***
Однажды Марка каким-то ветром занесло в место вблизи лазарета. Сначала он прошел мимо двери. Сделал несколько шагов, и его будто дернули за невидимую нить, заставив сначала остановиться, а потом вернуться назад к двери. Марк встал к ней лицом. Дыхание уже сбилось от одной мысли, что всего лишь какая-то дверь разделяет Марка и его. Ляхтич может просто потянуть дверь на себя и уже увидит его. Это сладостное предвкушение: просто увидеть, взглянуть одним глазком. Сердце забилось чаще. Марк ненавидел это чувство — когда вот так тяжело дышать, когда вот так сильно бьется сердце, когда вот так хочется посмотреть на него, когда вот так путаются мысли. От собственных страхов и чувств он возненавидел Драгоция. Но желание, шедшее из тех самых глубин, куда Марк закрыл все запретное, рвалось на свободу. Ляхтич взялся за ручку и готов был уже потянуть ее, но резко отпрянул от двери. На лбу выступил холодный пот. Парень помчался со всех ног прочь и, оказавшись в своей комнате, сел на пол в угол, закрыв лицо руками.***
На следующий день Фалькор позвал Марка помочь в кабинете. Младший Ляхтич не особо любил такое. Нужно было держать себя, правильно отвечать на поставленные вопросы, любезничать. В общем, притворяться. На удивление, в последнее время Марку давалось это особенно тяжело. — Подай досье о Мааре Броннере. — Попросил отец. Марк подошел к стеллажу, где стояли все бумаги отца. Пальцем он провел до буквы «М», нашел и одним движением вынул нужную папку из стопки. Она была средней толщины и вовсе не тяжелая. На обложке лишь корявыми буквами красовалось: «Маар Броннер. Поляк.» Марк протянул документ мужчине. Тот задумчиво почесал подбородок и неожиданно выдал: — Хм, поляк. Ладно. После этого Фолькор протянул папку обратно Марку. Младший Ляхтич послушно поставил ее на место. Он покосился в сторону и увидел раздел с документами о людях, чье имя начиналось на букву «Ф». В памяти сразу всплыл он. Украдкой взглянуть на досье — это ведь ничего такого? — Марк, чего ты там копаешься? — прикрикнул Фалькор. Парень со вздохом отошел от полок.***
До самого вечера голову Марка не покидала мысль об информации о Фэше. Эта сладкая, но пугающая возможность приблизиться к Драгоцию, узнать что-то о нем, ведь сам Фэш никогда и ничего не сможет рассказать Марку о себе; скорее даже не захочет… Ляхтич поклялся себе, что будет держаться подальше от этого еврея, но сейчас, получается, предает сам себя. У Марка была в буквальном смысле ломка. Он пытался уснуть, но в царстве Морфея видел либо кудрявого парня, от которого исходил тонкий аромат ландышей, либо эту злосчастную полку в отцовском кабинете. И тут Марк решился: он пойдет в кабинет отца, пока там никого не будет, и прочитает досье Фэша. Так станет легче, так все забудется — в этом был уверен Ляхтич.***
На землю опустилась тьма. Холодная луна с подружками-звездами пришла на смену теплому солнцу. Небо было иссиня-черного цвета. Если приглядеться, казалось, можно увидеть отражение собственной души — настолько насыщенным и глубоким выглядел небосвод. Легкий ветер задувал в раскрытую форточку звуки выстрелов и криков, доносившихся как будто с другого конца света, но жестокая правда была в том, что все это происходило совсем близко. Как бы ты не хотел спрятаться или избежать войны — она все равно найдет тебя. Она наполнит отчаянием каждый дом. Не поленится и заглянет в каждую семью до единой, оставив после себя лишь кровавую дорожку и горькие слезы. Бои разворачивались везде, даже в самых неожиданных местах. Враги подстерегали друг друга, отчаянно пытаясь отобрать победу и господство над страной. Иногда это даже казалось глупой игрой-догонялкой (в которую каждый наверняка играл в детстве) за властью. Подумаешь, кусок земли и щепотка власти. Но сколько крови и слез пролито, сколько же поставлено на кон. Хотелось бы, чтобы это все было лишь кошмарным сном маленького мальчишки, который переиграл во дворе в войнушку. Война — апофеоз человеческой низости. Она открыла самые отвратительные людские стороны, оголила их перед целым светом, превращая мир вокруг в хаос. Марк закрыл окно, чтобы сквозняк не приносил на хвосте ненужные дурные мысли. Время было около полуночи, и Ляхтич решил, что уже можно выдвигаться в отцовский кабинет. Он приоткрыл дверь и огляделся — никого. Ляхтич выполз из своей комнаты, словно змея, скрывающаяся в зарослях травы. Тихими шагами он петлял по коридорам под покровом ночи. Это было тяжело, ведь освещения не было и приходилось идти наугад, стараясь не создать лишнего шума и не привлечь внимания. Коридор, на самом деле, напоминал Марку самого себя, а точнее его мысли и чувства. Сейчас они казались ему темным лабиринтом, в котором на каждом шагу подстерегают неожиданности, опасности и загадки, застающие врасплох. Марк не нашел ни одного ответа и ни одного решения. Глухая надежда теплилась в его душе. Надежда на то, что сейчас, в кабинете отца, он поймет, что делать дальше, поймет, что с ним. Да, это было глупо и по-детски, но Марк никогда не разбирался со своими проблемами. Это всегда решали за него. Решали, что думать, что делать, как жить и чего хотеть, кого любить, а кого ненавидеть, быть довольным жизнью или быть отчаявшимся. Он не имел такого богатства — жить самому, вдыхая полной грудью, в то время как мысли его чисты, словно роса, а взгляд на вещи ясный, как утреннее небо после рассвета в теплый день. Поэтому сейчас он был подобен ребенку, что готовится совершить первые самостоятельные шаги. Марк не заметил, как оказался перед дверью кабинета. Он дернул за ручку — закрыто. Черт, ну конечно. На секунду Ляхтич запаниковал и потерялся, но тут же вспомнил, что у него есть ключи, ведь он самый близкий к начальнику концлагеря человек. Юноша вставил железный, чуть проржавевший в некоторых местах, ключ в дверную скважину и крутанул ровно три раза против часовой стрелки. Дверь захрустела, заворчала и податливо открылась, приглашая незваного гостя внутрь. Парень скрылся за дверью, а мимо нее тем временем пронеслась чья-то тень. Ляхтич прошел к шкафу, который в темноте казался зловещим монстром, которого ни в коем случае нельзя тревожить, иначе будешь разорванным на кусочки. Но Марк был настроен решительно, так что смело шагнул навстречу этому «монстру». В темноте было сложно сообразить, что к чему. Глаза были настолько напряжены, что Ляхтича не покидало ощущение, будто они сейчас просто лопнут. Но Марк продолжал усердно вглядываться в мрак, пытаясь найти то, что сейчас ему буквально жизненно необходимо. Постепенно глаза свыклись с тьмой. Ляхтич добрался до буквы «Ф» и, приложив особые усилия, нашел досье Фэша Драгоция. С папкой в руках он подошел к окну, чтобы холодный свет луны мог осветить строчки и открыть Марку их тайны. «Фэшиар-Диаман Драгоций. Дата рождения: 13.11.1927. Национальность: Еврей. Место проживания: Украина, Одесса, Улица Садовая, дом 8. Семья: Диаман Драгоций — отец. Селена Драгоций — мать. Захарра Драгоций — младшая сестра. (Все чистокровные евреи.) Внешность: среднего роста и телосложения, черные, чуть вьющиеся волосы, голубые глаза, ямочки при улыбке, бледная кожа, округлое лицо с не выделяющимися чертами, слегка курносый нос. Место обучения: неизвестно. Серийный номер: 281220.» Марк захлопнул папку. Он был немного зол, ведь новой информацией для него стал лишь адрес, который никак не пригодится. Это не удовлетворило парня. В душе все еще плескалось что-то неспокойное, будто зверь внутри лишь больше раззадоривался и возбуждался. Все неприятно сжималось и сердце ныло, не давая покоя. Ляхтич поставил документ обратно на полку, постарался, чтобы все выглядело как обычно, ведь отец не разрешал входить в кабинет без особой надобности. Старший Ляхтич был слишком строг и педантичен. Перед тем как выйти, Марк еще раз огляделся, будто надеялся найти хотя бы малейшую зацепку, хоть что-то. Но вдруг в голове пронеслись его же слова: «Нужно держаться подальше.» Юноша вышел из кабинета и закрыл дверь. Он уже направился обратно в сторону своей комнаты, как вдруг услышал позади себя неприятно знакомый голос: — Что это ты забыл в кабинете папочки, а, Марк? — Ярис, черт тебя дери, — оскалился Марк. Чаклош отклеился от стены и подошел чуть ближе к Ляхтичу. Марк тем временем проклял парня всеми известными словами. Почему этот мерзавец постоянно оказывается там, где не нужно? — Может быть, мне рассказать генералу о твоем визите в его кабинет? — выгнул бровь Ярис. Марк крутанулся на пятках и теперь стоял лицом к Чаклошу. Было слишком темно, чтобы видеть выражение лица второго, но Ляхтич слишком хорошо его знал, поэтому без особого труда представил эту мерзкую физиономию. — Что тебе нужно? — сквозь зубы спросил Марк. — Чтобы ты был исправной деталью нашего сложного механизма, — буквально пропел Ярис, — чтобы из-за тебя все, что выстраивалось годами, не разрушилось в один миг, — резко изменился в голосе юноша. — Из-за того, что я побывал в кабинете отца, ваша драгоценная система не сломается. Я не сделал ничего ужасного, — Марк пытался излучать спокойствие. — Мистер Ляхтич будет это решать, когда я расскажу ему о твоем ночном визите. Тут Марк не выдержал. Он рывком приблизился к Ярису и схватил его за грудки, пятясь к стене. Когда спина Чаклоша уперлась в бетон, Марк остановился. Ляхтич покрепче сжал ткань формы Яриса и вжал парня в стену. Его глаза угрожающе сверкнули в темноте. — Только заикнись об этом при отце, и я тебе обещаю, что жив ты не будешь. — Уверен? Если папочка не убьет тебя раньше, чем ты до меня доберешься. Марк, приложив всю свою силу, швырнул Яриса на пол. Чаклош пытался поймать равновесие: он махал руками и хватался за воздух. Но сила тяготения оказалась сильнее стараний юноши, и он рухнул на пол с характерным для этого грохотом. — За что же ты так со мной, милый? — пролепетал Ярис, приподнимаясь на локтях. Марк промолчал. Он посмотрел на «друга» уставшим взглядом, в котором плескалась злость. После этого Ляхтич ушел. Душу нещадно рвал гнев. Своими когтями он наносил глубокие раны, пытаясь высвободиться наружу, из оков, в которые заключил его сам пепельноволосый. Срываться на своих было нельзя — это наказуемо. «Мы одна команда, один единый организм», — твердил Фалькор Ляхтич. Но что, если ты не желаешь быть частью этой машины? Нет, тогда будет как в тот раз…***
Судорожный вдох. Как после долгого нахождения под водой. И вот легкие наполняются кислородом, который пропах спиртом и какими-то лекарствами. Глаза резко раскрываются, и яркий холодный свет бьет по ним. От этого сразу же глаза закрываются обратно, а затем медленно разлепляются вновь, давая себе привыкнуть к обстановке вокруг. До ушей доносятся теперь разные звуки, которые бьют по перепонкам: разговоры на пугающем немецком совсем рядом, щебетание каких-то птиц на улице, но этот слабый, приятный звук перебивают крики и стрельба; топот ног по кафельному полу и вздохи молодых медсестричек — звуки врезались в уши один за другим, будто соблюдая очередь. Веки казались тяжелыми, а все тело ватным. В нем растекалась слабость. Медленно возвращались осознанность и память, а вместе с ними приходили мысли о том, что лучше было бы не просыпаться. Фэш сел и поморгал несколько раз, чтобы разогнать сонливость и темные пятна перед глазами. Он огляделся, и теперь воспоминания окончательно вернулись к нему. Драгоций вздохнул. Тут же к нему подошла девушка в белом халате и круглых, немного нелепых очках. Она осмотрела его суровым взглядом с головы до ног и что-то записала на бумагу, которую держала в руках. — Steigen! Steigen! Steigen! (Подъем! Подъем! Подъем!) — затараторила девушка, активно всплескивая руками вверх, по чему Фэш понял, что ему пора подниматься. Еврей поднялся с койки, чуть пошатываясь. У выхода из лазарета его поджидал немец, который грубо схватил юношу за локоть и потащил, видимо, в комнату. Фэш спотыкался, ноги его не слушались, а рука, за которую его держали, начала ныть, ведь хватка была ужасно сильной. Нацист буквально волок Драгоция по полу. На удивление, Фэш оказался вовсе не в комнате, а в каком-то светлом помещении. Его поставили к белой стене, выложенной, кажется, плиткой. Накатил испуг, который пробирал до костей, заставляя покрываться гусиной кожей, волосы на руках встали дыбом. Драгоций непонимающе стал озираться по сторонам, пока не наткнулся на него. Ляхтич стоял справа чуть поодаль. Их глаза на какой-то миг встретились. Ярко-голубые, как льдинки, Фэша и угольно-черные, как таинственная пещера, Марка. Во взгляде первого читался животный испуг, перемешанный с ненавистью и отвращением. У второго же стояло непонимание с нотками волнения, но одновременно такая холодность, что озноб пробирал до самой души, заставляя сердце застыть. Возможно, Фэш искал какое-то спасение в этом взгляде, хотя бы намек на сострадание, потому что чувство, натянутое в воздухе как струна, что есть какая-то непонятная связь между ними, не давало покоя его душе, терзала разум смутными мыслями. Но нет, перед ним был всего лишь эсэсовец, такой же как те, что убили всю его семью. И в этот момент отвращение к пепельноволосому накрыло с новой силой, загребая Фэша в свои тошнотворные объятия, намереваясь никогда больше не отпускать. Драгоций увидел свастику на рукаве и так захотел немедленно сорвать ее с парня и втоптать в землю, чтобы нашивка покрылась грязью и пылью. Сделать так же, как это сделали с его звездой Давида. Лицо Фэша исказила гримаса злости, и он отвернулся. Как раз тогда, когда уже знакомый голос коменданта лагеря произнес: — Раздевайся догола. Фэша будто кинжалом пронзило. — Что? — пискнул он. Говорить что-то было смертельным риском, но Фэш был потрясен настолько, что не думал об этом. — Что слышал. Фэш обвел взглядом комнату и насчитал около семи мужчин. — И вы… вы все здесь будете? — Да. Не изводи мое терпение, еврейская шлюха. От услышанного Фэш ахнул. — Что? Хочешь сказать, что не торговал своим телом? Ты же такой миловидный. Будешь отрицать, что тобой попользовалась куча мужиков, а, свинья? Мужчина кивнул кому-то и Фэш почувствовал давящую боль в пояснице. Его ударили палкой прямо по позвонкам. Но боль эта не сравнится с той, что была в душе. Обида. Чувство униженности. Его приняли за шлюху. Он похож на человека, который торговал своим телом? Едва сдерживая слезы и пытаясь проглотить ком, подступивший к горлу, Фэш начал расстегивать рубашку. В носу неприятно щипало, а глаза сверкали, поэтому Драгоций опустил голову. Они не увидят его слез. Он не унизится окончательно. Марк был поражен не меньше Фэша. Сердце сжималось тисками боли, и он не понимал, почему. Хотелось убежать, спрятаться, провалиться под землю, чтобы никогда больше не видеть Фэша Драгоция. Не видеть того, как над ним издеваются и стоять в стороне, понимая, что он ничем не может помочь. — Отец, я уже могу уйти? — шепнул Марк. — Что? — Фалькор изогнул бровь. — Нет, на таких важных «мероприятиях» ты должен быть со мной, как наследник. Марк подавил вздох. Он осмелился посмотреть в сторону Фэша. Драгоций уже стягивал с себя брюки, обнажая ноги. Когда рука еврея потянулась к трусам, Марк отвел взгляд, не смея больше это лицезреть. Фэш взялся за кромку трусов, трясясь от страха и холода. Пальцы словно окаменели и вовсе не слушались Драгоция. Он кусал губу до металлического привкуса во рту, потому что обнажиться перед нацистами было выше всех его сил, и внутренняя истерика рвалась наружу, ломая ребра. Фэш понимал, что сегодняшний день оставит нестираемый след на его душе, и эсэсовцы опошлят его просто потому, что он еврей. Фэш, преодолевая внутреннюю борьбу, стянул с себя последний кусок одежды, который казался той самой крепкой стеной, защищающей его от врагов. И теперь все рухнуло, потому что он стоял нагой перед толпой немцев. И они могли видеть все в мельчайших подробностях, рассмотреть со всех сторон и у Драгоция нет возможности спастись, возразить или хоть немного прикрыться. Фэшу казалось, что он сейчас умрет, потому что вынести это унижение — равно тому, чтобы пройти круги ада. К еврею подошел немец, который выглядел старше всех. На шее у него болталась сантиметровая лента. Длинным кривым пальцем он поправил круглые очки на носу, стянул с шеи ленту и начал измерять обхват грудной клетки, шеи, головы, талии и бедер. Мужчина прикасался руками к коже Фэша, что-то осматривал. Драгоций же в это время смотрел пустым взглядом куда-то в сторону, губы его сжались в тонкую линию и дрожали. В голове юноша до сих пор прокручивал слова о том, что он еврейская шлюха. После осмотра Фэша сфотографировали со всех сторон и со всевозможных ракурсов. Все записывали в папку. Потом ему сказали подойти к столу, где у него взяли отпечатки пальцев. И на все это смотрели семеро нацистов, пуская шуточки на своем гадком немецком. — Свободен, — бросил Фалькор. Фэш мигом оделся и пулей вылетел вон из здания. — Отец, а он правда… ну, правда, что он торговал собой? — О осторожно спросил Марк. — Да нет. Невинное дитя. — А зачем ты тогда так сказал? — Марк, — мужчина внимательно посмотрел на сына, — ты плохо себя чувствуешь? Что с тобой происходит? — холодно спросил Фалькор. Можно было понять, что, на самом деле, ему вовсе все равно. — Нет. — Тогда что за вопросы? Неужели не забавно наблюдать за жалкой реакцией грязного еврея? Марка прошибло током. И это его отец? — Да, ты прав. Извини.***
На улице стеной лил дождь. Под ногами грязь и слякоть, на которой легко споткнуться. Фэш уже промок насквозь. Из его рта вырывались клубы едва заметного пара, а зуб на зуб не попадал. Он добежал до здания, в котором живет, и облокотился на кирпичную стену. Драгоций рыдал. Слезы катились по его щекам подобно ливню, под которым он стоял. Юноша всхлипывал, не боясь, что его услышат, ведь капли дождя громко барабанили по крышам строений, перекрывая все остальные звуки. Губы Фэша сводило судорогой от рыданий. Он подставлял лицо дождю, надеясь, что ледяные капли смогут отмыть его от этого позора и унижений. Но дождь уносил за собой лишь хрустальные слезинки Драгоция, а в груди оставалось мерзотное чувство, которое рвало парня, обжигало, оставляло неимоверную боль. Все то время, пока Фэш находился на осмотре, он сдерживал слезы, которые так и норовили хлынуть из глаз. И вот все лопнуло, словно шарик, и наружу выходила вся горечь, тоска, обида, ярость и глухая боль, которая эхом разносилась по душе. У Фэша нет больше ничего и никого. Он один в этом ужасном месте, где, казалось, преисподняя открыла свои врата и исторгла их них самых жутких и отвратительных чудовищ, которые были полны гнева, который подпитывался безнаказанностью и чувством бесконечной власти. Фэш был напуган и думал, что грудь его разорвется от рыданий. Душа его обессилила. Он терял последние крупицы надежды и плакал, плакал, плакал, бился в истерике, пока на улице окончательно не стемнело.