Белые пятна

Любопытное наблюдение: Майкл Пирсон совсем не умел принимать отказ. Да, к поражениям он относился по-философски (ведь постоянно выигрывать — скучно, а на контрасте победы становятся слаще), но обычное слово «нет» приводило его в состояние бешенства, чаще всего — сдержанного и холодного. Чаще всего — но не всегда. Например, когда Реймонд в тот чертов вечер покинул его особняк, на своем Астон Мартине скрывшись в ночной темноте, Микки разбил стакан. Не выронил с томным вздохом, как викторианская барышня, а замахнулся рукой и швырнул его в стену, почти угодив в репродукцию Ренуара — подарок любимой жены на какой-то из дней рождения. Стекло разлетелось осколками, остаток напитка растекся янтарной лужицей, а злоба, клокочущая внутри, никуда не исчезла. Напротив — завтрашним утром, только проснувшись, Пирсон почувствовал, что, если его драгоценный помощник явится на порог, он застрелит его с полусотни шагов — и рука у него не дрогнет. — Что с тобой? — почти удивленно спросила Розалинд, сидя напротив за завтраком, методично вливая молочную струйку в дымящийся чай. — Ты какой-то не свой. Майкл сжал зубы. — Голова заболела. — Опять? — Реймонд сказал, это просто усталость, — от имени даже малиновый джем показался кислятиной — Пирсон запил его кофе, но едкое послевкусие никуда не исчезло. — Рей теперь врач? — фыркнула Розалинд, выразительно приподняв брови. — Вот что, любимый, лучше сходи сдай анализы. Не хочу искать нового мужа, если ты словишь инфаркт. Анализы Майкл не сдал: помочь ему был способен разве что квалифицированный психотерапевт — или хороший виски, и обратиться к первому было бы унижением. Впрочем, еще унизительнее оказалось осознание собственной слабости — и уязвимости. Он пытался вести себя, как всегда, но едва в поле зрения появлялась хотя бы фигура Реймонда — почти идеальный квадрат, одетый в совсем идеальный костюм, — весь актерский талант, отточенный в оксфордских пьесах, делал то, что зовется — какая ирония! — «filer à l’anglaise»*. Скрыть раздражительность не получалось, но и работать без Рея тоже — это было бы как отрубить себе обе руки, — поэтому Майкл просто старался свести их взаимодействия к минимуму — насколько вообще это было возможно, когда Реймонд буквально стоял у него за спиной… И, подери его черт, молчал. Это молчание было его, Майкла Пирсона, епитимьей — наказанием за слепую уверенность, расплатой за губительную привычку макиавеллиста добиваться своего, брезгуя соображениями о том, что чувствует другой. Сухим и спокойным «нельзя», словно эхо звучащим теперь в каждом его слове («Доброе утро, босс»; «N сказал, что хочет перенести встречу, босс»; «Возникли кое-какие проблемы, босс, я уже отправил парней…»), Рей четко давал понять: у него власти над Микки больше, чем у Микки над ним. И со временем, поостыв, Пирсон начал воспринимать не просто как вызов — как посягательство на свое превосходство. Это даже его возбуждало: Реймонд противоречил не только ему, но и самому себе. Подумать только, его Реймонд-Смит-пиджак-с-иголочки, его Реймонд-Смит-жизнь-под-линеечку, столь нежно любивший правила, эти самые правила посмел нарушать. И вот что особенно любопытно: если он следовал им даже тогда, когда смело мог пренебречь, то что же настолько сильное, не поддающееся его холодной логике, выходящее из системы его координат, могло заставить его сбиться со своей безупречно правильной траектории? Почему сломался Щелкунчик?