Шляхтич и госпожа

11 апреля 2011 Примечание: human! AU

Она его ненавидела. Ненавидела целиком и полностью, вместе со всеми потрохами и едва держалась, чтобы не запулить в него чем-нибудь потяжелей из того канцелярского барахла, что валялось на столе. Она перебирала в голове десятки грязных ругательств, все сильнее сжимая зубы и кулаки, под строгим взором камеры стараясь не взорваться, но с каждой секундой эта задача становилась невыполнимее. А он стоял перед ней как у себя дома — заложив большие пальцы в карманы и выпятив грудь, точно человек, абсолютно уверенный в собственной правоте. Это было непохоже на него, тихого, интеллигентного и застенчивого скромника, который был способен весь день провести в гробовом молчании, уставившись в свой компьютер. Вообще не похоже. Юшкевич был взбешен, что входило в диссонанс с его привычной сдержанностью, он был зол и терял остатки робости, выражая свою позицию четко и ясно: он против непрошенных советов и вмешательства в его жизнь. Арловская чувствовала, как кровь пульсирует у нее в висках, как от гнева ей становится жарко… Вещи, которые она раньше даже не замечала, теперь открылись во всей красе, чудовищно раздражая. Взгляд начальницы цеплял детали облика своего сотрудника: до блеска начищенные ботинки, выглаженный серый костюм, белая рубашка. Хрустящий воротничок плотно обхватывал шею, под него был повязан грамотно подобранный галстук, разумеется, в тонкую косую полоску — в предельном соответствии с правилами дресс-кода. Мирослав был как всегда просто издевательски аккуратен, гладковыбрит, причесан, его каштановые волосы, недавно подвергнувшись дежурной стрижке, несколькими вихрами торчали на макушке, что вовсе не портило его деловой образ, а наоборот, лишь вносило в него приятную легкую небрежность. Серо-зеленые проницательные глаза сверлили начальницу из-под стекол очков. То, что раньше Наталье так нравилось — и подчеркнутая строгость в одежде консервативного Юшкевича, и его вежливость, и примерное поведение, и ухоженные руки — теперь вмиг превратилось в триггер. «Ты меня бесишь», — так и тянуло брякнуть Арловской, но положение обязывало молчать. Секунды превращались в минуты, напряжение росло, воздух в тесной коробке кабинета грозил вспыхнуть от любой искры. — Вы можете угрожать мне сколько угодно, Наталья Сергеевна, — сухо процедил Юшкевич, говоря как можно формальнее, прекрасно осознавая, что тем самым еще сильнее выводил собеседницу из себя. — Но я останусь при своем мнении. Вы не имеете права приказывать, чем мне заниматься в мое свободное время. За пределами этого здания после шести часов вечера я не обязан вам подчиняться. — Тогда вы будете привлечены к ответственности, Мирослав Михайлович, — огрызнулась начальница, тоже переходя к формальному обращению. — И я за вас не заступлюсь. — Я и не просил за меня заступаться. — Все равно. — У вас еще есть ко мне вопросы? — нагло осведомился Юшкевич, приподняв бровь. — Нет, — вспыхнула Арловская, вцепившись пальцами в поручни кресла до белизны костяшек. — Идите работайте. И не забудьте сдать сегодня отчет. Последнюю фразу она почти прорычала, тотчас же мысленно отчитав себя: суровое замечание от нее — неорганизованной, забывчивой, путающейся в собственных бумагах — ему — образцу ответственности и порядка — смотрелось как слабая попытка показать, кто здесь начальник. Очень слабая и провальная. Нелепая до смешного, прямо-таки кричащая о некомпетентности Арловской. Естественно, что в ответ Юшкевич скривился. — Я-то не забуду, — хмыкнул он, берясь за ручку двери. — Как бы вы не забыли отчитаться перед собственным руководством. — И, уже занеся ногу над порогом, он добавил в манере шуток на грани фола: — Признайтесь лучше, что проиграли мне. Он ушел, без стука закрыв за собою дверь, а Наталья, не выдержав, тут же швырнула ему вслед свой блокнот, от чего цветные закладки, которыми тот был утыкан, рассыпались по кабинету, как конфетти. С глухим стуком ударившись в стенку, ни в чем не виноватый нататник плашмя повалился на пол, оставшись неподвижно валяться в раскрытом виде. Его страницы были хаотично исписаны задачами на день, цифрами, каракулями, обрывками телефонных разговоров… Прошептав ругательство, Арловская болезненно уткнулась в ладони, пожелав смерти одновременно и Мирославу, и себе. Мирослав… Даже его имя сейчас вызывало у нее головную боль. Как какой-то литвинский князь, черт возьми. Недаром в офисе его практически все окрестили Миром иль Миркой — уж слишком вычурно звучало это несовременное и непопулярное имечко. В некотором роде Юшкевич и напоминал князя — изнеженного шляхтича, в жизни не державшего в руках ничего тяжелее офисной папки. Хотя, как помнила Наталья, по молодости он отслужил в войсках, даже дорос до младшего офицера (лейтенанта или капитана? Арловская путалась в званиях, за что над ней вечно потешался ее брат), значит, знал, как заряжать винтовку или что там у них… Впрочем, может, и не знал. Штабной офицер. Кто их разберет, чем они в своих штабах занимаются. Кажется, Наталья слышала что-то про тамошнюю бумажную волокиту… Ну да, канцелярской крысой Юшкевич был превосходной. Ответственный, правильный, точный. До тошноты. Когда она пришла в эту компанию — крупный ритейл с широкой сетью супермаркетов, — Юшкевич уже довольно долго работал здесь. Его сразу назначили ее наставником, и он с нескрываемым удовольствием посвятил молодую сотрудницу в святая святых любой фирмы — их бухгалтерскую программу. Как единственный мужчина в бухгалтерии, он слыл всеобщим любимцем и являлся завидным женихом, правда, потерпев неудачу дважды (сногсшибательная пробивная красотка Рита вскоре ушла в другую компанию на ставку финансового директора, а тихая домашняя «мышка» Сонечка столь же тихо вышла замуж за бывшего одноклассника), коллеги прекратили попытки найти Мирославу пару, чему тот, не привыкший к чрезмерному вниманию к своей скромной персоне, был искренне рад. К тому же с годами он, разумеется, не становился моложе, характер его неминуемо портился, и, обрастая профессиональной мелочностью, бухгалтер постепенно превращался в самого что ни есть заурядного представителя офисного планктона — аморфного, безынициативного и циничного. В десять часов утра он обязательно варил на всех кофе, в обед пил чай, а перед уходом домой минут десять раскладывал по местам скрепки, ручки, чашки, бумаги, ворча, что ему опять некуда складывать макулатуру, а коллеги трогают его вещи… Все это вкупе никак не придавало Юшкевичу мужской привлекательности. Постепенно безжалостный женский коллектив перестал считать его подходящей партией для новеньких сотрудниц и заочно записал в стареющие холостяки. Арловская считала Юшкевича неудачником. Ему было уже под сорок, а он до сих пор жил с матерью в их маленькой тесной квартирке на окраине и добирался до работы на автобусе и метро. Он никогда не был женат, у него, насколько было известно Наталье, не было детей и за всю жизнь он, может быть, лишь однажды менял работу, что вовсе не соответствовало образу современного успешного человека. У него даже — представить сложно! — был только один аккаунт в соцсетях, да и тот наполовину заброшенный, куда хозяин наведывался не чаще двух раз за месяц, чтобы, вероятно, проверить сообщения и выложить какое-нибудь избитое фото города. Для Натальи, державшей руку на пульсе жителей «вконтакта», такое поведение казалось диким. «Молодой старик», — за глаза звала она Мирослава. В нем и вправду было что-то от старика, помимо вечных бурчаний и нелюбви к прогрессу: он одевался очень формально (крайне редко меняя пиджак на джемпер или шерстяную безрукавку, в которой отчаянно напоминал классического бухгалтера), он предпочитал бумажные книги электронным, а прогулки пешком — вызову такси. Говорили, что после работы Юшкевич часто бесцельно бродит по городу, или сидит в одиночестве в каком-то кафе, наслаждаясь чашечкой медовухи с драниками, или же заглядывает в костел послушать орган. Еще он любил библиотеку, филармонию и Зыбицкую, правда, последняя интересовала его исключительно в лице пары-тройки питейных заведений, где бухгалтер был не прочь пропустить в пятницу вечером чего покрепче. Говорили, что когда-нибудь он сопьется или проведет остаток жизни в Новинках, но Наталья не обращала внимания на подобные слухи: Минск достаточно большой город, чтобы в нем потеряться, но по сути своей — одна большая деревня, где про всех что-то да говорят. Поначалу их с Мирославом отношения развивались вполне нормально: притершись друг к другу, двое бухгалтеров нашли между собой немало общего. Несмотря на, казалось бы, бросающиеся в глаза различия, они очень похоже смотрели на очень многие вещи, похоже мыслили и в итоге не могли не проникнуться взаимной симпатией. Милая офисная дружба с искренней поддержкой, товарищеской помощью и ни к чему не обязывающими беседами за чашечкой кофе продолжалась довольно долго — ровнехонько до прошлого сентября, когда Арловскую повысили в должности. Вот тут-то между бывшими соратниками и пробежала черная кошка. Многие считали, что Наталья стала начальником отдела учета операций незаслуженно, что ей недостает опыта, что в управлении, безусловно, были и другие кандидаты на этот пост, причем куда более достойные. Да что рассуждать? Сама Наталья весьма сомневалась в своих профессиональных навыках, правда, от повышения, разумеется, не отказалась. Мирослав сразу же стал относиться к ней нарочито холодно. Она не сомневалась, что этот замечательный человек, бесспорный профи бухгалтерского дела, как ни удивительно, влюбленный в свою профессию и искренне увлеченный своей работой, попросту завидует ей. Обладая солидным практическим опытом да высочайшей квалификацией, грамотный, талантливый, редкий специалист наверняка загадывал шагнуть однажды на следующую ступеньку карьерной лестницы. Узнав, что прежняя начальница собирается на пенсию, он наверняка уже мысленно сидел в ее кресле, убежденный на все сто двадцать, что дивные мечты вот-вот претворятся в жизнь… А тут его так нелепо обошли. И кто! Наташка — закадычная подруга, единомышленница, вчерашняя девочка, которую он учил составлять проводки!.. Это был серьезный удар по самолюбию Юшкевича. Ситуацию ухудшало и то, что отныне ему, мужчине, приходилось подчиняться женщине, которая была моложе его, а это немыслимо раздражало. Как считала Наталья, он начал ей тихо мстить — из-под полы, незаметно, гадко, так, как умеют делать это лишь офисные крысы. Он избегал несанкционированных встреч с нею, постоянно прикидывался занятым, разговаривал только по работе и обращался к ней теперь исключительно на «вы» и по имени-отчеству. С новыми обязанностями Арловская не справлялась… вернее, не справлялась настолько хорошо, чтобы чувствовать себя хотя бы в своей тарелке. Чуть ли не каждый божий день она сталкивалась с новыми проблемами, то мелкими, то не очень, вынужденная решать их самостоятельно и без конца подозревать, что весь этот бедлам не ее недосмотр и не случайность, а умышленный саботаж со стороны ее самого толкового подчиненного. В очередной раз разгребая последствия неверного разноса платежей (и уже получив за это по шее от главбуха), Наталья пыталась вызвать Мирослава на откровенный разговор, «расколоть» его, как выражался ее брат-следователь, но подчиненный оказался заправским шпионом и ни на какие провокации не поддавался, умело увиливая от ответственности. Не его это ошибки, а если и его, то не преднамеренные — и Арловской ничего нельзя было ему предъявить. Подковерная борьба продолжалась, выматывая молодой начальнице нервы, доводя ее до истощения и до слез. Самое неприятное, что Юшкевич, скорее всего, замечал ее красные после бессонной ночи глаза, тремор пальцев, ненормальную бледность кожи, но, похоже, только злорадствовал. По крайней мере, так казалось Наталье, когда в ответ на ее дежурное указание он скептически усмехался. Его речь теперь была деланно лаконичной и попахивала цинизмом, напускной бравадой, что ему было совсем не свойственно. Офисная война достигла своего апогея пару недель назад, когда Наталью срочно вызвала заместитель главного бухгалтера, огорошив пугающим известием: Юшкевич был замечен в толпе демонстрантов, прошедших по городу в честь Дня Воли. Истинное чудо уберегло этого безумца от задержания и теперь руководство требовало срочно предупредить всех попавшихся на несанкционированной акции сотрудников, чтобы те даже не думали впредь учинять подобное под страхом увольнения. Арловская выскочила из кабинета точно ошпаренная, тотчас же побежав искать «чертового шэльму», чтобы оторвать ему голову. Юшкевич выдержал экзекуцию достойно, не проронив в свою защиту ни слова и даже не вздрогнув. Когда пришла его очередь говорить, в противовес кричащей начальнице он отвечал пугающе спокойно, заставляя ее трястись от гнева и страха, а его слова о том, что он все равно будет сражаться за свободу, ввели ее в состояние горького отчаяния. Что-то внутри нее было до боли согласно с этим доморощенным революционером, но инстинкт самосохранения вопил, что пора срочно его спасать. Хотя Юшкевич не просил причинять ему добро, вообще-то. За две недели все более или менее утряслось: рабочие проблемы заслонили собой другие вещи, весна — всегда горячее время для бухгалтерии. Настольный календарь с фирменным логотипом показывал одиннадцатое апреля, настенный вторил ему красным квадратом на пластиковой ленте, передвинутым с пятницы на понедельник. Вызвав к себе Юшкевича, Арловская сделала ему замечание по поводу допущенной им ошибки в работе с одним из поставщиков: поступивший товар был оприходован не полностью, потащив за собой все остальное. Бухгалтер признал свою ошибку, пообещав внести необходимые корректировки, однако в ходе обсуждения заметил еще один недочет, упущенный начальницей: аванс, перечисленный по новому договору, отнесли не на тот счет. — Потому у меня и вышла другая сумма, — торжествующе подытожил Юшкевич — с таким видом, будто иначе и быть не могло: без чужого промаха он, признанный мастер, попросту не мог ошибиться. — Возможно, — Арловская судорожно сглотнула, прочитав в его серо-зеленых глазах явное превосходство. Конечно же, сейчас он вновь выиграл у нее партию, продемонстрировав, как отчаянно ей недостает элементарных знаний… Наталье стало так обидно, хоть плачь. Что с того, что он формально ей подчиняется, что она, вообще-то, его руководитель и он, находясь ниже по должности, обязан ее слушаться? Что с того, что она — целый большой начальник, а он — всего лишь мелкий, ничего не значащий служащий? Что с того, что он старше ее, но при всех своих талантах, недюжинном уме и принадлежности к сильному полу все еще не поднялся выше простого специалиста? Он с легкостью снова заткнул ее за пояс, он опять победил в их незримой схватке… Душа Арловской жаждала отмщения, и девушка процедила: — Какое же счастье, что такой ум не загремел в тюрьму за свою свободу. Это был запрещенный прием — Юшкевич тотчас же потерял свое хваленое самообладание и вспыхнул, сжав кулаки, однако заговорил он по-прежнему спокойно, только теперь в его голосе так и сквозила сталь. В весьма вежливой, но предельно циничной форме он заявил, что ни Арловская, ни кто-либо еще не вправе диктовать ему, свободному гражданину его страны, как ему тратить свое свободное время. Разумеется, Наталья в ответ напомнила про отгремевшую в прошлом декабре Плошчу, все еще отзывавшуюся в обществе жутким эхом, на что Мирослав в свойственной ему манере заметил, что не пришел в памятный день на площадь исключительно из-за своего скверного самочувствия (беднягу угораздило попасть в больницу с пневмонией аккурат накануне выборов). А если бы у него был шанс встать с постели и присоединиться к единомышленникам, он бы, бесспорно, им воспользовался. «Чтобы сейчас уж точно сидеть», — бросила Наталья. «Мне плевать», — огрызнулся он. Точно Брест, Юшкевич не сдавался и стоял насмерть. В финале их очередного конфликта она швырнула в стенку блокнот, он же ушел к себе, по ее мнению, спокойно пить чай да разносить платежи в программе. «Словно ничего не случилось», — горько подумала она, а в памяти, точно на повторе, издевательски крутилось дерзкое «признайтесь лучше, что проиграли мне». Проиграла. Ну да, сейчас!.. Ну да… да… Выкатившись из-под накрашенных ресниц и слегка размазав тушь, пара соленых капель упала на распечатанный документ — к счастью, не оригинал, а всего лишь копию. *** По пути домой Арловская невольно возвращалась мыслями к этой истории: та никак не отпускала ее. С досады начальница желала упрямцу всевозможных несчастий, поминая его последними словами и представляя картинки, на которых она заслуженно и жестоко подвергает подчиненного всяческим пыткам. Но это не помогало: осознание своего фиаско затмевало любые разухабистые фантазии. К тому же интуиция отчего-то подсказывала ей, что никакие страдания не заставят Юшкевича измениться. Он наверняка будет продолжать смеяться над ней даже умирая. «О нет, плохие люди никогда не сдыхают, — не без досады припомнила она расхожую истину. — Этот урод не подохнет даже если я его четвертую. Уходят всегда нормальные, а всякое дерьмо продолжает жить». — Будь ты проклят, Юшкевич, — повторяла Арловская, механически перекладывая руль: в потоке спешащих по домам отработавших первый день недели минчан и гостей столицы было сложно лавировать. В салоне чуть слышно журчало радио, где беззаботные ди-джеи передавали слушателям поздравления и ставили модные хиты. Новость о теракте на станции метро «Октябрьская» Арловская уловила краем уха: в этот момент какой-то наглец грубо ее подрезал, едва не спровоцировав аварийную ситуацию и заставив девушку наградить его манеру вождения нелестной характеристикой. Сердце рефлекторно екнуло, забившись сильней, а затянутый ремень безопасности вмиг стал слишком тугим. По спине Натальи пробежал холод. «Что за ерунда?.. — машинально подумала Арловская. — Это что, российские новости?» Но то, что она услышала дальше, стоя на перекрестке в ожидании разрешающего сигнала, обрушилось на нее страшной правдой: считанные минуты назад в считанных километрах от нее на платформе главной станции столичной подземки произошел взрыв неизвестного устройства. Это случилось здесь, не в Москве и не в Петербурге, не в Нью-Йорке, не в Лондоне — а здесь, в ее тихом маленьком Минске. В самом сердце самого мирного города на земле… Мимо с включенной сиреной и мигалками пронеслась «скорая», потом еще одна, еще… Они летели в сторону центра. Арловская судорожно вцепилась в руль, принявшись столь же судорожно соображать, где сейчас могли находиться ее родственники. Брат на дежурстве, родители дома, племянник давно со школы пришел… Схватив телефон, она немедленно обзвонила всех, чтобы лично убедиться, что все в порядке. На сердце немного отлегло. А потом ей вдруг позвонили — она уже успела добраться до дома и припарковаться на родной стоянке, когда ее мобильный вдруг разразился тревожной мелодией. «Кто это?..» — со страхом подумала Наталья, отвечая на неизвестный звонок. — Слушаю. — Здравствуйте, Наталья Сергеевна, — зазвучал в динамике незнакомый голос. — Вам звонят из Больницы скорой помощи. К нам сейчас поступают пострадавшие при взрыве в метро, у одного из них в телефоне нашли ваш номер. Мы обязаны обзвонить всех, с кем сегодня общались пациенты. Вы знаете Юшкевича Мирослава Михайловича? — Д-да, — растерянно пробормотала Арловская. — Это мой друг… — почему-то брякнула она, не осознавая, зачем назвала подчиненного своим другом. — Сообщаем вам, что он поступил в нашу клинику. Вы можете приехать. — Спасибо… — она не запомнила, что еще сказала ей оператор, в голове как будто возник туман, а когда он более-менее рассеялся, собеседница уже положила трубку. Наталья закашлялась. Ей внезапно стало нечем дышать, словно кто-то невидимый сжал ее руками за горло. Лишь спустя время к ней вернулась способность думать. «Накаркала, — первое, что пришло на ум. — Накаркала, дура чертова!» Треснув саму себя по руке, Наталья зашипела от боли, с трудом осознавая, что так делу не поможешь. Нужно было ехать в больницу. Мирка сейчас там, может, он еще в сознании и им позволят поговорить. Может, ему потребуется ее помощь — кровь, допустим, или, например, почка. У них, кажется, одна группа и один резус-фактор, значит, она может стать донором… Рассуждая так, она уже летела назад, в город, прочь от своего тихого двора. Все их рабочие дрязги, личные ссоры, даже дурацкая офисная «война» — все вмиг стало никчемной мелочью, чушью, ерундой, не имевшей абсолютно никакого значения. О чем они спорили сегодня утром в тесном кабинете? Что не поделили? Какая, к дьяволу, разница! Мир для Натальи сейчас сжался в дорожное полотно, а сердце отсчитывало драгоценные ускользающие секунды. Только б не было поздно… *** В больнице было некуда упасть яблоку, напуганные посетители толкались в коридорах, то и дело прижимаясь у стен, чтобы пропустить очередную каталку, толкаемую медиками. Тут и там сновали медсестры с тележками, врачи быстро вели под руки растерянных людей со свежими повязками и следами крови на шее и лице. Кто-то громко давал кому-то какие-то указания. Попав в этот местный филиал ада, Наталья тоже растерялась, не зная, куда идти, но, на ее счастье, дежурившая у стойки медсестра заметила ошарашенную девушку и помогла ей сориентироваться. Уже через несколько минут Арловская стояла в хорошо освещенном коридоре хирургии напротив дверей, ведущих в реанимацию, над которыми горели яркие тревожные лампы и куда, разумеется, посторонних не пропускали. Она была здесь не одна: ожидающих хватало, они жались друг к другу мелкими группками и думали об одном, время от времени перешептываясь. Как уже успела услышать от них Наталья, теракт на станции произошел в самый час пик, поэтому раненых было ужасно много. Кто-то погиб на месте, других повезли в больницы — спасать, ни на что, если честно, не рассчитывая: местным врачам попросту не хватало опыта лечения подобных ранений — в спокойной Беларуси не очень хорошо представляли, что такое теракт. Наталья старалась максимально абстрагироваться от слухов, которыми, казалось, стены клиники пропитались: от чужих домыслов и страшных свидетельств кровь стыла в жилах. Оторванные ноги, руки, море кровищи, давка, куски отбитого от стен мрамора, застрявшие в телах… Арловская нарочно отошла подальше от беседовавших, чтобы не слышать этого. Про Мирослава она еще ничего не выяснила. Врачей, готовых сказать ей хоть что-нибудь, она не встретила, отвлекать занятых, туда-сюда снующих по коридору, не хотелось. Она предполагала, что коллега находится сейчас на операционном столе, но это были только ее фантазии. Лишь когда Наталья слегка отвлеклась, задумчиво изучая собственные ногти, с ней неожиданно поравнялся доктор. — Это вы к Юшкевичу? — без приветствия спросил он. Девушка вздрогнула, резко подняв голову и выдохнув: — Да. — Вы его жена? — последовал новый вопрос, и Наталья на автомате брякнула: — Да… То есть нет, я просто с ним работаю, — тотчас же вспыхнув, бедняжка судорожно поправила себя, мысленно отругав последними словами за эту нелепую оговорку, но врач в ответ понимающе кивнул, тактично сделав вид, что ничего не заметил. — Хорошо, — произнес он. — Я обязан сказать вам, чтобы вы на всякий случай готовились к худшему: состояние тяжелое, пострадавший потерял много крови, у него множественные осколочные ранения, сотрясение мозга, переломы обеих ног. Мы делаем все возможное, но вы должны понимать. — Кратко выдохнув, он показал в сторону танкеток. — Вон сидит его мать. Можете побыть с ней? — Конечно, — заверила Наталья, кожей ощутив тревогу в голосе бесстрастного маленького хирурга. Без лишних слов она поняла, что ему было по-человечески жаль каждого пациента и, хотя профессиональные привычки притупляли эмпатию, до конца вытравить из себя способность сочувствовать у него не получалось. Удовлетворенно кивнув, врач исчез за заветными дверями, а девушка медленно подошла к танкеткам. Незнакомая ей пожилая женщина сидела на самом краешке, крепко прижав к груди свою потертую сумку. У женщины были седые редкие волосы и опухшие веки, сама она — крошечная сухонькая старушка — казалась почти игрушечной, как рассказчица из советских сказок, только без цветного платка и уютной избушки. А еще эта интеллигентная немолодая леди чем-то напомнила Арловской мисс Марпл. Такое вот несуразное сочетание. Наталья откашлялась и осторожно присела на другой край короткой танкетки. — Меня зовут Наталья Арловская, — тихо представилась девушка. — Я коллега Мирослава. — Он говорил про вас, — женщина мягко улыбнулась. Ее вид не был враждебным, наоборот, ей как будто бы хотелось с кем-то пообщаться в эти тяжелые минуты, и Наталья мысленно выдохнула: как же славно, что мать Юшкевича не ушла в себя, как поступают большинство в таком стрессе. Она сама обычно предпочитала молчать, но сейчас молчание было просто невыносимым. — Вы его начальник, здаецца, — тем временем вспомнила старушка. Местное слово в ее речи прозвучало так по-родному, что Арловской даже сделалось неловко: в ее окружении со студенческих лет никто по-белорусски не говорил и старательно избегал оговорок, если вдруг «нешта гэткае» случайно просачивалось в беседу. Они все немного стыдились своего происхождения, играя роль коренных жителей столицы и словно забыв, что их предки вообще-то были далеко не русскоговорящими. Как глупо, на самом деле. А мать Юшкевича, прищурившись, сообщила: — Мир много за вас рассказывает, восхищается вами, говорит, что вы умная и смелая девушка, и что ему нравится работать под вашим руководством, хотя он у меня тот еще упрямец. Мужчинам вообще нелегко подчиняться женщине: сами понимаете — гордость не дает. Мы с мужем вечно из-за этого ссорились. А вы замужем? — Пока нет, — Наталья смущенно пожала плечами, не ожидая услышать здесь и сейчас этот простой вопрос. Старушка говорила так живо и так уверенно, будто они сидели не перед дверью реанимации, за которой врачи боролись за жизнь бухгалтера, а где-нибудь на террасе санатория на Браславах, наблюдая, как оранжевое солнце тонет в синей воде. — Я еще не думала о таких вещах, — как-то скомкано проронила Наталья. — Ну да: какие ваши годы? — тихо посмеялась женщина. — Помнится, когда я была в вашем возрасте, то впервые поехала в Вильнюс — для нас это была заграница! Там за мной красиво ухаживал один подполковник из Смоленска, а потом выяснилось, что он женат. Смешная история, — сняв сумку с колен, она поставила ее рядом с собой и заметила: — А ведь я ему верила, представляете? Я тогда совсем доверчивая была. Даже на працы не перепроверяла цифры как следует, но потом постепенно наловчилась. Я ведь, как и вы с Миром, работала в бухгалтерии, — гордо произнесла женщина, приосанившись. — Тридцать лет просидела на зарплате, и сейчас бы сидела, да здоровье начало подводить: поясницу сводит, глаза ничего не видят, вечно что-то болит… Зараз я только и делаю, что выращиваю фиалки. Вы любите фиалки? — Почти, — дурацкий ответ так органично вписался в не менее дурацкий разговор, что мать Мирослава ничего не заметила. А может, заметила, но не подала виду, потому что сама понимала, что несет какую-то чушь? Наталья не могла знать. Она только чувствовала, что нужна сейчас этой женщине, и понимала, что не бросит ее до самого конца. Из ее головы, однако, не выходили слова, сказанные старушкой в самом начале — те, что непосредственно касались Арловской. Наталья не могла поверить, будто бы гад Юшкевич на самом деле столь лестно отзывался о ней! В офисе он вел себя совершенно иначе, вечно дразнил ее, косвенно унижал, стремясь доказать свое превосходство и ее несостоятельность как руководителя, но если бы он действительно ее ненавидел, разве стал бы лгать своей матери? Какой смысл был уверять самого близкого человека, будто у него прекрасный начальник, если это вовсе не соответствовало истине? Мама бы все равно догадалась, что ее взрослый ребенок нечестен с ней, тем паче, что для Юшкевича любимая работа всегда была центром его личной вселенной. Так значит, возможно, он не врал матери? И тогда… Арловская сглотнула. Ей вдруг стало невыносимо стыдно за свои подозрения. — Вы побледнели, — озадаченно произнесла старушка, тронув запястье девушки. — И руки холодные. Вам не плохо? — Нет, все в порядке, — попыталась улыбнуться та. — Что-то Аркадия долго нет, — посетовала женщина, покачав головой. — Давно должен был приехать. Может, пробки, или мне просто кажется, быццам прошло очень много времени? Я сама не своя. — Она помолчала. Отпустив руку Натальи, зачем-то поправила волосы и, словно извиняясь, призналась: — Я всегда слишком много говорю, когда нервничаю — мне так немножко легче. Мирка мой младшенький, мой любимец… — на ее глазах заблестели слезы, которые пожилая интеллигентка, столь же скрытная натура, как и Мирослав, сразу стерла. — Простите. — Ничего, — Наталья кратко кивнула. — Я понимаю. Каждый из нас по-своему переживает все это. А Аркадий… — не желая причинять собеседнице неловкость и боль, она аккуратно перевела тему. — Это наш старший сын, — пояснила женщина. — Он живет с женой и детьми в квартире отца — когда мы развелись, муж оставил ее Аркаше, потому что всегда был к нему привязан. Сам ушел в другую семью. — Вздохнув, она отвела глаза и призналась, точно на исповеди: — Мишка не любил Мирослава, считал его неродным, хотя тот характером его копия. — Глупые мужчины, — зачем-то произнесла Наталья. Старшая женщина, немного подумав, согласилась с ней. Только сейчас девушка заметила, что внешне Мирослав с матерью были очень похожи: он тоже был невысокий и худой, только, разумеется, не смотрелся настолько же хрупким, как она — в силу пола и возраста. У них были одинаковые глаза, одинаковые руки и даже едва приметные вихры на макушке торчали так же. Наверное, с отцом у него тоже нашлось бы сходство, возможно, и с братом, которого она, наверно, скоро увидит. Интересно, сколько лет было Мирославу, когда отец бросил их? Для мальчишек это был удар в любом случае. Может, именно поэтому Мирка до сих пор живет с мамой? Может быть, именно поэтому он такой? Говорят же, что всё из детства. — А расскажите о себе, Наташенька, — внезапно озвученный вопрос сбил Арловскую с толку и перемешал ей все мысли. — Расскажите что-нибудь о себе, — с доброй улыбкой повторила старушка, видимо, уловив смущение собеседницы. — Я так долго говорила, не давая вам ни слова сказать. Мне тоже интересно, какая у моего сына начальница. — Ну я… — Наталья сглотнула. Ей вдруг стало до ужаса неловко. Что она могла рассказать? На фоне открывшейся ей сегодня истории Юшкевича, которого, как ей казалось, за столько лет, проведенных бок о бок в одном отделе, она знала как облупленного, а выяснилось, что совершенно не знала, собственная биография представлялась ей тусклой и безжизненной. Хорошая семья, любящие родители, учеба в гимназии, университет… Работа в магазине на кассе, потом — там же в бухгалтерии, еще пара записей в трудовой. Скучно. — У меня тоже есть брат, — почему-то вспомнилось девушке. — Николай Арловский. Он следователь по особо важным делам, его дома никогда не бывает, но у него замечательная жена, его коллега, кстати, и сын — очень разумный парень для своих тринадцати, мы с ним часто играем в шахматы, и я вечно проигрываю. — Мир тоже любит шахматы, — улыбнулась женщина. — Да? Я не знала. Наталья сама не заметила, как заболталась, выложив перед незнакомым человеком чуть ли не всю историю своего семейства, начиная от дедушек, прошедших войну, и заканчивая кузенами из России и Украины, с которыми они постоянно ссорились, если речь заходила о политике, а в другое время жили душа в душу. В конце концов, выговорившись, Наташа почувствовала, как ее неумолимо тянет ко сну… Было на самом деле поздно: не обращая внимания на других, они просидели в коридоре до самой ночи. Наконец-то приехал Аркадий Юшкевич, деловой человек лет сорока пяти, похожий на Мирослава, только повыше ростом и немного шире в плечах. Ругался на сломавшуюся машину. Нашел какого-то доктора и потребовал рассказать ему все, что было известно медикам (смелости и пробивному характеру Юшкевича-старшего его трусоватый брат мог только завидовать). Так Наталья, кутаясь в одеяло, где-то добытое для нее заботливой старушкой, узнала, что за секунды до взрыва Мирослав вышел на злополучной станции из вагона, пропуская людей, высаживавшихся там. Бывший офицер среагировал мгновенно, прикрыв собой какую-то девушку (она отделалась ссадинами и сейчас плакала, обнимая в коридоре своих родных). Его же, бесчувственного и окровавленного, на руках вынес из метро незнакомый парень, который тоже оказался в тот страшный момент на платформе «Кастрычніцкой». Чужие люди помогали друг другу, не думая о себе, — общая беда всех объединила. Нынешнее состояние Мирослава врачи оценивали как стабильное, но тяжелое, он все еще был без сознания и лежал под аппаратом ИВЛ. Операция прошла хорошо. Последние слова доктора обнадежили, и уставшая за этот сумасшедший день Наташа уснула, свернувшись калачиком прямо на танкетке, пробурчав в ответ на предложение Аркадия отвезти ее домой невнятный отказ. Снов она не запомнила. Практически сразу же, как ей померещилось, ее принялись будить, что ей не понравилось, но, разлепив глаза, она мгновенно стряхнула с себя сонливость. Свет в коридоре горел по-прежнему. Мать Юшкевича настойчиво трясла ее за плечо, чуть не плача от охвативших ее эмоций. — Мирась очнулся, — запинаясь, объявила она. — Он жив, Наташа. Едва не свалившись с танкетки, Арловская на радостях бросилась обнимать старушку. Они плакали, наперебой утешая друг друга, и подошедший Аркадий, уже облачившись в спецодежду для посетителей реанимации, с трудом убедил мать пойти вместе с ним. Глотая слезы и размазывая окончательно поплывшую тушь, Наталья мысленно помолилась за здоровье своего несчастного подчиненного, затем, поднявшись на ноги, аккуратно сложила одеяло и сверилась с часами: было без трех минут три. Скорее всего — утра. Не являясь родственницей Юшкевича, она не рассчитывала, что ее пропустят к нему, так что, подумав, что раз бедняга пришел в себя, значит, самое страшное миновало, она решила ехать домой. Час на дорогу и быстрый душ. До начала нового рабочего дня у нее еще оставалась в запасе пара часов законного отдыха. Она почти дошла до лестницы, когда за спиной раздались чьи-то шаги. — Наталья! Подождите. Обернувшись, девушка с удивлением увидела, как к ней, задыхаясь, спешит Аркадий. — Пойдемте, пойдемте скорее, — настойчиво просил он. — Мирка хочет вас видеть. — Что?.. Вместо ответа ей любезно подали одноразовый халат и повязку. В реанимационной палате на узкой больничной койке, перебинтованный и обмотанный всевозможными трубками, Юшкевич казался еще меньше, чем обычно. Умные приборы, нависавшие над пациентом и безотрывно мониторившие его состояние, напомнили Наталье диковинных существ, которые, протянув свои щупальца, помогают герою легенды выжить с помощью магических сил. Аркадий придвинул стул для девушки, мать Юшкевичей, деликатно тронув плечо Натальи, сообщила: — Мы пока вас оставим, — и вышла, увлекая за собой старшего сына. Врачи тоже ушли. В небольшой палате остались только пациенты да единственная гостья одного из них. Не обращая внимания ни на присутствие рядом других людей, ни на раздражающий мерный писк приборов, ни на поистине удручающий вид Юшкевича, безбожно хрупкого в этом состоянии, девушка уткнулась в его искалеченную ладонь и беззвучно расплакалась. — Ну что ты, — смущенно пробормотал Юшкевич, ласково потрепав коллегу по голове другой рукой, здоровой и потому утыканной капельницами. Трубка, введенная в его горло, мешала ему говорить, но он привычно старался не подавать виду. — Тише, Наташ. — Мірка, прабач мяне, — задыхаясь, пробормотала она по-белорусски. — Я ня ведала, што ты такі, я наогул цябе ня ведала. Я думала, ты — хлус і зайздросьнік, што проста хоча ўлады і робіць усё, каб мне пашкодзіць. А цяпер я бачу, як памялялася. Ты меў рацыю: перамога твая. І калі б я не баялася згубіць працу, пайшла б на Плошчу разам з табой, — с горечью призналась Арловская, кажется, впервые за долгое время почувствовав после этих слов настоящее облегчение. Как если бы с нее сняли огромный груз, заставлявший скрывать свои истинные желания. Точно кровь на бинтах, в памяти возникли бел-чырвона-белые стяги, люди, славящие Беларусь, гордость, переполнявшая душу… Наталья была там, на площади, в тот памятный день, пускай ее никто и не заприметил. И она лучше всех понимала, что чувствовал Юшкевич в толпе двадцать пятого марта. Свободу. Счастье. Восторг. Мирослав улыбался. Его немеющие пальцы по-прежнему перебирали мягкие локоны Натальи, а мысли витали где-то далеко-далеко за пределами скучных больничных стен — там, где цвела весна, где свежий ветер с востока приносил в город первое робкое тепло и такое долгожданное обновление. — Я верыў, што аднойчы ты мяне зразумееш, — прошептал Юшкевич чуть слышно. А в Минске тем временем медленно начинался вторник — первый день после трагедии, изменившей его историю навсегда. Дата-палиндром вычеркнула его имя из списка столиц, где никогда прежде не взрывали метро, но жизнь почему-то продолжалась. Она всегда почему-то продолжается, даже если уже без нас. *** Вопреки страхам, фамилия скромного бухгалтера не попала в бронзовые волны памяти. Проведя в больнице около полугода, он был выписан домой, правда, в инвалидной коляске: поломанные ноги и глубокие повреждения спины пока не позволяли пациенту ходить. Тем не менее, по словам врачей, Юшкевич стабильно шел на поправку, так что, как только над его здоровьем перестала висеть угроза, его не стали более держать в клинике. На работе ему открыли длинный больничный, правда, сам трудоголик, вновь оказавшись дома, тотчас же потребовал предоставить ему возможность вернуться к выполнению своих служебных обязанностей удаленно, и с нескрываемой радостью превратил собственную спальню в кабинет, где, полулежа в постели, ежедневно стучал по клавишам ноутбука, добросовестно разнося платежи. Наталья приезжала в гости к Юшкевичам каждый день, чтобы поухаживать за лежачим больным (в одиночку хрупкой старушке было не под силу переодеть или отвести в ванную взрослого мужчину, а брат не всегда мог найти время приехать: он работал в суде, заседания часто затягивались до поздней ночи). Милая женщина (ее звали Инесса Вячеславовна) полюбила девушку как родную, то и дело сетуя, что всегда мечтала о дочери или внучке, но у нее самой двое пацанов, у Аркаши — тоже двое, а Мирка все никак не найдет себе хорошую женщину. — Подсоби уж ему кого-нибудь, у вас же там исключительно женский колектив, — просила Наталью Инесса Вячеславовна. — Сам найдет: молодой еще, — смущенно отмахивалась Арловская. Мирослав немного стыдился, когда она помогала ему в бытовых проблемах: как любому мужчине, ему было неловко, что молодая женщина видит его в столь неподобающем виде, но Наталья сразу заявила, что это не обсуждается, и он не стал спорить с непосредственным руководством. Она привозила ему книги, лекарства и его любимые сладости, потому что Юшкевич был просто неисправимым сладкоежкой, делилась с ним забавными случаями из будничной жизни офиса, передавала приветы от коллег и их жалобы на то, как им его не хватает. Когда пришла новая зима, Мирослав впервые за этот год попробовал сначала вставать на ноги, а потом и ходить — понемногу, медленно, один или два шага по комнате, вцепившись в брата. Постепенно он обретал уверенность, решался ненадолго отпускать страхующую ладонь. К весне он уже спокойно передвигался по квартире, опираясь на трость, а в начале апреля, к искренней радости сослуживцев, вернулся на работу. Каждый день Арловская подвозила Юшкевича на своем авто, пускай они и жили в разных концах города. Погода в Минске с каждый днем становилась лучше, по выходным Наталья с Мирославом часто гуляли в парке: лечащий врач Юшкевича настоятельно рекомендовал ему побольше ходить, разрабатывать ноги, дабы процесс реабилитации шел быстрей. Мирослав всегда был послушным пациентом и потому следовал советам своего доктора, к тому же — чего скрывать? — бухгалтеру по-настоящему нравилось проводить время в обществе Натальи. За этот год они сильно сблизились, узнав друг друга так, как не узнали за много спокойных лет совместного труда. И оказалось, что не так уж и много между ними различий. Арловская тоже любила их безмятежные прогулки. Лишь иногда, проходя мимо станции метро, где теперь всегда лежали гвоздики в окружении чайных свечек, она ловила себя на мысли, что эта рана на теле Минска не зарастет. Наталья еще не знала, что она несколько преувеличивает: через годы прошлое, конечно, не забудется, и к волнам на памятнике будут регулярно носить цветы, однако в сознании минчан «Кастрычніцкая» не обретет печальную связь с трагедией, как «Немига». «Кастрычніцкая» останется прежде всего центром города, станцией пересадки, площадью… Хотя, так, наверно, и должно было быть. Однажды в воскресенье, бродя по тихим дорожкам парка под руку с Юшкевичем, Наталья думала, как грядущим летом обязательно отправится к морю, пусть даже к Черному — ей искренне хотелось отпустить тяжелые мысли. И когда в своих представлениях она уже рассекала руками соленые набегающие волны, ее спутник внезапно остановился. — У меня для тебя кое-что есть, — негромко проронил он. — Я давно собирался сказать, да время было неподходящим. Я всегда относился к тебе как к сестре, но… — порывшись рукой в кармане пальто, он нащупал что-то и, сильней опершись на свою трость (с которой, кстати, выглядел как заправский лондонский джентльмен), выпрямился. — Выходи за меня. Наталья ахнула. На открытой ладони Юшкевича лежала маленькая коробочка из красного бархата, в которой поблескивало тоненькое серебристое колечко. — Это белое золото, — деловито пояснил мужчина. — Как видишь, я не так уж и беден, моя дорогая, и умею считать не только чужие деньги, — он посмеялся, а потом улыбнулся — так уверенно и светло, будто бы ему уже сказали «да» со всеми вытекающими. Наталья немного поколебалась, не решаясь коснуться дорогого украшения, все ее чувства вмиг обострились, спустя мгновение схлынув, как та морская волна. Наконец, с почтением приняв из рук коллеги дорогой подарок, девушка надела кольцо. Тихая улыбка тронула ее губы. Она знала, что так не принято, что это несовременно — звать под венец того, с кем еще не делил постель, и уж тем более — ту, кто твой непосредственный начальник. Но мало ли что несовременно. — Я согласна, — сказала она, позволив ее самому толковому специалисту взять себя за руки. И все осветилось. Примечания: 11 апреля 2011 в 17:55 в Минске на платформе станции метро «Октябрьская» (по-белорусски — «Кастрычніцкая») произошел теракт, в результате которого погибло 15 человек, более 400 получили ранения. Памяти жертв той страшной трагедии я как ее свидетель посвящаю эту главу. «Плошча» («Площадь») — события 19 декабря 2010, когда после президентских выборов в Минске на Октябрьской площади произошел протестный митинг, имевший серьезные социальные последствия. Медовуха — алкогольный напиток из воды, меда и дрожжей с различными добавками. Новинки — район Минска, где находится психоневрологический диспансер. В разговорной речи часто употребляется как синоним любой психиатрической лечебницы. Зыбицкая — улица в Минске, где расположены многочисленные питейные заведения. Станция метро «Октябрьская» («Кастрычніцкая») — единственная станция пересадки в минском метрополитене, наиболее загруженная, поскольку находится в центре города и связывает две ветки (Московскую и Автозаводскую). Местные обычно не называют ее по-русски, поэтому мои герои также зовут ее только «Кастрычніцкой». «В сознании минчан «Кастрычніцкая» не обретет печальную связь с трагедией, как «Немига» — речь о давке у станции метро «Немига», случившейся 30 мая 1999, жертвами которой стали 53 человека. По сей день минчане считают «Немигу» тяжелым местом, а фраза «встретимся у розочек» означает свидание возле памятника погибшим, который представляет собой 53 сломанных цветка (розы символизируют женщин, а тюльпаны — мужчин), лежащих на ступенях (люди погибли на лестнице, ведущей в подземку). «Вопреки страхам, фамилия скромного бухгалтера не попала в бронзовые волны памяти» — имеется в виду памятник жертвам теракта 11 апреля 2011 «Река памяти», который размещен возле входа в метро на станции «Октябрьская». Памятник представляет собой параллельный ряд волн, на каждой из которых высечено имя погибшего. Перевод белорусских фраз: «Мірка, прабач мяне. Я ня ведала, што ты такі, я наогул цябе ня ведала. Я думала, ты — хлус і зайздросьнік, што проста хоча ўлады і робіць усё, каб мне пашкодзіць. А цяпер я бачу, як памялялася. Ты меў рацыю: перамога твая. І калі б я не баялася згубіць працу, пайшла б на Плошчу разам з табой». — «Мирка, прости меня. Я не знала, что ты такой, я вовсе тебя не знала. Я думала, ты — врун и завистник, что просто хочет власти и делает все, чтобы мне навредить. А теперь вижу, как ошибалась. Ты был прав: победа твоя. И если бы я не боялась потерять работу, пошла бы на Площадь вместе с тобой». «Я верыў, што аднойчы ты мяне зразумееш». — «Я верил, что однажды ты меня поймешь».