смерил меня сухим, крайне раздраженным взглядом.       — Очень может быть.       — За фамильярность, пожалуйста, не сочтите… — я начал спокойно, заранее радуясь яду, который готовился вылить. — Но однажды мне довелось прочесть одну занимательную книгу… И вы напоминаете мне о главном герое.       — Что за книга? — поинтересовался он, впрочем без всякого интереса.       — Не помню точного названия, — продолжал я. — Но речь шла об упырях; ну, то есть кровопийцах. Это твари такие. Они живут в темноте, потому что очень боятся дневного света. Гамильтон, кажется, понял намёк и даже как-то обиделся — это видно было уже по выражению его физиономии.       — Не открывай рот почём зря, — прошипел он. — Оскорбляешь из одного удовольствия оскорбить.       — Какие могут быть оскорбления? — я покачал головой. — Вы на вампира ни капли не похожи — у них носы поменьше будут. Главный герой — не вампир. Ей-богу, не знаю, хорош ли он был собой, но мне безумно нравилось смотреть, когда он передо мною злился. Потому что чувствовал я себя униженным и оскорбленным настолько, что не мог не выставить для реваншу хотя бы ум. По правде, сказано это было более ради оскорбления, чем в точном смысле (впрочем, нос у него и вправду был большой, с сильно выдающийся горбинкой. Настоящий римский, я бы сказал).       — Помни, с кем разговариваешь, — ответил Гамильтон. — Я ведь и наказать могу. Я дёрнул плечами.       — Гм, можете. Только как? Заставите надеть чепчик? Думается, хуже мне от этого не станет. А битья я не боюсь — мне в тюрьме и так все рёбра попресчитывали. Чего же тогда, мистер Гамильтон? Гамильтон стоял молча и жевал губами. Во взгляде его появилось что-то как бы исступленное, словно бы он пытался найти подходящий ответ.       — Знаешь ли ты, что я тебя убью, если мне вдруг захочется? — спросил вдруг он. — Не потому убью, что обижусь или разозлюсь, а так, просто убью, потому что право имею? Словно чья-то рука сжала мне сердце, но я изо всех сил постарался сохранить безразличный вид.       «Хорош, — подумал я, холодея, — Это даже уж и не кошка с мышью, как с утра было. Это самая что ни на есть угроза». Он продолжал смотреть на меня с высокомерным равнодушием и, кажется, не понял даже, что буквально пригрозил мне убийством.       — Знаю. Что ж, если вам взбредет такая мысль, извольте убивать быстро. Чтоб не больно.       — Я постараюсь. Очевидно, разговор зашёл в тупик. «И не власть же он свою мне бесполезно выказывает… Тут цель другая — напугать».       Глупое молчание не нарушалось секунд десять полных. Ладони его вдруг задрожали, а в лице появилась какая-то неестественная бледность. Гамильтон полез рукою в карман, вытащил оттуда сигару и откусил у нее кончик. Не удосужился даже открыть окно — достал зажигалку и закурил.       — Зашторь везде окна и включи свет, если так надо, — пробурчал он. — Во втором этаже нужно вымыть полы… Везде, кроме комнаты возле лестницы. Туда не ходи. Я кивнул. Мне хватило ума не рассказывать, что в той комнате я уже побывал.       — И не смей тревожить меня, пока я работаю. Он засунул руки в карманы и поспешил отвернуться, как будто мое присутствие его обременяло. Я ушёл, а он остался один, окутанный табачным дымом.

***

      Дело шло к вечеру. Я скрёб, тёр, мыл и обмывал полы с таким усердием, что вскоре почувствовал ноющую боль в пальцах. Трудно было более опуститься; но мне это было даже приятно в моем тогдашнем состоянии духа. Сотни мыслей роились в моей голове, и все они казались мне абсурдными.       Уже стемнело, когда Салли позвала меня поужинать вместе. Феодосия суетилась возле плиты, а потому не обратила на нас никакого внимания. «Готовит ужин его превосходительства», — пояснила Салли. Мы сели друг против друга за кухонный стол. На столе стояло блюдо с холодной уткой, две пустых тарелки и чайник чаю. Прежде чем приступить к еде, горничная сложила ладони и прочла молитву. Я последовал её примеру. Ужин, конечно, был скуден; еда предназначалась скорее для подкрепления сил, нежели для насыщения. Я откусил от утиной ножки и меня тотчас начало подташнивать. Внезапную слабость свою я отнёс к тому, что не был голоден. Я отложил ножку и вытер губы салфеткой.       — Что же вы не едите? — спросила Салли.       — Да как-то не хочется…       — Целый-то день ведь не ели… Вон и лицо бледное.       — Я правда не голоден. Благодарю вас. Следующие минут десять я сидел молча, подпирая иногда, в тоске, обеими руками голову. Впрочем, совсем скоро моё терпение лопнуло. Я рассказал о недавнем разговоре в целом и о страшной угрозе в частности. Салли слушала с некоторой недоверчивостью во взгляде.       — Это вам не должно быть удивительно, — начала она после некоторого раздумья. — Ведь мистер Гамильтон — натура пылкая, и разговор даже у него такой… с преувеличением. Он просто пошутил.       — Да разве можно шутить об убийстве? К тому же, на шутку не похоже: сказано ясно, и, кроме того, была угроза, что он меня убьёт, если захочет. Ну, неужели вас такое выражение не напугало бы?       — Н-нет, — отвечала Салли, оживляясь. — Я очень поняла, что его превосходительство, может быть, немного погорячился. И вышло грубее, чем он, может быть, хотел.       — Позвольте, это ведь чистой воды деспотизм…       — Я не хочу ругаться, мистер Лоуренс, — отрезала Салли. — Слушайте: Мистер Гамильтон — добрейшей души человек. Он и мухи не обидит.       — Вы так наверно уверены?       — Уверена. Помолчали. Я решил не спорить и вместо этого переменил тему разговора:       — Скажите, мисс Хеммингс… Мистер Гамильтон, случаем, не женат? Салли подняла взгляд и в удивлении посмотрела на меня.       — Нет, не женат. А почему вы спрашиваете?       — Может, у него есть дети? Горничная нахмурилась и на мгновенье потупила голову. Что-то переменилось в выражении её лица.       — Детей тоже нет. А затем повторила, с неожиданным холодом:       — Почему вы спрашиваете? «Чья тогда колыбель?» К сожалению, объясниться я не успел: Феодосия отошла от плиты, поставила на стол тарелку с ужином и нарочито громко произнесла:       — Готово. На тарелке лежало изысканного вида мясо, которое к тому же сильно пахло трюфелями и паприкой. Я давно уж позабыл о том, каковы на вкус подобные блюда, а потому от вида сего излишества у меня чуть не потекли слюни. Салли подскочила, точно пружина, и вцепилась в края тарелки.       — Я отнесу. Ни слова больше не вымолвила, ушла. Я остался сидеть за столом, уставившись на место, где только что стояла тарелка.       — Я что-то не то сказал? Феодосия пожала плечами, попросила извинить её и тоже ушла с кухни.       Вечер пролетел незаметно, и мне было велено возвращаться в барак. Я дал себе слово как можно больше молчать, вглядываться и вслушиваться и хоть на этот раз победить вспыльчивую, эмоциональную натуру свою. А потому, оказавшись среди других рабов, я и словом ни с кем не обмолвился; разделся и завалился спать. Впрочем, уснуть на жёсткой деревянной койке оказалось не так-то просто, несмотря даже на усталость.

***

      Прошло с неделю, и я начинал привыкать к рабской жизни. Замечу вскользь, что в эту несчастную неделю я вынес много тоски: работой я занимался почти неотлучно, а женская одежда свинцовым грузом давила на мои плечи. Тяготил меня, главное, стыд, хотя в эту неделю я не видал никого, кроме остальных рабов и хозяина дома. По мнительности же своей я подозревал, что вести о моем незавидном положении давно разлетелись по всей стране. Дурацкие слухи о личности Джона Лоуренса были одной из причин, почему я решил назваться выдуманным именем. Как вскоре выяснилось, уличные рабы были наслышаны об этой самой личности и испытывали к ней крайнюю неприязнь, даже отвращение. Мне вовсе не хотелось, чтобы из-за досужего языка отца меня забили до смерти. Рабы все ждали, когда Гамильтон выкинет очередную газету.       И пускай внешне я был спокоен, в душе моей постоянно царило смятение. Самые дерзкие и нелепые фантазии одолевали меня, и всякий раз, после очень долгого раздумья, приходила мне в голову дерзкая мысль, как-то невзначай, вдруг и почти сама собой. Мысль очень занимала меня, но я не спешил воплощать её.       Прошла неделя, а я всё ещё не разобрался, кем оказался купивший меня человек. Нет, разумеется я знал его имя и статус — Александр Гамильтон, рабовладелец, сущий политикан и ярый сторонник «Рабской теории» Томаса Джефферсона. Трудно было не знать о подробностях его политической жизни, ведь слухи о нем повторяли даже те, кто мало о чем на свете считал нужным распространяться. Дело было в сумбурности его характера. Александра Гамильтона я изучал ещё с самой первой встречи и, по особым обстоятельствам, о которых будет сказано позже, знаю о нем теперь очень много фактов. Впрочем, тогда его эксцентричное и в некотором роде странное поведение сбивало меня с толку.       Человек он был раздражительный, чуткий и очень нервный. Много курил, вечно на что-то жаловался и глядел на всех свысока. Лицо его имело странную способность изменяться необыкновенно быстро, с самого, например, добродушного выражения на самое злое или отстранённое. Мы не разговаривали, а если и разговаривали, то исключительно по делу. Такой расклад меня нисколько не смущал. Всякий раз, сталкиваясь с хозяином дома, я вдруг ощущал свое обычное чувство отвращения к его лицу.       Вот почему я так удивился, когда на седьмой день нашего знакомства он попытался завести со мною беседу. Был второй час дня, и я занимался шлифовкой пола на втором этаже. Вдруг со стороны лестницы раздались скорые приближающиеся шаги. Я их сразу узнал; только один человек мог ходить таким быстрым шагом.       — Неправильно ты, Лоуренс, полы моешь. Я обернулся. Гамильтон стоял на последней ступеньке лестницы и глядел на меня сверху вниз.       — Это ещё почему? — пробормотал я.       — Взгляни на свои руки… Такими темпами ты обязательно протрешь дыру в паркете. Будь мягче.       — Мистер Гамильтон, я выполняю свою работу. Неужто вы разбираетесь в технике мытья полов лучше меня? — съязвил я.       — О, уж поверь, разбираюсь. А затем добавил:       — Позволь поинтересоваться, так, в виде простого любопытства… Ты служил? «Скучно ему, что ли… Прицепился». Он стоял прямо передо мной, через коридор, и с каким-то небывалым сиянием в глазах ждал ответа.       — Нет… Не успел послужить.       — А я вот служил, — Гамильтон тяжело вздохнул, словно бы предаваясь воспоминаниям. — Закончил университет в тысяча девятьсот тринадцатом, оттуда в армию… Ну, а из армии сразу на Великую мировую.       — И что Вы, убивали людей? Я невольно представил его в военной форме и с оружием.       — Ну как же, конечно. Девятый пулеметный батальон, дослужился до Майора. Впрочем, совсем скоро меня перевели в штаб, на телеграфиста. Тогда я ужасно расстроился — хотелось и дальше служить на благо Родине. Но сейчас я даже рад. Останься я на фронте, мне непременно отстрелили бы нос. Он тотчас грустно улыбнулся своим словам.       — Это я к чему: так уж сложилось, что полы в штабе мыл именно я. Не знаю, почему. Оттуда и опыт. Я опустил взгляд. В голове моей толпились какие-то неопределённые мысли. Повисло неприятное молчание.       — И зачем вы это все рассказываете? — спросил я.       — Мне не хочется, чтобы ты умер со скуки. Порою небольшого разговора достаточно, чтобы поднять настроение. Ты так не считаешь? Я промолчал.       — Джон? И снова промолчал.       — Джон!       — Ну что? Его поведение несколько оскорбляло мое самолюбие. Само собою разумеется, что я давно уже угадал про себя намерение его и видел всё насквозь. Гамильтон желал примирения. Он тоже меня насквозь понимал, то есть ясно видел, что я терпеть его не мог. Пожалуй, раздражение мое было слишком очевидно; однако я совершенно не желал сближаться с человеком, который совсем недавно пригрозил мне убийством.       — Чем ты увлекался до ареста? Я подобрал тряпку, смочил её водой и принялся тереть пол.       — Даже не знаю. Выпивал… Ездил верхом… Читал…       — Читал? Что именно?       — Много что. Но вообще я люблю древнегреческую литературу, — отозвался я, лишь бы только отделаться. Гамильтон кивнул головой, помолчал и вдруг спросил:       — Ты знаком с творчеством Оскара Уайльда? Я задумался.       — Нет… И не слышал о таком никогда. В чёрных глазах его промелькнуло нечто неясное.       — Очень жаль. Думаю, тебе его работы пришлись бы по душе.       — О чём вы? Гамильтон странно улыбнулся и махнул рукой.       — Забудь. В любом случае, так держать. Может, однажды я подумаю над тем, чтобы смягчить твое наказание… С этими словами он ретировался к себе в кабинет.       Наступило обеденное время. Мисс Батроу сидела за кухонным столом и сосредоточенно перебирала крупу. Я уселся против неё и подвинул к себе тарелку с овощной похлебкой. Кухарка кивнула головой и мельком, любопытно на меня поглядела. В отличие от Салли всё остальное время Феодосия как-то избегала говорить со мной. Причин она не объясняла. Я взял ложку и собирался уже приступить к обеду.       — Я вижу, что происходит, — неожиданно сказала Батроу.       — А что-то происходит? — простодушно спросил я.       — К вашему сведению, я тоже читаю газеты, — кухарка не отрывала взгляда от крупы. — Могли бы, между прочим, иметь каплю совести и не винить Его превосходительство.       — Простите, мисс, я вас не понимаю.       — Я про костюм горничной. Вы, очевидно, испытываете удовольствие, наряжаясь в женщину, и мистер Гамильтон здесь совершенно не при чем. Я зардел в негодовании.       — Pardon…       — Право, мистер Лоуренс. Как же так? С виду мужчина, а внутри непойми что. Пока я силился уразуметь смысл услышанного, в дверях зашелестело платье, скрипнули кожаные подошвы, и на кухню ворвалась Салли.       — Благого дня! — весело воскликнула она. — Простите, я на минутку выглянула на улицу. В кустах всё поет какая-то птица, ей-богу, не могу понять, какая именно. И поёт, и поёт… Я покосился на кухарку. Та сидела с таким видом, будто вовсе ничего не говорила. Салли села за стол и метнула на нее странный взгляд. Не знаю, может мне почудилось, но во взгляде горничной отчетливо улавливалась некая мысль, завуалированное послание. Слишком уж сосредоточенно служанки смотрели друг другу в глаза. Впрочем, я не придал этому особого значения.       — Соловей, наверное, — предположил я. — Я его тоже слышал. Салли взглянула на меня и улыбнулась своей приятной, широкою улыбкой.       — Да, пожалуй, это был соловей.

***

      Покончив с уборкой, я стал посреди коридора и поглядел на свои руки. Обе ладони раскраснелись, и в них чувствовалась острая боль — предвестник новых мозолей. Не знаю, что именно подтолкнуло меня пойти против правил: то ли уверенность, внушенная нашей с Гамильтоном беседой, то ли обыкновенная скука, то ли любопытство. Наверняка я знаю одно: тут в игру вступила моя неугомонная натура. Я подошёл к двери кабинета и постучал: тихо, солидно, без всякого нетерпения.       — Мистер Гамильтон? Я собирался попросить какое-нибудь средство от мозолей. Не получив никакого ответа, я постучал ещё раз.       — Мистер Гамильтон, можно войти? Обнаружив, что дверь не была заперта, я притворил её на крошечную щелочку и заглянул внутрь. Никого. Тут я вспомнил, что обыкновенно в это время Гамильтон выдавал указания уличным рабам. Одна мысль опять пронеслась в моем мозгу, так отчетливо, что я даже вздрогнул.       «Нет, так нельзя, — осадил я сам себя. — Посещать кабинет воспрещено… Тем более в отсутствие хозяина». Я ведь знал, я предчувствовал, что она непременно придет, и уже ждал ее; да и мысль эта была совсем давнишняя. Разница состояла единственно в том, что неделю назад, и даже вчера еще, она была только идеей, а теперь…       «Но почему? Что там? — я следовал за сбивчивым потоком мысли. — Бумаги что ли хранятся какие? Деньги? Он ведь сказочно богат, раз может сразу пять сотен отдать, не брезгуя. Потому прислугу к себе и не пускает. Чтоб не обокрали…» Я переминался на месте и, сам того не замечая, теребил дверную ручку.       О побеге я думал уже давно, болезненно рассчитывая шансы, то надеясь, то отчаиваясь. В своих планах я видел полную вероятность и чувствовал всем сердцем, что в самом деле может быть есть выход и спасение. В конце концов, у Гамильтона не было фактов, ни единого, чтобы подозревать у меня какие-то намерения.       «Если действовать осторожно, последовательно, он ни о чем не догадается. А когда догадается, будет поздно…» У меня по спине пошел легкий, даже приятный озноб.       «Нет, рано об этом думать. Ну, не побегу же я обкрадывать его безо всякого плана? Всё надо разузнать, до мельчайшей детали, а потом уже действовать. Если там и впрямь хранятся большие деньги, надо сперва узнать, какие».       После мучительного колебания, я все же решился на поступок: огляделся по сторонам, убедился, что вокруг никого не было и с замиранием сердца проскользнул в комнату. Первое, что я почувствовал — резкий запах табачного дыму, такой, словно я вошёл не в рабочий кабинет, а в какой-нибудь придорожный кабак.       Это была высокая комната, устланная персидским ковром, уставленная несколько тяжелою мебелью красного дерева. На столе стояла громоздкая печатная машинка, телефон и сигаретница, в которой обнаружились две лежалые высохшие сигары. У противоположной стены, увешанной книжными полками, протянулся кожаный диван. Бока и углы комнаты оставались в тени, поскольку окно, против которого и стоял стол, было плотно зашторено. У другой стены находился комод. Только что я начал выдвигать ящики, только что услышал их скрип, мне вдруг захотелось всё бросить и уйти. Но это продлилось только мгновение; уходить было поздно.       В комоде обнаружилась куча бесполезных бумаг, позолоченные часы, горсть булавок и банка с какими-то таблетками. В шкафу я не нашёл ничего, кроме книг. Ящик стола и вовсе пустовал.       «Где же, где же деньги? — бормотал я в бессилии, — Без денег ведь не убежать! Убрал? Спрятал? Вот и бумаги на столе, вот опять таблетки… Значит, в другом месте хранятся. Ну ничего, найду… Надо уходить, пока он не вернулся».       Я признал поражение и собирался было покидать кабинет, но здесь ожидал меня такой ужас, какого, конечно, я давно не испытывал. Точно гром среди ясного неба затрещал стоявший на столе телефон. Я замер как вкопанный. Вдруг показалось мне, что я точно окостенел, что это точно во сне, когда снится, что догоняют, а сам точно прирос к месту. «Боже мой! С ума, что ли, я схожу? Надо бежать, бежать!» — пробормотал я и бросился к двери. Я уже хотел выйти, но вдруг снаружи послышались шаги. Особенные, хорошо узнаваемые шаги — стремительные и легкие. А телефон всё звенел и звенел…       И если бы в ту минуту я в состоянии был правильнее видеть и рассуждать, если бы не страх и растерянность, то очень может быть, что я бросил бы всё и тотчас вышел бы сам сдаваться. Вместо этого я ринулся к дивану, затаился за спинкой и притих, как мертвый. Страх охватывал меня всё больше и больше.       «Я так и знал! — размышлял я в ужасе. — Треклятый телефон! Вроде бы мелочь, но зато как выдала! Зачем, зачем я в это вляпался…» Скрипнула дверь, и раздались спешные шаги. Вошедший снял трубку.       — Гамильтон у телефона. Я сидел на корточках и ждал, затаив дыхание.       — Да, здравствуйте. Как поживаете? Я тоже, — Гамильтон сделал паузу, выслушивая собеседника. — Удивлен, что по этому вопросу вы звоните спустя неделю. На несколько секунд воцарилась тишина.       — Газеты не врут. Я выполнил ваше пожелание, Томас… Да, уверен. Это он. Да. Смуглый такой, лопоухий… Что? Ах, да-да. Ну, не то что бы… Гамильтон засмеялся в ответ на неслышную шутку.       «Обо мне говорят. Ясное дело, обо мне говорят!» Я даже как-то обиделся.       — Ужасно иногда неразговорчив! Не дослушивает, что говорят. Никогда не интересуется тем, чем в данную минуту интересуются. Ужасно высоко себя ценит. Ну, что еще? Молчание.       — А что Хеммингс? Не тревожьтесь, я с ней поговорил. Она ничего не расскажет…. Уже? Зачем? Вы что, мне не верите.? Нет, я просто… Да, ладно. Завтра так завтра… Понимаю. Гамильтон усмехнулся.       — Et vous avez raison. Преподам, конечно. Нет, но я… — Гамильтон замялся, — С-скоро… Ладно. Благодарю, мистер Джефферсон. Увидимся. До свидания. Он повесил трубку. Скрипнуло кожаное кресло, щелкнула зажигалка. Наступило новое, очень уж непохожее на прежнюю тишину молчание. Что-то странное.       — Лоуренс, до чего же громко ты дышишь.