Шляхтич и госпожа

декабрь 2015

Солнечный свет, пройдя сквозь оконное стекло, на котором мороз, точно художник на холсте, за ночь в хаотичной манере набросал странные пейзажи, заливал кабинет мягким, сплошным потоком. Здесь было тепло: топили замечательно. Почти неделя, как за окном трещали непривычные для декабря морозы, так что в сухом воздухе, исправно прогретом батареями, Юшкевичу быстро становилось настолько жарко, что он избавлялся от пиджака и вешал его на спинку кресла. Иногда он отрывался от монитора, дабы приоткрыть раму — и тогда в помещение врывался ворох снежинок, кружащихся и толкавшихся на лету. Это очень походило на сказку. Яркий день с таким редким для Беларуси солнцем и с не менее редкой в последние годы минусовой температурой невольно будил приятные эмоции даже у загруженного работой чиновника. Застыв у окна, Юшкевич, будто завороженный, следил за танцем искрящейся крошки мерзлой воды, сдуваемой с крыши, выдыхал пар и нет-нет да и поддавался совсем не рабочим мыслям: в голову приходили забавные истории из его далекого детства, где он вместе с другими городами-мальчишками мог весь день проваляться в снегу, катаясь с ледяной горки. В те времена зимой морозы на земле литвин стояли знатные, ясных дней было куда больше, а снегу наметало по пояс: до самой весны он не сходил, согревая под своей теплой шубой будущий хлеб… Теперь зима в Минске самому Минску напоминала европейскую — с лужами, тучами и дождями. И потому даже одна неделя нормальной белорусской зимы была каждому местному жителю за счастье. Наталья застала Юшкевича как раз за очередным проветриванием: щурясь на солнышке, он любовался своими чистыми улицами под синими небесами. Увидев гостью, город на всякий случай прикрыл окно и вежливо помог ей снять пальто, устроив его на вешалке. После улицы Наташа была раскрасневшаяся, чуть взлохмаченная, что придавало ей особое очарование, кроме того, она бодро улыбалась — судя по всему, сегодня ею овладело прекрасное настроение. Чмокнув Юшкевича в щеку, она бросила «здравствуй, Минск» и повернулась к зеркалу на стене, дабы наскоро поправить волосы. — Здравствуй, республика, — Мирослав буднично нажал на кнопку электрочайника и достал из тумбочки чистую чашку: предложить гостье гарбаты было у него в порядке вещей. Совсем скоро они уже сидели друг напротив друга за офисным столом, вдыхая терпкий, дурманящий аромат белорусского разнотравья, собранного прошлым летом заботливыми руками Свислочи (у нее всегда находилась для племянника пара-тройка мешочков с домашним чаем, и она обязательно вручала ему их при каждом его визите в ее уютное жилище у Троицкого). — Дзякуй за вчера, — чуть-чуть смущенно проронила Арловская, сделав новый глоток и расплывшись в блаженной улыбке: спасительное тепло, такое ценное в такой трескучий мороз, разлилось по ее телу приятной истомой. — Ты был восхитителен и по-настоящему помог мне. — Мы делаем одно дело, — Минск просто пожал плечами. Роль миротворца шла ему как никому и по сердцу, и по уму: недаром же белорусы известны в Европе как терпеливый и мирный народ. А служить площадкой международных переговоров, способствовать налаживанию дипломатических контактов между соседями в это непростое, напряженное время было для него не просто почетно, но и выгодно. Политика — тонкая штука, они с Арловской усвоили это не вчера, так что сейчас понимали один другого чуть ли не с полуслова. — Я немного устал, — признался Мирослав. — Никак не отойду от саммитов. Да и вообще в этом году лидеры встречаются слишком часто и нам приходится слишком много работать на публику. — Ты, як заўсёды, прав, — вздохнула Беларусь. Ей и самой было ох как тяжко одновременно балансировать между рассорившимися братьями и убеждать Евросоюз в своей нейтральной позиции. Злые языки с февраля держали ее на мушке, зоркие камеры отслеживали каждый шаг, готовые раздуть до вселенских масштабов любую невольную оплошность… А Минск во время всех этих заседаний, когда сюда, на площадку прежних и будущих соглашений, съезжались сильнейшие сего мира, был сразу и гостеприимным хозяином, принимавшим их, и их слугой, старательно обхаживавшим каждого гостя. Та еще миссия. К счастью, они оба, согласно мнению мировой общественности, неплохо с нею справлялись. Цена, уплаченная за поддержку позитивного политического имиджа, оказалась высока: который месяц Мирослав жаловался на сердце. После Чернобыля оно у него вообще было слабым, а когда приходилось так много переживать, он то и дело мучился приступами и вновь пил свои таблетки, кое-как глуша ноющую боль. Он состоял на учете у кардиолога, тот, человек проверенный, хорошо умел хранить тайны и не распространялся, что лечит воплощение города, даже своим коллегам. Правда, лекарства Минску он выписывал те же самые, что и любому другому сердечнику с хронической недостаточностью, и город так же, как и все белорусы, покупал их в аптеках исключительно по рецепту. Сейчас таблетки явно не помогали — Юшкевич страдал одышкой и инстинктивно хватался за сердце чуть ли не ежедневно. Арловская, разумеется, замечала это, сочувствуя своему подопечному, однако, увы, не могла не тащить его на встречи: присутствия столицы требовали регламенты. — В ближайшее время ничего такого не намечается: Европа уходит на рождественские каникулы, потом косяком пойдут праздники у России, так что следующая встреча состоится еще нескоро, — заметила Наталья, с легким стуком вернув чашку на блюдечко. — Мы все устали, особенно ты. И потому я решила отправить тебя в трудовой отпуск. На полминуты в кабинете повисла тишина, в которой собеседники, замерев, внимательно смотрели друг на друга, потом Юшкевич откашлялся и недоверчиво буркнул: — Какой еще отпуск? Ты ж мяне толькі на День рожденья отпускаешь. — Но ты плохо себя чувствуешь, — возразила Арловская. — К тому же ты правда очень много работал и заслужил полноценный отдых. Три недели в твоем распоряжении — как раз выпадает на католическое Рождество. Он немного помялся, раздумывая, что ответить: сказать по правде, он вовсе не загадывал сейчас ни про какой отпуск — дел было реально невпроворот. Но, конечно, мысль о том, что страна заботится о нем, что ей не все равно, в каком он состоянии, согревала его душу. После подобных откровений, нечастых, скомканных, между ними как правило таял лед — и оба они чувствовали себя как будто бы вдруг не одинокими. Он не успел прийти к какому-то выводу: Арловская поднялась из-за стола и, бесшумно скользнув за спину Юшкевича, принялась осторожно разминать ему плечи. — Ну и что это значит? — хмуро проворчал минчанин, правда, скрыть удовольствие, которое дарили его зажатым мышцам ее руки, не сумел: довольная улыбка расцвела на губах. — Прекрати: нас неправильно поймут. — Некому неправильно понимать, — посильней вдавив пальцы в широкие плечи, девушка тоже улыбнулась — хитро-хитро, с внезапно запрыгавшими чертиками в глазах — да интимно проворковала: — Ты мой главный город, мы вправе чуть-чуть расслабиться. Вместо ответа Минск, едва ли не замурлыкав, потерся о чужую ладонь взъерошенным затылком. Позволяя Беларуси мять себя, он представил, как, должно быть, красиво блестит сейчас на солнце девственный снег за пределами столичных кварталов, как приятно колет щеки мороз, как легко дышится вдали от автомобильных выхлопов и заводской копоти… Да, он, безусловно, заслужил отпуск. Три недели… двадцать один день, свободный ото всех дел… невиданная щедрость со стороны начальства. *** — Слухаю. Да, это квартира Витковского. Кто это говорит? — была уже почти ночь, когда в доме западника раздался телефонный звонок. Город уже амаль что спал и услышал мерзкую трель сквозь плотный туман сна без сновидений. — Прывітанне пану, — произнес искаженный динамиком женский голос. — Не разбудила? — Разбудила, — поправил мужчина, со вздохом потерев голову и глянув на каминные часы: было без четверти одиннадцать. Обычно он не ложился так рано, но сегодня в горисполкоме случился какой-то поистине суматошный день, вытянувший из него буквально все силы. Прокашлявшись, город взял со стола стакан с минералкой, промочил горло и произнес дежурное: — І вам прывітанне, пані Арлоўска. Было слышно, что она улыбнулась: она всегда умилялась его наполовину польской манере отнимать от ее фамилии последнюю гласную, вот и сейчас, судя по тому, как скоро ее тон сменился с делового на дружеский, ей стало значительно веселее. — Прости за беспокойство, — повинилась Наталья. — Но мне нужна твоя помощь. — Слушаю, — отозвался Вацлав — без энтузиазма, однако вполне себе благосклонно. Не то чтобы между Гродно и Беларусью царили натянутые отношения — страна старалась относиться ко всем своим поселениям одинаково, уделяя поровну внимания каждой области, — но находить общий язык с градом на берегах благородной реки Неман ей всегда было нелегко. Он умел вывести ее из себя в два счета и, казалось, получал удовольствие от их конфликтов — то ли оттого, что западный форпост — Гартен, как его называли немцы — долгое время провел в отрыве от остальных земель, то ли в силу излишне прямолинейного характера. Наталья, к несчастью, не менее склочная личность, напарывалась на циничные колкости внешне непробиваемого Гродно, и, хотя она по-своему любила его (такого славного, честного, сильного и образованного!), не собачиться с этим самоуверенным гордецом просто не могла. Их споры — чаще, разумеется, несерьезные — бедняга Мирослав вечно принимал близко к сердцу, чуть не плача, мирил свою ненаглядную скандалистку Наташу с родимым скандалистом Вацлавом, и те, в очередной раз утешая столичанина, что вовсе не собираются перерезать друг другу глотки, за его спиной договаривались держать нейтралитет — если не ради здоровья нервов, то хотя бы ради ранимого товарища. В итоге страна и город практически не общались, лишь по работе, да и то чаще всего — через посредников. Гродно с незапамятных пор завел привычку жить согласно какому-то своему, западному, обычаю: молился по-своему, говорил по-своему, не распространялся о всех своих планах и много общался с иностранцами, к которым нередко испытывал больше симпатии, чем к соотечественникам, причем — не скрывая этого. Другие города считали его высокомерным, наградив прозвищем «пан Гародня», правда, его это мало беспокоило. На Августовской канале уже через какой-то год он будет по пять дней беспрепятственно катать туристов, на законной основе не требуя у них виз, но уже сейчас он часто бывал в гостях у польских соседей, балакал с ними на их мове и по-настоящему гордился своим особым, европейским, статусом. Арловская с куда большим удовольствием позвонила бы кому-нибудь другому, но, на ее несчастье, из всех городов именно с Витковским у Юшкевича сложились самые теплые и близкие отношения. Впрочем, не все было так уж страшно: интеллигент гродненец вряд ли стал бы злить кого-то без достойных причин, даже свою республику. — Я отправила Мирослава в отпуск на три недели, — без вступления начала Наталья. — Он поделился со мной, что собирается поехать к тебе: ты его, вроде как, в гости звал. — Было дело, — отозвались на том конце беспроводной связи. По отстраненной манере Витковского было невозможно прочесть его эмоции, потому Наталья решила продолжать. — Если так, ці могу я попросить тебя обеспечить ему максимально комфортный отдых? У вас дом на берегу Немана с большим садом — само то для восстановления здоровья: тишина, природа, чистый воздух, покой… — У Мирки опять болит сердце, — без вопросительной интонации срезал Вацлав, и Наталья уловила в его голосе едва приметное раздражение. Белоруска прикусила язык: как знала же, что он догадается! И почему тогда не сказала об этом сразу, сама? Теперь Гродно наверняка запишет ее имя в список деспотичных руководителей, измывающихся над несчастными служащими вроде Юшкевича… — Так, — Арловская побежденно кивнула, мысленно готовясь получить в ответ грозную тираду, но вместо исполненных справедливого гнева слов услышала: — Я знал, что этим закончится. Она сморгнула, не поверив: Гродно не сердился. Гродно как будто знал, что к чему, и был готов к ее просьбе. — Ты меня не винишь? — на всякий случай уточнила Беларусь. — Нет, — отозвался город. — Зачем мне винить тебя? Мы все одинаково в этом виноваты, а больше всех — сам Мирослав, — Гродно спокойно озвучил простую истину. — Не маленький уже, почти тыщу лет на свете живет, а до сих пор не усвоил, что свое здоровье беречь трэба. — Значит, ты мне поможешь? — спросила Наталья с надеждой в голосе. Гродненец с минуту поколебался. — Мне не цяжка. Но все-таки я не понимаю: если ты хочешь организовать для Минска полноценный отдых, почему не подаришь ему путевку в санаторий? У тебя много хороших здравниц, в том числе — в его области. Предложение Вацлава, как всегда, являло собой квинтэссенцию разумности, правда, Наталья предполагала такой исход. — Мирка не любит санатории, — со вздохом сообщила она. — Говорит, что слишком долго лежал в больницах и чертовски устал от них. — Но санаторий — это не больница… — В его понимании — больница. Я предлагала, но он заладил одно и то же: мол, сидят врачи в печени. Ты же знаешь, какой он упертый… — пожаловалась Арловская, горестно вздохнув, словно нежелание Юшкевича ехать в санаторий причиняло ей почти что физическую боль. — Зразумей мяне, пане. Я нечасто тебя о чем-то прошу. — Знаю, — резко выдохнул Гродно, которого, видимо, начинал нервировать затянувшийся разговор. — Добра. Я сделаю все, чтобы минчанин чувствовал себя здесь быццам на курорте. — Спасибо. — Покамест не за что. — Буду тебе должна. — Разберемся, — Гродно завершил звонок. Еще пару секунд он, нахмурившись, смотрел на гаснущий экран телефона, после чего оставил его на столе и, сцапав мятую пачку любимого «Фэста», закурил. По комнате расплылся едкий дым крепких сигарет: родная фабрика умела засовывать в свою продукцию просто лошадиную дозу никотина. Как-то между прочим, глубоко затягиваясь и с удовольствием выдыхая белесое облачко, гродненец подумал, что с приездом Мирослава ему снова придется контролировать свою вредную привычку: Минск, утыканный трубами заводов и накачанный непередаваемыми ароматами «МАЗа» и «МТЗ», не курил, говоря, что порядком надышался. Зато Гродно среди областных центров слыл главным курильщиком, даром что именно под его крылом с позапрошлого столетия процветала табачная мануфактура, переросшая в целую империю. Юшкевич вечно ворчал на Витковского, убеждая его бросить то, что, по мнению Минска, его медленно убивало, но западник отмахивался: за долгие века привычка в удовольствие подымить стала для него излюбленным ритуалом. Когда Мирослав навещал Вацлава (а это, в связи с их многолетней дружбой, случалось достаточно регулярно), последнему приходилось уходить курить на балкон. Похоже, сейчас его ожидало то же самое, и Витковский подумал, что нужно будет не забывать одеваться, дабы не подхватить воспаление легких: за день он выкуривал по пачке-другой, а морозная погода славилась коварством. Провести Рождество в больнице с температурой он совсем не хотел. Правда, это была лишь мимолетная мысль — основные думы Витковского сейчас касались предстоящей организации Юшкевичу достойного отдыха. «…и лечения», — чуть было не закончил про себя Гродно, вздохнув. Задачка, которую он так легко пообещал решить, оказалась вовсе не такой легкой: у гродненца, разумеется, имелось родовое гнездо как раз на живописном берегу Немана, но там постоянно проживала сама пани Неман, а пани Неман славилась непростым характером… Говоря «непростой», Витковский лукавил: на самом деле сильная река могла дать фору в колкостях, цинизме и вредности самому Гродно. Ее строгий нрав был известен каждому, кто хоть раз встретился с нею, а ее отношения с собственным сыном напоминали русские горки: красавица Неман исправно заботилась о его чистоте, однако за сезон ее бурные воды непременно забирали в жертву несколько его жителей. Каждый раз, когда Гродно приезжал в гости к матери, та обязательно цеплялась к нему, дабы по-родительски намылить городу шею, будто тот все еще был неразумным мальчишкой, и не забывала напоследок надавать непрошенных советов. Вполуха прослушав очередную лекцию о вреде курения иль о том, что ему пора бы жениться (на речке Городничанке, с которой Вацлава связывали братско-сестринские отношения, или на Сморгони, или еще на ком-то из ближайших белорусских и польских поселений), он обычно зевал, чем сердил мать и получал от нее затрещину. «Прости, дорогой», — тут же виноватилась она, прижимая к груди взрослого сына — как тут не простить? Он прощал (чего возьмешь с матери, от которой он, как то яблочко от яблони, недалеко укатился?), а после выкуривал ей назло пару своих жутчайших сигарет прямо на пороге имения и уходил домой, на Советскую, чуть не плача над своей горькой долей. Все вокруг считали Гродно одним из наиболее респектабельных, разумных, образованных, взрослых городов Беларуси, и никто не догадывался, что перед собственной матерью он пасует, как малолетний… Привозить Мирослава в их общий дом казалось Витковскому далеко не замечательной идеей: спокойного отдыха вздорная пани Неман точно не обеспечит, пусть даже и накормит милого тихоню как следует, и напоит, и спать уложит в лучшие апартаменты с прекрасным видом на набережную. Это он, Вацлав, уже выработал иммунитет к ее колкостям, а Мир наверняка начнет, как обычно, принимать каждую семейную склоку за трагедию, будет переживать, терзая свое слабое сердце… Лучше пускай живет здесь, с Витковским. Критично оглядев свою «холостяцкую берлогу», как он шутя называл уютную квартиру в «сталинке» напротив старинного костела, Гродно решил, что до приезда Юшкевича вполне успеет прибраться и обустроить отличную гостевую спальню. А богатая библиотека должна скрасить одиночество друга, большого любителя почитать, пока Гродно будет на службе. — Разберемся, — повторил он сам себе, туша сигарету в пепельнице. Предрождественские дни обещали быть насыщенными и интересными. *** Распахнув настежь дверь на балкон, Юшкевич вдохнул полной грудью морозный воздух и расплылся в блаженнейшей улыбке отдыхающего. Площадь заливал свет. Бирюзовые купола костела казались изумрудами, переливавшимися на солнце, а улицы внизу, слегка припорошенные снегом, — ровными линиями, точно кто-то чертил их по линеечке. Воздух был удивительно чист и свеж, в столице Мирослав никогда не встречал такого. Мимо дома, построенного еще в середине прошлого века, спешно и не очень проходили жители Гродно и его гости: кто-то торопился на работу, кто-то, наоборот, наслаждался медленной ленивой прогулкой. Их лица, покрасневшие от мороза, тем не менее, часто озаряли улыбки: прекрасная погода, столь редкая нынче для белорусской зимы, дарила всем праздничное настроение. Мирослав сладко потянулся, разминая спину, и, еще раз бросив одобрительный взгляд на этот уютный, прекрасный город — город его самого ближайшего друга, такой европейский, красивый, с множеством живописных улочек, — вернулся в комнату, боясь простудиться. Минск любил Гродно. Тот виделся столичанину тихой провинцией, но при этом по-своему оживленной, интересной и достойной называться интеллигентным местом. Привыкший к своим широким проспектам, вечному шуму и толкучке в метро, Юшкевич искренне скучал по родным кварталам, но здесь, вдали от них, действительно отдыхал душой. Как же верно он решил ехать в отпуск именно к Витке! Уже за эти три дня, что он провел у друга, он сумел в кои-то веки как следует отдохнуть, расслабиться и выспаться, не просыпаясь посреди ночи от кошмаров про новый саммит. Нервы его постепенно приходили в норму, сердце практически не беспокоило — минчанин мог с уверенностью сказать, что все шло по плану. В день приезда Вацлав любезно встретил его на вокзале, помог донести багаж и разместил приятеля в просторной комнате с видом на площадь. Каждое утро Минск, просыпаясь около девяти, находил на тумбочке рядом с кроватью забавную записку, наскоро составленную Витковским, где тот кратко приветствовал друга, желал ему хорошего дня и в шутливой манере подбрасывал идею, куда ему сегодня лучше отправиться: в результате за эти три дня Минск уже успел посетить историко-археологический музей, душевный ресторанчик с вкуснейшей литвинской кухней и службу в костеле. Сам Гродно вставал рано и исчезал из квартиры задолго до того, как просыпался Минск, это обстоятельства немного огорчало последнего, зато, проведя целый день в экскурсиях и прогулках, он с нетерпением ждал ужина, за которым друзья делились новостями и после которого болтали до поздней ночи. Гродно тоже был рад гостю: он всегда относился к Минску с большой симпатией, по-своему даже оберегал его, заботясь о нем и справедливо считая своим названым братом. Сейчас тот разбавлял его будни, и гродненец, перебирая на работе свои бумаги, загадывал, чтобы поскорее и у него начались праздничные выходные. Можно будет сходить вместе с Мирославом в Фарный костел на рождественскую службу, отметить светлый праздник… Как раз за столь приятными планами и застал его внезапный звонок мобильного. — Слушаю, — выдохнул город, покачивая в пальцах карандаш, которым, сидя за офисным столом, десять минут назад черкал в распечатках областного бюджета. В трубке зазвучал мягкий голос Арловской. — Прости, что отвлекаю, я только хотела узнать, как там Мирослав. — А про меня ты не хотела узнать: я все-таки на работе, пашу тут в поте лица, покуда некоторые в кровати валяются, — наигранно обиженно укорил ее гродненец. — Прости, — Наталья запнулась. «Один — ноль», — с ухмылкой подумал Вацлав. — Про тебя я как-то не подумала. Ты, наверное, занят? — Не очень, — Витковский зевнул. — По крайней мере, не более, чем обычно. — Голова не болит? — При чем тут моя голова? — услышав прямой вопрос о здоровье, город тотчас помрачнел и напрягся: как любой мужчина, он ненавидел, когда его чрезмерно беспокоили этой темой. — Мирка сказал, когда я ему звонила, что у тебя накануне раскалывалась голова, — строго сообщила Арловская. — Ты заболел? «Снова игра в больничку», — зло подумал Гродно, представив Наталью в роли медсестры и поспешив (дабы не отвлекаться на неуместные на работе эротические фантазии) отругать излишнюю честность недотепы Юшкевича. — Я просто перепил, — брякнул Витковский, чтобы оправдаться. — На работе? — Арловская хмыкнула. Собеседник покраснел. «Тебе бы в следователи», — промыслил он, стирая со лба выступивший пот и пробормотав: — После. Я зашел в бар по пути домой. Перебрал трохи. С кем не бывает. — Смотри у меня, — погрозила ему Наталья. — Как сейчас твое самочувствие? — В норме. — А Юшкевича? — Тоже замечательно, — Гродно пожал плечами, втайне радуясь, что начальница прекратила этот идиотский допрос, грозящий закончиться для города полнейшим фиаско. «Один — один», — с горечью понял он, но виду не подал и как ни в чем отчитался: — Отдыхает, изучает мои достопримечательности, много читает. Недавно отрыл в моей домашней библиотеке книжку с описанием народных обрядов, оторваться не мог. Рассказывал мне про то, как в старину в его землях святкавали Каляды, мы заболтались, погрязли в воспоминаниях… — едва заметно вздохнув, он посетовал: — Сейчас-то их уже почти никто и не отмечает. — А жаль, — Беларусь тоже вздохнула, будто вспомнила вдруг что-то свое. Перекинувшись еще парой фраз, они попрощались, Витковский обещал передать Юшке привет и обнять его за Наташу, та обещала не беспокоить их слишком часто. На том и разошлись. Вацлав, если честно, совсем забыл об этом разговоре уже через полчаса: прислали бумаги из министерства, — но вспомнил о нем после Рождества. Причем при весьма диковинных обстоятельствах. *** В тот вечер они с Мирославом славно погуляли: на улице стояла по-прежнему прекрасная погода, сумерки превращали старинные кварталы Гродно в декорации оживающих легенд. Накануне выходных Вацлав, позволив себе наконец расслабиться, потащил друга в центр, раскрашенный разноцветными праздничными огнями. Здесь, на пешеходной Советской, проходили в эти дни главные гулянья — самые интересные, самые красочные и самые алкогольные. Немудрено, что совсем скоро они оба знатно поддали: любимая медовуха Юшкевича в компании с водкой отправили его в нокаут как миленького — через четыре бара он попросту вырубился, рухнув на стойку. Витковский оказался сильней и, когда хозяин заведения, закрываясь, недвусмысленно показал двум нетрезвым джентльменам на дверь, растормошил приятеля и увел его, искренне стараясь не грохнуться где-нибудь по дороге. В обнимку шляхтичи, постоянно пихаясь и смеясь вообще не смешным вещам, дотопали-таки до дома. Как ни странно, но морозный воздух взбодрил и отрезвил только Витковского, Юшкевич остался таким же млявым и скверно соображающим, и, наконец оказавшись в тепле квартиры, тотчас же ощутил, как голова предательски кружится. Он бы точно упал, если бы не вцепился в своего спутника, тот же, кряхтя и негромко матерясь, не без труда привел полусонное тело в спальню и усадил на первый попавшийся стул. Гродно, сам далеко не трезвый, все же мог, к счастью, позаботиться о себе, но, вернувшись в комнату, понял, что сказать того же о Минске было нельзя: пока Гродно переодевался и полоскался в ванной, тот неподвижно сидел, привалившись к стенке, по-прежнему одетый, безвольный и в уличной обуви. — Езус Мария, — сплюнул хозяин дома, увидев на полу мокрые следы от растаявшего снега. Но Юшкевич не отреагировал, и тогда, ничего больше не говоря, Витковский стащил с него шарф, шапку, пальто и ботинки, отнеся все это богатство в прихожую. Затем, вернувшись, он принялся деловито расстегивать пуговицы на рубашке Юшкевича, из-за чего тот вдруг вздрогнул и, остановив чужие ладони, поднял на товарища мутный взгляд. — Витка… — хрипло проговорил столичанин, облизав пересохшие губы и сглотнув. — Ты… — Что? — непонимающе сморгнул гродненец. С полминуты они пялились друг на друга, не шевелясь. Минску казалось, что зеленые глаза Гродно, широко распахнутые, маслено поблескивали — то ли из-за выпивки, то ли по какой-то другой причине… Они так притягательно сочетались с копной темно-каштановых волос и аристократически белой, практически алебастровой кожей, что Юшкевичу вдруг сделалось очень жарко, голова снова закружилась, и он, сам не до конца осознавая, что делает, сильно стиснул пальцами ткань домашнего джемпера Витковского. — Пожалуйста… — судорожно выдохнул пьяный шляхтич, теряя остатки самообладания. Чувства, похожие на пестрый клубок, несли его куда-то неконтролируемой волной. Он нетерпеливо заерзал, его зрачки расширились, руки возбужденно затряслись, к щекам прилила кровь. — Калі ласка… — Што ты робіш? — выдавил Гродно, еле оторвав от себя чужие пальцы, но не отпустил их — наоборот, тряхнул, держа, стараясь призвать друга к разуму. — Ты слышишь меня, Юшка? Слышишь? — с тревогой повторил он, покуда приятель не кивнул. — Тогда слушай: ты сейчас пойдешь в ванную и приведешь себя в порядок — ясно? — слабый кивок. — Потом вернешься сюда и ляжешь спать, хорошо? — еще один кивок, но слабее. — Тебе нужно протрезветь. — Я просто… — начал было Мирослав, но в следующую же секунду чужая ладонь властно закрыла ему рот. Минчанин испуганно замер, испытывая в это растянувшееся мгновение пьяняще жгучую смесь страха и удовольствия, правда, его визави прекрасно представлял, что чувствует в такой момент всецело доверяющий ему одинокий мужчина. И потому не стал медлить. — Я знаю, — заговорщицки проронил Вацлав, не отнимая руки от горячего лица друга. — Я очень сильно хочу того же. Но я также знаю, что если сделаю это с тобой сейчас, то никогда не прощу себя. И ты себя не простишь, когда оклемаешься, — подумав, он сглотнул, наконец опустил ладонь и предельно искренне проронил: — Ты — мой лучший друг, Мирась, самый близкий и дорогой человек на свете, ты мне все равно что брат. Давай останемся разумными городами и решим нашу проблему по-джентльменски. — Ты маеш на ўвазе… — вяло пробормотал Юшкевич. — Ванную, — с видом эксперта изрек Витковский, заставив скромника покраснеть еще гуще. — Ты отправишься туда и вернешь себя в норму. Как положено взрослому мужчине. — Хорошо, братка, — потупившись, словно застыдившись своих откровенных мыслей, бедняга минчанин сдержанно кивнул. — Тебя проводить? — на всякий случай осведомился гродненец, не без тревоги наблюдая, как Юшкевич, пошатываясь, точно он шел по палубе в шторм, медленно плетется в сторону ванной комнаты. — Не, — донеслось в ответ. Пожав плечами, хозяин квартиры позволил своему гостю самому справиться со своей задачей. Скоро он услышал шум включенной воды. С облегчением выдохнув, Гродно расстелил для Минска постель и уже собирался идти к себе, когда тишину прорезал сигнал домофона. «Кого это черти…» — подумал Вацлав, правда, к двери все же подошел, грозно спросив, кто его в такой час беспокоит. Каково же было его изумление, когда он услышал в трубке звонкое: «Калядзін!». И двух минут не прошло, как веселая толпа ряженых ввалилась в тесную прихожую, распевая песни, танцуя и кружась вокруг Витковского, точно пчелы. — А ці дома-дома сам пан-гаспадар, сьвяты вечар добрым людзям! — Коза поклонилась пану Гародне в пояс, то же самое сделал и Медведь, чья огромная голова из-за его чудовищного роста едва не задела люстру. Жест повторили и другие люди, разодетые в национальные костюмы не хуже артистов народного театра. — И вам не хворать… — зачем-то брякнул гродненец, почесав макушку, но через секунду он внезапно все понял. То ли синие козьи очи подсказали внимательному городу правильный ответ, то ли еще что-то, но он сходу подхватил общее настроение, войдя в роль строгого, скуповатого хозяина и, как подобает, потребовал представления. Гости с энтузиазмом завели разухабистую песню, разыгрывая перед нарочито угрюмым Вацлавом трагикомедию, сюжет которой явно писался на злобу дня: якобы Козе вменяли штраф за то, что она весь год нигде не работала, и она, вне себя от того, что нарушают ее законное право на отдых, надела строительную каску и сказала, что сбежит на заработки в Польшу. Тогда Медведь пригрозил ей газовой трубой, которую держал в лапах, и бедная Коза весьма правдоподобно «умерла». — Трымайся, даражэнькая! — вдруг крикнул кто-то за спиной Витковского. Обернувшись, гродненец увидел, что, растолкав толпу, к Козе бросился взъерошенный Юшкевич со своим кошельком. На минчанине были пижамные штаны и рубашка, он выглядел уже получше, но все еще плохо стоял на ногах, так что поднимать его пришлось экстренно «ожившей» Козе на пару с Витковским. Запинаясь, Минск пообещал колядовщикам денег и угощений, намеревался уже бежать на кухню за снедью, но Гродно заверил его, что принесет все сам. Вскоре довольные ряженые, получив из рук щедрых хозяев целую корзину всяческих прысмаков и все, что завалялось в кошельке столичанина, радостно откланялись. Мирослав хотел их проводить, но Витковский настоял, чтобы друг ложился спать, и самолично вывел гостей из квартиры. Возле подъезда они еще раз в святочных традициях распрощались и пошли дальше, снова затянув свою песню и подняв над головами колядную звезду. Их голоса еще долго были слышны в ночи, даже когда процессия скрылась за поворотом. У дома напротив главной площади города остались лишь Вацлав в наскоро наброшенном на плечи пальто да Коза с Медведем. Им было что обсудить. — Ну и жара, — признался Медведь, стащив со своей головы огромную меховую голову зверя. Под личиной мифического персонажа ожидаемо скрывался Иван. — Добры вечар, пане Брагінскі, — нарочито вежливо поприветствовал Россию гродненец. — І вам, пані Арлоўска, — и кивнул Беларуси, которая все еще была в маске. — Вам, пани, очень подошла ваша роль, — не преминул подчеркнуть Гродно, недвусмысленно улыбнувшись. — Посчитаю это за комплимент, — вздохнула Наталья, тоже избавляясь от надоевшей маски с тяжелыми рогами. — Мы хотели, чтобы было як мага лепей, но вышло, разумеется, абы што, — невесело призналась она, потеребив костяной рожек, словно пыталась оттереть его от несуществующей грязи. — И вовсе не абы што, — возразил Витковский, подбоченившись. — Очень здорово вышло, прям как в старые времена, Мирка так вообще наверняка в восторге от такого поздравления. Завтра как пить дать прожужжит мне все уши, нахваливая, как мы тут чтим традиции. Я бы только немного сценарий подтянул — сыровато, но для аматеров сойдет. Он обменялся с русским дежурным рукопожатием и на всякий случай все-таки застегнул пальто: мороз пробирал насквозь, а учитывая, что Витковский напялил верхнюю одежду прямо на тонкий джемпер, он рисковал схватить пневмонию. — Дзякуй вам за сапраўды сьвяты вечар, — с улыбкой признался гродненец. — Усё амаль як раней. Выбачайте нам толькі наш стан — але вы й так разумееце, што вольны час шляхцічы звычайна праводзяць у карчме, — он виновато развел руками, глянув на русского с вызовом, плохо утаенным в насмешливых зеленых глазах. — Что он говорит? — сбитый с толку («збянтэжаны», как бы выразились Минск или Гродно) Брагинский повернулся к Наталье, забавно почесав медвежьей лапой свою пшеничную взлохмаченную макушку. — Ничего особенного, — отмахнулась девушка. — Благодарит за помощь и рассказывает, что они с Юшкевичем, два позорника, крепко набрались, — неточно перевела она. — Это по-польски? — осведомился Иван, заставив белоруса театрально сплюнуть. — Учите языки, пан Брагинский! — укорил он русского, едва удержавшись, чтоб не залепить ему дружеский подзатыльник, но исполнитель роли Медведя пожаловался: — Мне в свое время французского хватило… — что вызвало у всех троих взрыв хохота: уж слишком комично смотрелись они сейчас, прямо-таки персонажами батлейки. А Минск тем временем сладко спал, свернувшись калачиком в теплой постели, любезно приготовленной для него хозяином уютного дома, и положив руки под голову. Он беспечно улыбался во сне, ведь ему снилась всякая всячина: крепкая гродненская медовуха, Коза, грозившая свалить в Польшу, и Медведь с газовой трубой. Примечания: События данной главы происходят в декабре 2015. 11–12 февраля 2015 на саммите в Минске было подписано Второе минское соглашение — документ, целью которого являлось урегулирование вооруженного конфликта на востоке Украины. Руководители Германии, Франции, Украины и России в формате «нормандской четверки» согласовали его, а затем он был подписан Контактной группой по мирному урегулированию ситуации на востоке Украины, состоящей из представителей Украины, России, ОБСЕ и непризнанных Донецкой и Луганской народных республик. Позднее минские договоренности были одобрены Советом Безопасности ООН. В течение года в Минске продолжались различные деловые встречи, к белорусской столице было приковано внимание международной прессы. Августовский канал — известный судоходный канал в Подляском воеводстве Польши и в Гродненской области Беларуси, соединяет реки Вислу и Неман, включает ряд шлюзов и разводных мостов. Является памятником гидротехнического зодчества, расположен в особо охраняемой зоне ЮНЕСКО. Его общая длина — 101,2 км, в том числе 22 км проходят по территории Беларуси. С осени 2016 года гражданам нескольких десятков государств разрешается посещать территорию Августовского канала без виз по специальной туристической путевке, приобретенной через интернет не поздней, чем за 24 часа до въезда в Беларусь. Срок безвизового пребывания — не больше 5 дней. «Фэст» — одна из наиболее популярных марок сигарет производства гродненской табачной фабрики «Неман». Фабрика существует с 1861 года (основана как табачная мануфактура) и на сегодняшний день является главным производителем сигарет в Беларуси и одним из крупнейших налогоплательщиков Гродненской области. Обороты компании исчисляются миллионами долларов, она обеспечивает работой более тысячи человек, а ее продукция активно экспортируется, хотя около 70% реализуется на внутреннем рынке. Часть прибыли ежегодно направляется в Фонд национального развития Беларуси — таким образом вредная привычка служит на благо общества. Просто бизнес, ничего личного. «МАЗ» — ОАО «Минский автомобильный завод», «МТЗ» — ОАО «Минский тракторный завод». Два крупнейших производственных предприятия Минска, ключевые экспортеры и флагманы белорусской промышленности. Городничанка — река в Гродненской области, протекает в Ленинском районе Гродно. Ее исток находится на северо-востоке города, в районе деревень Малыщино и Кульбаки. Протекает через исторический центр, в районе площади Ленина соединяется с притоком Юрисдика. Впадает в реку Неман между Старым замком и Коложской церковью. В междуречье р. Городничанки и р. Неман город Гродно был основан. Фарный костел (неофициальное название Кафедрального собора Святого Франциска Ксаверия) — католический собор в Гродно, один из трех храмов Беларуси, носящих почетный титул малая базилика. Основан в 1683 году, находится на главной площади и является визитной карточкой Гродно (тот самый «костел с бирюзовыми куполами»). Коляды (Сьвятыя вечары) — народный праздников у белорусов, отмечается с Сочельника до Щедреца или Крещения. Согласно обычаю, по домам ходят ряженые, распевающие колядки — специальные песни, водят с собой «Козу» и «Медведя» — переодетых людей, которые разыгрывают представление у каждого двора, получая за это различное угощение и мелкие деньги. Хозяева не должны скупиться, одаривая гостей деньгами, пирогами, домашней колбасой. Верится, что колядный обряд помогает избавиться от всех бед и несчастий уходящего года. Все невзгоды должны умирать вместе с Козой, а ее оживление приносит в дом радость, счастье, предвещает хороший урожай. Проявленная щедрость хозяев, когда они пытаются поднять «умершую» Козу, говорить о том, что в новом году их ждем достаток. «А ці дома-дома сам пан-гаспадар, сьвяты вечар добрым людзям!» — традиционная речь-приветствие ряженых хозяевам. Во время представления герои в ироничной манере ссылаются на злободневные темы: газовый вопрос между Россией и Беларусью, а также белорусский закон о тунеядцах. Батлейка — белорусский кукольный театр. Перевод некоторых слов и фраз, встретившихся в тексте: «зорка» — «звезда», «трэба» — «нужно», «як заўсёды» — «как всегда», «амаль» — «почти», «ці» — «ли» (в отличие от русской частицы ставится перед глаголом), «млявы» — «вялый», «калі ласка» — «пожалуйста», «што ты робіш?» — «что ты делаешь?», «трымайся, даражэнькая» — «держись, дорогая», «як мага лепей» — «как можно лучше», «абы што» — «лишь бы что», «ты маеш на ўвазе» — «ты имеешь в виду», «збянтэжаны» — «смущенный». «Дзякуй вам за сапраўды сьвяты вечар. Усё амаль як раней. Выбачайте нам толькі наш стан — але вы й так разумееце, што вольны час шляхцічы звычайна праводзяць у карчме». — «Спасибо вам за по-настоящему святой вечер. Все почти как раньше. Простите нам только наше состояние — но вы и так понимаете, что свободное время шляхтичи обычно проводят в корчме».