На войне никто не спит

      Вновь быстро пролетели несколько пустых, бессмысленных дней, которые были очень похожи друг на друга. В эти дни Марк разбирался с бумагами в отцовском кабинете. Куча документов, которые порой казались Марку липовыми, потому что было их уж слишком много и слишком уж часто содержание их было каким-то неразумным. Мысли Ляхтича сошлись на том, что отец хочет, чтобы юноша просто не мешался под ногами.       Марк всегда был для своего отца чем-то вроде грязного щенка, которого иногда можно использовать для скучной или неприятной работы. Нельзя было сказать, что Фалькор не любил сына. Он проводил с ним время, порой даже проявлял заботу, воспитывал. Но, к сожалению, у Марка было больше воспоминаний того, как отец сутками пропадал на работе, помогая немцам продумывать план по захвату всего мира. Когда отец возвращался после долгого отсутствия, Марк по-детски мило радовался. Хотя мальчик был еще довольно мал, он старался создать дома теплую атмосферу, чтобы отец почувствовал, что Марк всегда ждет его, что здесь его любят. Иногда Ляхтич рисовал маленькие открытки с подписями: «С возвращением домой!». Почерк его был кривым и не всегда понятным, но Марк думал, что эти жесты заставят отца проявлять свою любовь хотя бы чуточку больше.       Но Фалькор всегда оставался холодным и чересчур рассудительным. Однажды он порвал рисунок Марка, после чего долго говорил с ним о том, что настоящий мужчина не должен стараться создать уют дома, это обязанность женщины, а для мужчины это — унижение; о том, что Марк всегда должен помнить, что он немец — и это значит, что он превосходит других. Маленькому Ляхтичу ничего не оставалось, кроме как соглашаться.       К счастью, после этого Микка, мать Марка, всегда объясняла ему, что нужно поступать по-доброму. Она называла их разговоры «уроки доброты», потому что всегда понимала, к чему стремительно идет Германия и пыталась уберечь сына. Но в один момент и это разрушилось.       Марк вырос, так и не поняв, какие у них с отцом отношения, так и не поняв, как же ему следует себя вести, чего бояться, а что уважать и любить. С подросткового возраста он был замкнутым и холодным, иногда агрессивным, но все это шло из недр внутреннего диссонанса.       Ляхтич потер переносицу. Что-то мысли унесли его куда-то далеко. Он откинулся на спинку деревянного стула и прикрыл уставшие от долгой работы глаза. Парень выдохнул. Почему отец не подпускает его к действительно важной работе?       Когда Марк открыл глаза, то увидел нависшего над собой Яриса. Ляхтич не ожидал этого, поэтому дернулся, да так, что чуть не упал со стула.       — Черт тебя дери, Ярис.       Чаклош лишь расхохотался.       — Что же ты так меня пугаешься, Марк? — сладко протянул Ярис.       Марк спешно поднялся со стула и с вызовом глянул на Яриса. Во взгляде его смешались нотки отвращения и злости.       — Потому что ты словно мое проклятье, — отрезал Марк.       Ярис хмыкнул, сдерживая внутри шквал досады и боли.       — Ладно, я просто пришел по поручению твоего папочки. Ты ему нужен в карьере.       Марк молча пошел к двери, но его вновь остановил голос Яриса.       — И почему только ты такой? — прошептал Чаклош. — И это после того, что между нами было.       — Была всего лишь ошибка. Моя глупая оплошность, — Марк посмотрел в сторону Яриса, — пойми уже это.       После этого Марк буквально выбежал вон из комнаты, оставив там наедине с самим собой пылающего от обиды Яриса.

***

Марк быстро оказался в положенном месте и еще издали завидел своего отца. Он стоял на возвышенности и смотрел вниз, на трудящихся. Фалькор был похож на хищного орла, выискивающего добычу. Марк замедлил шаг, а потом и вовсе остановился. Его отец. Высокий мужчина с крепким телосложением и холодным оценивающим взглядом. Марк знал, что и у него такой взгляд. Об этом ему сказал один человек однажды, и эти слова Ляхтич никогда не забудет. На форме отца свастика, как и у Марка. В профиль у Марка такой же нос, как и у Фалькора. Глаза такие же. Марк был точной копией своего отца.       Ляхтич же должен гордиться этим, так почему он ничего не ощущает? Может быть, он сдерживает себя? Как отец? Недоумение и холодное оцепенение застало Марка врасплох. Ноги его будто вросли в мокрую землю и двигаться, чтобы быть ближе к этому мужчине, стоящему на выступе, вовсе не хотелось. Мерзковатое отвращение разлилось внутри, подобно грязной воде. Марк сжал ладони в кулаки, не понимая, что с ним происходит. Фалькор Ляхтич повернул голову в сторону Марка. Мужчина натянуто-холодно улыбнулся. Было видно, что улыбку приходилось выдавливать. Марк наконец-то двинулся в его сторону.       — Как тебе? — спросил Фалькор, когда Марк подошел ближе.       Младший Ляхтич посмотрел вниз. Там трудились тысячи рабочих, похожих на муравьев. Они таскали камни, некоторые падали от бессилия, и их начинали беспощадно бить. Марк перевел взгляд на «рельсы» и увидел Фэша…       По его напряженному перепачканному лицу, по которому можно было судить о том, что Драгоций старается изо всех сил, стекал пот. Оно было обтянуто кожей, и скулы нездорово выделялись. Голубой огонек в глазах погас, и теперь в радужках красовался лишь лед, взгляд был пустым. Марк сам удивился тому, что мог увидеть это на таком расстоянии. Кудри Фэша больше не торчали в разные стороны. Они словно поникли, как цветы на ночь. Кожа была белой, как только что выпавший снег. Драгоций тяжело выдыхал через рот. Марк поморщился от колкого чувства внутри и отвернулся.       — Нормально, — сухо ответил Ляхтич.       — Карьер был идеей Яриса. Сначала он высказал идею, мол, лагерь нужно расширять и предложил использовать евреев как рабочую силу, — поделился Фалькор.       — Понятно.       — Вообще Ярис очень хороший малый. Я бы хотел, чтобы вы больше общались.       — Я… Понял тебя.       Мужчина посмотрел на своего отпрыска и недовольно покачал головой. Марк всегда был для него странным, но в последнее время парень вообще сам не свой. Фалькору вовсе не хотелось разбираться, что там на душе у его сына, нет времени на эти юношеские сопли. Но порой это состояние Марка мешало нормальной работе. Он был той самой вечно заедающей деталью идеально работающего механизма. Но ведь всем известно, что если всего лишь одна незначительная шестеренка перестанет исправно работать, то и весь механизм имеет риск сломаться. А это сейчас совсем не кстати. Рейх ждет новое будущее, и в этом будущем имеют право жить лишь достойные. Так достоин ли Марк этого? Так ли он верен своей Родине?       — Я… Я просто… Я изнеможден! Я не хотел… Я… — Послышалось где-то поблизости.       Ляхтичи одновременно посмотрели в сторону, откуда доносился звук. Эсэсовец по имени Генрих Штрахтенберг, надзиратель, выделяющийся ужасной жестокостью, тащил за шиворот еврея в возрасте. Последний судорожно бился в руках немца и что-то пытался сказать.       — Dieses Schwein wagte es, mit dem Militär zu sprechen. Er bat um Gnade (Эта свинья посмела заговорить с военными. Просил пощады), — словно робот проговорил эсэсовец и кинул несчастного под ноги коменданту.       — Хм, — Фалькор посмотрел на сына, — Марк.       — Да? — проговорил Ляхтич, пытаясь не выдать своей паники.       — Убей его.       — Что?.. — Голос Марка предательски дрогнул.       — Убей эту свинью. — Грозно повторил Фалькор.       — Но… Отец… Я… — Замямлил Марк.       — Ты не можешь убить грязного еврея? Ты немец или кто?       Марк хотел ответить, что он не чистокровный немец и выполнять поручения отца не обязан. Он не хотел делать этого, внутри все неприятно сжалось. Но что-то екнуло, заставив паниковать, да еще и этот суровый взгляд отца, прожигающий Марка насквозь. Ляхтич не мог показывать свои слабости. Слабых всегда заглатывают в первую очередь. Этот страх, навязанный отцом еще с детства, ютился в сердце Марка, доставляя страдания всю жизнь.       Юноша схватил еврея за ворот рубашки и поволок по земле, которая липла к его ботинкам, к траншее с водой. Марк окунул старика головой в воду. Мужчина начал барахтаться, расплескивая воду на Ляхтича. Марк приподнялся и поставил свою ногу на шею еврея так, чтобы тот не имел шансов спастись. В это время Марк испытывал ужасные чувства, которые рвали его изнутри. Мужчина все барахтался из последних сил, хватаясь за жизнь руками и ногами. Чувство ужаса толкнуло Марка сильнее надавить на шею несчастного, лишь бы все это поскорее закончилось. Вскоре тело еврея обмякло, он перестал сопротивляться.       Марк словно обожженный отпрянул от трупа. Во взгляде его плескался ужас. Ком застрял в горле, не давая дышать. Ляхтич судорожно озирался по сторонам, пока не встретился взглядом с ним. Фэш стоял недалеко от траншеи. Он все видел? Его испуганный и слегка разочарованный взгляд говорил сам за себя. Было видно, что парень трясется. То ли от страха, то ли от шока, а скорее всего и от того, и от другого. Глаза его поблескивали. Слезы? Драгоций выглядел потерянным. Марк не выдержал этого взора, полного страха и осуждения, и поэтому бросился прочь, словно напуганный зверек. Лицо его горело от стыда, совесть своими когтистыми лапами щекотала душу, расплескивая в ней удушающую тревогу, которая была похожа на тонкий звон колокольчиков. Внутри буквально полыхало пламя. Хотелось разорвать на себе одежду, а за ней уже и снять с себя кожу. Марк готов был сломать себе ребра, только бы высвободить это ужасное чувство, которое заставляет медленно сгорать изнутри. Воздух будто не попадал в легкие, и у Марка началась одышка. Он судорожно вздыхал и кашлял, продолжая бежать, что есть мочи. Ляхтич думал, что сумеет убежать от самого себя, от своей сущности, от пугающего порой даже его бесчеловечного нациста внутри.

***

      Что-то внутри Фэша с грохотом рухнуло. Надежда с каждым днем таяла, как снег в теплый весенний день, оставляя вместо себя холодные, мерзковатые лужицы, от которых можно легко прозябнуть. Драгоций не до конца понимал свои чувства. Горькая досада, соленое разочарование? Обида, боль, злость? Наверное, все вместе. Почему это он вообще возложил какие-то надежды на нациста? Пора понять, что все они одинаковые звери, от которых следует держаться подальше. Страшный призрак эсэсовцев преследовал евреев, отравляя каждый их шаг, каждое слово и каждую мысль. Люди перестали быть людьми, превратившись в единую массу, различавшуюся лишь по номерам. Они теперь собственность СС. Но каждый здесь, в концентрационном лагере Клоога, был отдельным человеком; со своей матерью, отцом, друзьями, некоторые, возможно, с женами, мужьями и детьми, у каждого были цели, мечты и хрупкие надежды, у каждого было свое определенное место в жизни. Но для солдат в форме со свастиками на рукавах все они представляли мерзкое стадо — без воли, без разума, без прав. Эти чувства и мысли всегда носились за Фэшем по пятам с тех пор, как он оказался тут, но почему-то именно сейчас, после случившегося в карьере, он как никогда остро ощутил это. Будто Марк толкнул его на острие ножа.       И в этом пепельноволосом нет вовсе ничего особенного. Он не другой. Он такой же ужасный. Он немец. Но почему тогда так больно? Почему слезы готовы плеснуть из глаз? Что-то обманчивое и мнимое Фэш пригрел в душе. И это будет медленно, но верно разрушать его изнутри. Драгоций понимал это, но как бы не старался подавить детское упование — ничего не выходило.

***

      Марк, оказавшись в своей маленькой, неуютной комнате, запер дверь на замок. Делал он это редко, лишь в минуты особой слабости. Он старался хотя бы немного успокоиться, ведь что такого в том, что он убил этого старика? Это просто грязный еврей.       И тут Ляхтича словно током ударило. Это не его мысли. Все это было лишь навязанным суждением, а Марк — марионеткой. Все это время он послушно подчинялся ловким движениям рук кукловода.       В голове вновь всплыл образ Фэша. Он тоже еврей, но разве считает Марк его ужасным? В его душе было так противно, как на улице в плохую погоду. Столько раздирающих чувств морем плескалось внутри, что все они готовы были вылиться через слезы, просто потому что сил держаться не было. Воздух казался ужасно горячим. Марк хотел было уже что-нибудь сломать или швырнуть, как вдруг раздался стук в дверь.       — Чего ты сбежал, Ма-а-арк? — раздался приглушенный голос. Ярис.       — Уходи! — рыкнул Марк.       — Но… Что случилось? — в голосе собеседника плескалось явное беспокойство.       — Не твое дело!       Ярис присел по другую сторону двери и уткнулся лицом в руки. Он тяжело вздохнул.       — Что я делаю не так? — проговорил Чаклош.       — Нам просто не по пути, — Марк вздохнул. — Понимаешь… — Он помолчал какое-то время, будто собираясь с мыслями, — мы абсолютно разные. Разные взгляды, разные цели, разные мысли. Одна глупая оплошность не должна испортить всю жизнь, мы не должны сворачивать с правильной дороги. Мы будем лишь мучить друг друга. Подумай, сколько у каждого из нас за плечами? Зло порождает зло, а первое страдание дает удовольствие мучить другого….       — Мог не распинаться так. Просто в очередной раз сказал бы, как ненавидишь меня.       Ярис откинул голову чуть назад и уперся в стену.       — До сих пор любишь ее? — прервал затянувшееся молчание Чаклош.       — Лучше уходи. — Марк вдруг разозлился. — Проваливай, слышишь! — перешел он на крик.       Ярис неспешно поднялся и направился в сторону выхода из здания, понимая, что тонет в собственных чувствах, как в грязном болоте.

***

      Фэш лежал в постели и не мог закрыть глаза, потому что каждый раз в темноте возникала картина сегодняшнего происшествия. Он до боли закусил губу, надеясь угомонить что-то неприятное внутри.       — Маар? Ты спишь? — прошептал Драгоций. Кровати юношей были совсем близко.       — Не-а, — бодро отозвался Броннер, будто не работал весь день.       — Как ты думаешь… — начал Фэш и на секунду замялся, — бывают, хм, не такие нацисты?       — Это какие? — удивился Маар.       — Ну знаешь… Которые на самом деле не хотят убивать, не хотят войны… Добрые.       — Тебя по голове били, что ли? — Маар был поражен. — Ты что такое говоришь? Все до единого — ненормальные садисты с чувством превосходства. Они упиваются нашими страданиями. Как ты вообще мог о таком подумать?       — Ладно, понял, спи уже.       Фэш повернулся на бок и уставился в стену. В голове роилось столько мыслей, что Драгоций не мог уловить ни одной. Уснуть удалось еле-еле, но и во сне еврею не получилось убежать от реальности: Марк тянул к нему окровавленные руки и просил помощи. Сквозь сон у Фэша было ощущение, что это больше правда, нежели морфей.