26 апреля 1986
В кафе аппетитно пахло свежей выпечкой и молотым кофе. Обычно немноголюдное, в субботу уютное заведение общепита наводнили горожане, так что найти здесь свободный столик на двоих оказалось весьма непростой задачей. В первом ресторанчике, на который, если честно, Юшкевич почти всецело рассчитывал, все места попросту были уже заняты, пришлось немного прогуляться по улицам, попытав счастья еще дважды. В третий раз удача им улыбнулась, и красивая молодая пара — невысокий хрупкий мужчина неопределенного возраста и его стройная очаровательная спутница — разместилась в укромном уголке кафе за столиком у большого окна дома-представителя прославленного сталинского ампира. Волосы девушки — светлые, почти белые, холодного платинового оттенка — были сильно начесаны, по современной моде, и подвязаны лентой, а длинные концы выпрямлены, от чего казалось, будто у нее на голове свила гнездо какая-то птица. В остальном ее внешность также соответствовала последним трендам: синие глаза подчеркивали фиолетовые стрелки, а не менее броские темно-голубые лосины хотя и гармонично, но все же чересчур ярко смотрелись с ультракороткой нежно-голубой юбкой и удлиненным широким джемпером цвета морской волны. Лак на ногтях барышни переливался фиолетовым перламутром, на губах поблескивала жемчужно-розовая помада. Девушка улыбалась и, размешивая соломинкой пузырьки в высоком стакане с лимонадом, украдкой поглядывала на заварное пирожное, словно раздумывала, не повредит ли ее точеной фигурке соблазнительный шедевр советских кондитеров. Молодой человек напротив нее тоже улыбался, спокойно и расслабленно, хотя его лицо и портили следы усталости. Он взял себе чашку крепкого кофе, терпкого и ароматного (сваренный из только что размолотых зерен, он мгновенно встряхивал, даря такую нужную сейчас бодрость), и не смог отказаться от куска нежнейшего «наполеона»: как ни крути, но Юшкевич являл собой пример неисправимого сладкоежки, чего, разумеется, как каждый уважающий себя мужчина, стеснялся, но о чем прекрасно знали все знакомые. Собираясь на встречу, сегодня он тоже решил прихорошиться: тщательно расчесал свои привычно длинные волосы, собрав их в хвост, как следует побрился и выбрал из своего скучного гардероба наиболее неформальный наряд. Немой ряд чиновничьих пиджаков, как показала короткая проверка, все же разбавляли несколько вполне подходящих для субботы вещей, то ли выхваченных в конфискате, то ли привезенных из-за «железного занавеса» фарцовщиками Бреста. Янка, нынче предпочитавший называть себя Джон, всегда был ярым западником и с радостью снабжал друзей из-под полы то аудиозаписями британских групп, то всяким заграничным дефицитом, то новостями с иностранных радиоволн… Шмотки из «загнивающей Европы» в последние годы появлялись у предприимчивого брестчанина регулярно: свежий ветер перестройки сквозил сквозь кордон чуть ли не со свистом. Минску тоже что-то перепадало, и сейчас он как раз облачился в импортную одежду, правда, на фоне яркого образа спутницы его бежевый вельветовый костюм и модная алая рубашка с небрежно расстегнутым воротником смотрелись все равно скромно. — Почему ты не носишь джинсы? — заметила Беларусь и словно между прочим добавила: — Я могу достать для тебя, Альфред говорит… — Снова твой Альфред, — миролюбиво укорил ее Минск, которого приоткрывавшиеся границы между странами, принадлежавшими разным лагерям, настораживали: еще не отгремели в памяти города-героя взрывы последней войны, еще ныл тревогой под ребрами и Карибский кризис… Нагловатый американец, по мнению консервативно настроенного белоруса, преследовал далеко не благородные цели, заигрывая со странами СССР. — Что ни размова — все за него. Быццам ты влюбилась, — ревниво бросил Юшкевич, с трудом пряча за резкостью обиду. — Скажешь тоже! — фыркнула Беларусь, правда, Минск все равно заметил, как ее щеки вмиг вспыхнули. — Он же совсем юнец, больно нужен мне этот малолетка! Просто Штаты — родина джинсов, так что Джонс лучше всех в джинсах понимает. — Я все равно джинсы не люблю, — Мирослав равнодушно пожал плечами. — Ну и зря. Весь мир их сегодня носит. — Я не весь мир, — сделав глоток из своей пузатенькой чашки, он с легким звоном вернул ее на блюдечко и побарабанил пальцами по дереву столика, озвучив свои мысли: — Альфред Джонс плохо на нас влияет. В последнее время ты слишком много с ним общаешься. Беларусь посмотрела на него осуждающе: свобода, которой всем им так долго и так сильно хотелось, теперь слегка кружила ей голову, но, конечно, Наталья прекрасно понимала, что в словах Минска есть резон… Правда, сегодня она не желала думать о серьезных вещах. — А ты в последнее время слишком много работаешь, — парировала она. — Хотя ты всегда был трудоголиком, сейчас тебя просто не вытащишь из исполкома. Минчанин вздохнул: кому как ни его стране знать, что заставляет его уже который вечер проводить за бумагами? Она сама, кстати, тоже вечно занята, и телефон в ее кабинете вечно занят, и все ее однопартийцы: как ни придешь — все на каком-нибудь совещании, заседании, планерке… Что поделать, если жизнь в эти непростые, бурные годы завертелась с поистине космической скоростью? Мир менялся быстрее, чем они успевали писать отчеты. — Ты же знаешь — работы с каждым днем прибывает, — посетовал Минск. — Мы снова живем в эпоху перемен. — Ты прав. — Беларусь понимающе вздохнула. — И потому спасибо, что согласился хоть на денек вырваться из всего этого безумия и пойти со мной на прогулку. — У нас как будто свидание, — с чуть смущенной усмешкой заметил Мирослав. Наталья засмеялась, явно довольная подобным замечанием. — Что-то вроде того, но то и зразумела: весна — пора любви. Смотри, что у меня для тебя есть, — порывшись в своей сумочке, белоруска вытащила заклеенный конверт и протянула Минску. «Адам Іўчанка» — значилось на конверте убористым мелким почерком. — Это от Гомеля! — обрадованно воскликнул Минск. — Сто лет не получал от него листов! Интересно, о чем он пишет? — Я не читала — все-таки письмо адресовано не мне, — Беларусь пожала плечами. — Хотела отдать тебе вчера, да не зашла, — ее губы растянулись в лукавой улыбке, когда она сказала, заговорщицки понижая голос: — Но, кажется, я догадываюсь, что там. — И что же? — столь же тихо спросил минчанин. — Приглашение, — проронила Арловская. — На свадьбу. — Чего? — Юшкевич смешно дернулся и едва не опрокинул свой кофе. Девушка ахнула. — А ты что, ничего не знаешь? — всплеснув руками, она затараторила: — Вот уж правду гавораць, что вы, мужчины, просто слепы к очевидным вещам. Гомель уже давно думает, как связать свою судьбу с одной из южных соседок и, в отличие от некоторых, не боится огласки чувств. — Так уж и не боится… — хмуро пробормотал Минск, нарочно игнорируя колкое «в отличие от некоторых», не считая нужным ворошить прошлое. Сейчас его беспокоило другое: если честно, известие о переменах в личной жизни товарища стало для Минска громом среди ясного неба: открытый и простой братка Адась ни разу — ни по пьяни, ни на трезвянку! — даже не намекал ни на какие женитьбы! Чтобы не выглядеть совсем уж дураком, Юшкевич соврал: — Вообще-то я чуў нешта подобное, але не думал, что все серьезно… И кто же его избранница? — натянуто поинтересовался он, приподняв бровь. — Припять, — просто ответила Беларусь. — Река? — Нет, украинский город. — Да? — Минск округлил глаза. Этой девушки он даже ни разу в жизни не видел — слышал только, кажись, от Киева, что живет она на Полесье недалеко от границ Беларуси рядом с крупной атомной электростанцией, кажется, одной из мощнейших на территории Союза. Ничем больше не примечательный обычный провинциальный городок, где никогда ничего не происходит… Чем она так привлекла второй по величине город Беларуси, чем покорила его сердце, что он решил связать с ней, подданной другого народа, свою судьбу? Это было странно и несуразно, неожиданно и недальновидно, но… «Сердцу не прикажешь, — со вздохом подумал Минск. — Что ж, это твой выбор, братка. Совет вам да любовь». А вслух пробурчал, вскрывая конверт с письмом: — Спадзяюся, тебя он тоже приглашает. Текст короткого послания, уместившегося на страницу, он пробежал глазами быстро, так же быстро окончательно помрачнев, что не утаилось от внимательной Натальи. Озадаченно тронув его запястье, она тихо спросила: — Что там? Что-то недоброе?.. — Да нет… — минчанин неопределенно хмыкнул, сложно понять — то ли расстроившись, то ли рассердившись. — Почитай сама, — не пожелав озвучивать свои интерпретации, он отдал письмо Беларуси. «Мой мілы Мірась! — гласили слегка неровные строчки, словно их автор торопился, когда писал их, или делал это во время движения: мелкие буквы то и дело отрывались друг от друга. — Магчыма, это письмо покажется тебе странным, ведь я уже отправлял тебе одно числа девятнадцатого, и ты уже наверняка получил его, расписав ближайшие выходные. Может, даже купил билет на поезд… Шкада, коли так. Я пытался сообщить тебе эту новость по телефону, но до тебя, дружа, не дозвониться (пэўна, вы от бумаг не поднимаете головы), потому я направил вдогонку новый лист. Надеюсь, ты прочтешь его вовремя. Мне жаль, но придется отложить нашу встречу и провести знакомство позднее: моя любая Прыпяць не хочет покамест отмечать помолвку. Ты ж ведаешь нас, тутэйшых, ведаешь, как мы верим в наши старинные приметы. Так вот. Моя прыгажуня накануне ходила к своим ведуньям, и те нагадали ей, видимо, нешта нехорошее. Что именно — мне она не сказала, но вернулась она от них в очень задумчивом настроении и сразу же потребовала перенести наше свята. Никакие увещевания не помогли: мол, ей сказали, что некая тень на нас упадет в самые ближайшие дни, что горя будет много людского… Я сам не ведаю, как к этому всему относиться, и все же невесте своей перечить не решусь. Хотя и разумею, что ты наверняка поднимешь меня на смех, если я скажу, что воспринял глупые суеверия всерьез, но братка, ты ж — как образованный интеллигент, как шляхтич, как джентльмен в конце-то концов! — будь терпеливым и пойми нас, нязграбных. В общем, на выходных не приезжай. Я всем уже сообщил, ты один у меня остался — вечно занятая столица. Новую дату мы обязательно назначим и еще обязательно встретимся, не переживай. Прабач мне эту слабость… с годами я становлюсь каким-то чересчур нервным и подозрительным, тем паче — сейчас, когда в стране все сложно, а у меня свадьба на носу. Не сердись. И прости за неразборчивый почерк: пишу в машине, пока еду проверять, как мои улицы готовы к Первомаю. Обнимаю тебя.Твой Адась».
— Двадцать четвертое апреля, — прочла Наталья дату на конверте с коротким адресом и именем отправителя. — Письмо шло сутки. Я вынула его вчера из своего ящика: верно, на почте опять перепутали наши рабочие адреса. — Похоже, — Юшкевич охнул, вяло постучав подушечками пальцев по своей чашке. — С каждым годом почта работает все хуже и хуже: первое письмо Ивченко вообще не пришло. В нем он, похоже, рассказывал о своей помолвке и звал в гости знакомить с будущей женой. Но в результате я узнал о чувствах Гомеля от тебя. Неловко получилось, — пожаловался он, не уловив, что проговорился, правда, собеседница не обратила на это особого внимания. — Да, как-то нехорошо, — Арловская согласилась. Сама она, судя по всему, не была задета тем, что ее в гости не приглашали — как мудрая женщина она понимала, что представить невесту братьям-городам — это одно, а собственной стране — совершенно другое, и не хотела торопить Адама. Города нечасто решаются на брак. Ни к чему форсировать события. — Что ты думаешь за письмо? — хмуро осведомился Минск, возвращаясь к теме и кивнув на бумагу в руках Арловской. — Ну, девушка переживает: оно и понятно, перед таким событием. Пять важных мужчин к ней на обед нагрянут — как тут маленькой провинциалке не растеряться? Наготовь на вас, прими, обслужи — та еще задачка, а она как хохлушка просто не может не накормить гостей до отвала, — неуверенно посмеялась Беларусь, хотя она зря пыталась скрыть от своего города то разочарование, что постигло ее после прочтения письма. Со вчерашнего дня она верила, что принесет Мирославу приятную весть, которую они беззаботно обсудят, а вышло, что этим несуразным письмом она лишь испортила им обоим настроение. В столь чудный день — редкий выходной, который они оба искренне мечтали провести в счастливом ничегонеделанье, позабыв о надоевших проблемах… Это было форменное фиаско для нее. Правда, Минск видел и дальше: не одно лишь известие о несостоявшейся встрече городов заставило погрустнеть литвинку. — А что с предсказанием? — ему не очень-то хотелось задавать ей этот вопрос: в древние, поросшие мхом и быльем, века будущая Беларусь слыла умелой ворожеей, чьи прогнозы, кстати, сбывались. В свой час она предсказала уход Полоцка с национальной арены, трагическую оборону Бреста в первые дни войны, множество потоплений… да что там вспоминать — даже то, что скромный торговый городок по мянушке Менск однажды станет городом-миллионником и возглавит страну, нагадала ему Литва! С магией она была более чем знакома — пусть даже и твердила, что давно все это забросила. Минск же не любил магию: она внушала ему бессознательный страх, заставляла ощущать себя беспомощным и жалким пред высшими силами. И потому, как только он был крещен, сразу отказался от ритуалов… пока никто не видит, трижды постучав при этом по дереву. Сейчас, когда советский диалектический материализм отрицал не только мистику, но и религию, Юшкевич мастерски притворялся скептиком, правда, обсуждать «эти глупости» с бывшей чаровницей все равно не решался… Боялся, что она раскусит его лицемерие. И не знал, что она давно его раскусила. — Я думаю, что стоит прислушаться, если посвященные советуют не спешить, — произнесла Арловская, поджав губы. Ее лицо напоминало непроницаемую маску, точно страна тоже не испытывала никакого желания обсуждать столь скользкую тему. Минск вздохнул. — Меня немного смущают слова про тень, — перешагнув через гордость, все же признался он: молчание давило, хотелось хотя бы немного сбросить напряжение. — Палешукі — славутыя ведьмаки, до сих пор свято хранят и чтят древние традиции. Если честно, мне не нравится слушать от них предостережения. — Я знаю только одно, — Беларусь, отрешенно глядя в окно, еле заметно облизала сухие губы, — никто из чародеев не в силах увидеть собственную судьбу. Это закон жизни. Так что, если палешукі нагадали Припяти смуту, несчастья не должны коснуться их самих… по крайней мере напрямую… по крайней мере серьезно… — она промолчала, а потом со вздохом заметила, замученно потерев виски: — Ах, я не знаю, Мир, все это слишком сложно! — Так, слишком сложно, — вздохнув, минчанин тоже посмотрел на жизнь за стеклом, где царствовал беспечный апрель. Весна, самая прекрасная пора года, в этом году радовала поистине летним теплом: еще не наступил май, а в парках и скверах распустились всевозможные цветы, окрасив клумбы радугой красок, деревья укутались молодой листвой, всюду заливисто щебетали птицы, вернувшиеся в родные гнезда. Непривычно солнечный и яркий, даже по-июньски жаркий апрель позвал на воздух жителей столицы, уставших прятаться в стенах своих домов, и теперь на улицах было многолюдно. Наслаждаясь погодой, минчане, сменив зимнюю одежду на легкие куртки, сидели на лавочках, прогуливались по проспектам, катались на велосипедах и играли с детьми. Минск готовился к Первомаю — всюду висели праздничные растяжки с лозунгами, улицы усиленно мыли, несмотря на то, что они всегда отличались чистотой, в местах массовых гуляний ставили сцены. Глядя на всю эту безмятежность, Мирослав искренне пожалел, что они с Натальей зачем-то вообще начали говорить о тревогах. Они ведь собирались провести субботу как нормальные люди! И, подумав так, Минск решительно произнес: — Наташ, может, обсудим этот вопрос на службе? Сегодня выходной, мы с тобой давно заслужили отдых. Девушка перевела взгляд на своего спутника и, светло улыбнувшись, опять взяла его за руку. На ее щеках заиграл румянец, а накрашенные глаза лукаво прищурились, точно она замыслила какую-то шалость. — Ты прав, — сказала она. — Давай притворимся, будто мы помолвлены, и ты, как каждый влюбленный мужчина, рассчитывая, что обязательно меня завоюешь, привел меня сюда, чтобы поухаживать. Минск смущенно хмыкнул. — Давай. — И, пока она не сказала что-нибудь еще, уточнил: — А тебе бы хотелось, чтобы так было на самом деле? — Возможно, — Беларусь кокетливо убрала за ухо выбившийся локон. — Вы настоящий джентльмен, пан Юшкевич, и над вашим предложением я бы несомненно подумала, если бы его получила. — Тогда считайте, что уже его получили, — приободрился минчанин и, поддавшись порыву, встал из-за стола, чтобы тут же припасть пред барышней на колено. Она рассмеялась, когда он галантно поцеловал ее руку под удивленные взгляды окружающих. «Горько!» — крикнул подвыпивший сосед, кто-то одобрительно захлопал в ладоши, а сияющий счастьем Минск с достоинством произнес: — Я к вашим услугам, пани Арловска.27 апреля 1986
Страшная весть застала Юшкевича в магазине «Каравай», что на Площади Победы, в народе звавшейся Круглой: он приценивался к свежей выпечке, размышляя, что лучше купить — заварное пирожное или же пару сахарных кренделей. Пока его мозг решал столь важную дилемму, фоново журчащее радио объявило, что на Чернобыльской АЭС, что в УССР, произошла авария… Мирослав мгновенно побледнел, застыв у витрины с булками, как каменное изваяние, а секундой позже, резко развернувшись, пулей вылетел из магазина. Как после взрыва, все мысли разом перемешались в его сознании, все дальнейшие события сплелись в тугой пестрый клубок. Минск не запомнил, как он долетел до исполкома, как настойчиво обрывал телефоны в тщетных попытках дозвониться до Гомеля, молясь, чтобы друг ответил. Но слышал только равнодушные натянутые гудки. Он долго не хотел верить, что все напрасно, не хотел принимать, что южанина нет на месте, потому как это значило, что Гомель… В конце концов, измучавшись и ничего не добившись, Минск рухнул в кресло, уткнувшись в ладони. Так, отчаявшийся, беспомощный, убитый свалившимся на них горем, он просидел бессчетное число времени. В тишине ровно щелкали большие часы. Решение — слабое, ненадежное, но хотя бы какое-то! — пришло в его голову вяло, однако он зацепился за него. Единственное, что он мог сейчас сделать… Поднявшись из-за стола, на ватных ногах Минск пересек кабинет и распахнул потайной сейф, скрытый в стене так, что никто бы даже из знающих не догадался, что тот вообще существует. Из сейфа он вытащил неприметный потертый чемоданчик, после чего вернулся к письменному столу да, поколебавшись, шумно выдохнул и потянулся к большим канцелярским ножницам… …Когда Беларусь вошла в кабинет, она обнаружила минчанина стоящим с ними в руках. Несколько тягучих, точно масло, секунд страна и ее столица молча изучали друг друга, потом Минск вздохнул и, отложив ножницы, забрал со стола свой чемодан. — Т-ты… — пробормотала, запинаясь, Наталья, не сводя с Мирослава широко распахнутых глаз, в которых застыл почти что животный страх. Отросшие пряди Юшкевича, как мертвые каштановые змеи, длинные и жуткие, валялись на полу у его ног. Неаккуратно обрезанные канцелярскими ножницами растрепанные волосы города смотрелись ужасно, правда, судя по равнодушному выражению лица Минска, его это абсолютно не волновало. — Зачем?.. — без голоса спросила страна, с ужасом припомнив древний обычай, но спешно отогнав эти мысли. — Зачем ты?.. — Так было нужно, — сухо ответил Минск. Перешагнув через свои бывшие пасмы, их палач, по-прежнему оставаясь безучастным к жертвам своей жестокости, поравнялся с Натальей и хмуро сообщил: — Я уезжаю. — Его пальцы с силой сжали ручку чемоданчика. Их взгляды встретились. Серо-зеленые глаза сошлись с синими в немом поединке, где не было и не могло быть победителя. Будто прочитав мысли Юшкевича, Арловская бросила: — Ты никуда не поедешь. — Ты мне не запретишь, — твердо сказал Минск, но острые ногти девушки больно впились в его предплечье. — Запрещу! — вскричала Беларусь, сама не своя от нахлынувшей ярости. — Это приказ! Ты останешься здесь, Юшкевич, или я… — Или «что»? — с легкостью вырвав свою руку из чужой хватки, он взял ее за плечи и сильно встряхнул, чего она никак не ждала от тихого скромника. — Я мужчина, я не вправе отсиживаться в тылу, когда началась война, — ровно произнес он — точь-в-точь как в июне сорок первого, и Наталья невольно вздрогнула от злого воспоминания. — Прабач. Отпустив девушку, Юшкевич исчез в дверях, не видя, как она сползла по стене, закрыв лицо ладонями. И не зная, что она плачет. *** Он сразу поехал на вокзал, ближайшим поездом направился на юго-восток и уже к вечеру был в Гомеле. Правда, в старинном доме у красивого парка, где Адам жил с матерью, самого Адама не оказалось: озадаченная Сож сообщила Минску, что Гомель улетел в Украину помогать эвакуировать жителей и что она очень переживает за него. Поблагодарив реку, Юшкевич попрощался, с большим трудом отказавшись от ее сердечных предложений поужинать и переночевать. До границы он добрался к ночи. Пройти ее незамеченным Мирослав мог: любой город способен стать невидимым и бестелесным для людей при пересечении границ, но после нее у Минска возникли сложности: на пустынной дороге, ведущей к Припяти, он не встретил ни одной машины. Пришлось потратить последние силы на перемещение. Изнемогая от жуткой усталости, мучаясь головокружением и мигренью — обязательными спутниками любого перерасхода воплощенческих сил, — в конце концов Минск дотащился до маленького полесского города… Города, где его встретила тишина. Никогда прежде он не слышал такую тишину — поистине мертвую, всепоглощающую, точно незримым куполом накрывшую кварталы и улицы, мосты и дороги, центр и окраины. Словно завороженный, постоянно оглядываясь и крутя головой, он шел мимо пустых домов, школ, больниц и магазинов, ему попадались какие-то вещи, брошенные или забытые их хозяевами. В местном парке возле остановившегося колеса обозрения он намеренно замер, старательно вглядываясь в темноту, но среди деревьев так никого и не увидел. От всех этих постапокалиптических картин у Юшкевича по спине то и дело пробегали мурашки, его швыряло в холодный пот каждый раз, когда ему на глаза попадалась новая страшная находка: книга, шарф, кофта, грязная чашка, потерянная игрушка… Судорожно сглотнув, он шагал дальше, сильней сжимая портфель под мышкой и уже ненавидя скрип собственных ботинок — казалось, единственный звук в округе. «Где все жители?..» — мысленно спрашивал сам себя минчанин, морщась от покалываний в сердце: он уже понимал, что людей вывезли, причем, похоже, в ужасной спешке. И знал лучше всех, что без людей ожидает город… Выйдя на центральную площадь, он вобрал в легкие побольше воздуха да крикнул — так громко, как только мог: — ПРЫПЯЦЬ! Но ответом ему была все та же жуткая тишина. — Няўжо?.. — прошептал Минск, чувствуя, как на его глазах предательски скапливается влага. Не желая принимать очевидное, он знал, что ему этого не избежать. Он уже собирался упасть на колени и расплакаться, когда услышал за плечом чье-то грозное: — Руки вверх. Рефлекторно обернувшись, Минск увидел высокого человека в респираторе и защитном костюме. Наставив на белоруса автомат, противник внимательно смотрел на застывшего посреди площади гражданина, который медленно поднял руки, не выпуская из одной из них свой портфель. Спустя, как померещилось минчанину, целую вечность автоматчик опустил дуло своего оружия, чтобы затем, сдернув с себя маску респиратора, грязно выругаться. — Мирка, — выдохнул он после матерной тирады. — Адась, — слабо улыбнулся минчанин. Мгновенно оказавшись рядом, Гомель накинулся на беззащитного друга, как стервятник на свою жертву. — Юшкевич, твою дивизию мать! — орал всегда спокойный и добрый палешук, схватив столицу за плечи и тряся, точно грушу. — Ты что тут робишь, ротозей?! Ты же сдохнешь, холера ясная! Ты что, вообще ничего не понимаешь?! — среди его яростного потока это были наиболее приличные слова, но болван Мирка, видимо, все равно не понимал всей серьезности ситуации, продолжая глупо хлопать ресницами и мычать какие-то оправдания. — Я хотел… мне казалось… — Мало ли что там тебе «казалось»! — перебил его лепет Ивченко. — Клянусь, Юшка, если мы останемся живы, я всыплю тебе за эту дурацкую самодеятельность так, что ты не соберешь костей по всей БССР! Я сверну тебе голову, шэльма, я подвешу тебя за ноги на площади, я вздерну тебя на дыбе, я… — Я тоже очень тебя люблю, — тихо заметил Минск. Эта простая истина остудила Гомеля, заставив его тотчас же сникнуть, разжать руки и потупиться. — Прости, — его губы задрожали. Заморгав часто-часто, бедняга попытался сдержать слезы, но у него ничего не вышло — и через секунду он уже рыдал в голос, прижимая к себе маленького хрупкого Мирослава. Лишь когда, выплеснув все эмоции, Гомель перестал всхлипывать, он ослабил стальные объятья, вновь подарив свободу названому брату. Тот не перечил. Молча протянув Минску свой респиратор, Ивченко скромно пояснил: — Надень. Хоть какая защита. Хотя ты и так уже облучился хуже некуда. — Что здесь произошло? — негромко осведомился столичанин, послушно надевая маску, хотя и не испытывая особого желания: к подобным вещам еще с военных лет он испытывал сильную неприязнь. Газовые камеры, пытки… Все это навязчиво возникало перед глазами. Гомель кратко пересказал Минску свершившуюся трагедию, заставив того окончательно помрачнеть: значит, предчувствия не обманули ни его, ни болотных ворожей, нагадавших Припяти горе… Сглотнув, он поежился, озвучив после откровенного монолога Адама лишь один вопрос: — Ты ищешь Припять? — Да, — скорбно проронил Ивченко. — Или то, что от нее осталось. Юшкевич вздохнул. — Я с тобой, — просто сообщил он. — Я здесь по той же причине. Гомель не ответил. Дальше они пошли вместе, тщательно просматривая каждый закоулок, попадавшийся им, роясь в завалах, заглядывая в покинутые дома. Надежда таяла с каждым шагом. Лишь под утро, в самые темные часы, столичанин вдруг заметил в одном из мертвых окон странный огонек, словно кто-то внутри квартиры играл карманным фонариком. Когда Минск указал другу на этот свет, Гомель переменился в лице. — Это она! — воскликнул он, бросившись к заветному дому. — Она там, бежим! Стремглав бросившись вверх по лестнице, они вышибли запертую дверь одной из квартир, ввалились внутрь, а там… В маленькой комнате на узкой кровати лежала девушка. Сложив на груди свои красивые руки, она разбросала по подушке темные косы. Ленты в них потускнели, прежний румянец покинул ее щеки, пухлые губы побледнели, под глазами залегли тени, которых там не было отродясь. Ее льняное платье, расшитое украинскими узорами, выцвело, точно провело много часов под прямым палящим солнцем. Казалось, что Припять просто спит — так спокойно было ее пугающе белое лицо, но его заострившиеся черты говорили о другом, о неотвратимом. Гомель, не проронив ни слова, подошел к ней и, рухнув возле ее постели, обессиленно уткнулся в неподвижное прохладное тело прыгажуни. Он плакал. Беззвучно, но горько и безутешно, не стыдясь своего горя. Минск стоял поодаль. Он видел, как крохотный огонек на лбу девушки — душа умирающего города — постепенно становился все незаметнее, вскоре совсем потухнув. Адам по-прежнему сидел на полу. Мирослав подошел к распахнутому настежь окну и, сдернув респиратор, бесполезный для того, кто уже наглотался радиации в этом отравленном ею месте, оперся на подоконник, подставив лицо влажному ветру. За домами лениво вставало солнце, окрашивая небо и обещая новый погожий день. Впервые за долгие годы в голове Минска не было ни единой мысли — всех их точно тоже разнесло атомным взрывом, как несчастный реактор станции. Ветер трепал рваные концы его изуродованных волос, и Мирослав как-то будто бы между прочим — совсем без каких-либо чувств — отметил, что полы его запачканного грязью пальто осыпались, словно их опалили. Он поднял руку и апатично рассмотрел свой локоть: нитки здесь расползлись, норовя вот-вот образовать дырку, как если бы ткань его одежды сжирала невидимая моль… Может, так оно и было: радиация, невидимый враг, прячущийся за фасадом тихих весенних улиц, вполне могла так убивать воплощенье города. Но Минск почему-то отнесся к этому равнодушно. За спиной послышались тихие шаги, и к подоконнику подошел Адам, медленно закурил. Его слезы уже высохли, лишь покрасневшие белки глаз выдавали, что этот мужчина только что овдовел. Овдовел, не женившись… Какое-то время Ивченко молчал, а потом внезапно спросил, заставив Юшкевича встрепенуться: — Что в твоем чемодане? — А? — минчанин сморгнул, и друг повторил вопрос: — Твой чемодан — что в нем? — Ах, в чемодане… — наконец дошло до Юшкевича. Слабо улыбнувшись, он немного помялся, словно сомневаясь, стоит ли говорить, но потом растерянно пояснил: — Деньги. — Деньги? — бледная физиономия Ивченко вытянулась. — Так, — обернувшись в поисках своего портфеля и облегченно выдохнув, обнаружив тот у двери, столичанин поспешил его принести. Водрузив свой багаж на подоконник, Минск без дальнейших проволочек открыл щелкнувшие замки, чтобы… потрясенно вытряхнуть из дипломата огромную кучу праха. Прошла еще одна вечность прежде чем гомельчанин выдавил: — Сколько здесь было? — Все мои сбережения, — с убитым, но отреченным видом отозвался Минск. Казалось, это стало контрольным выстрелом в его голову, где и без того гулял ветер. — Почему они не на книжке? — тихо спросил Адам. — Потом объясню, — Юшкевич отмахнулся, и Ивченко благоразумно решил больше ничего не спрашивать у этого торговца, до сих пор свято верящего, будто деньги смогут выручить из любой беды. Гомель так и не узнал, что эти средства на самом деле были казенными, и что чуть позже Беларусь истинным чудом спасет беднягу от сурового наказания, проявив буквально чудеса дипломатии, чтоб убедить партийную верхушку, будто бы эта сумма была списана на помощь братской республике… Зато он вскоре узнал, как им обоим придется заплатить за их дерзкий поход в зараженный город: сперва они оба — тов. Ивченко А.М. и тов. Юшкевич М.М. — по прямому секретному распоряжению главы БССР отправятся в закрытые больничные боксы на лечение, затем — по такому же тайному приказу — получат строгий выговор от Арловской и однопартийцев. Гомель станет зоной проживания с периодическим радиационным контролем и приобретет астму, а Минск — хроническую сердечную недостаточность. Дорогая цена. Правда, ни один из них ни разу — ни лежа под капельницами в заключении в больничной одиночке, ни в кабинете у Беларуси, ни на регулярных осмотрах — не усомнится, что они поступили правильно. Припять умерла на руках любимого — пожалуй, для города (да и для человека) это самая замечательная смерть. Они похоронят ее в закрытом цинковом гробу, и на прощании соберутся приграничные города из обеих стран — и Украины, и Беларуси. А потом будут тяжелые дни нового мира, уже узнавшего, что такое атомный взрыв… множество человеческих жизней, брошенных на алтарь чужой гордыни, подорванное здоровье будущих поколений, зона отчуждения… …Новый понедельник начинался тихо и безмятежно: над погибшем поселением лениво вставало солнце, деревья шелестели юной листвой. Два белорусских города, стоя напротив окна чьей-то опустевшей квартиры, мысленно читали молитву, каждый свою: Гомель — православную, Минск — католическую. Чернобыльскую. За каждого. А в родном исполкоме Юшкевича в почтовом ящике валялось заблудившееся письмо от девятнадцатого апреля. Примечания: Глава названа в честь книги Светланы Алексиевич, белорусской писательницы, лауреата Нобелевской премии по литературе — «Чернобыльская молитва. Хроника будущего». Чернобыльская АЭС — остановленная атомная электростанция в Украине, известная в связи с аварией, произошедшей 26 апреля 1986 в 1:23:45. Расположена в восточной части белорусско-украинского Полесья в 11 км от границы с Республикой Беларусь. К западу от АЭС находится покинутый город Припять. Разрушение станции носило взрывной характер, реактор был полностью разрушен, а в окружающую среду выброшено огромное количество радиоактивных веществ. Авария расценивается как крупнейшая за всю историю атомной энергетики: облако от горящего реактора разнесло различные радиоактивные материалы, прежде всего радионуклиды йода и цезия, по большей части Европы. Наибольшие выпадения отмечались на территориях Беларуси, России и Украины. Из тридцатикилометровой зоны отчуждения вокруг АЭС было эвакуировано все население — более 115 тысяч человек. В ликвидации последствий катастрофы участвовали более 600 тысяч человек. Чернобыльская авария стала событием большого общественно-политического значения для СССР, и многие факты о ней были засекречены. Даже на сегодняшний день у специалистов нет единого мнения о ее точных причинах. Первое сообщение об аварии на Чернобыльской АЭС появилось в советских СМИ 27 апреля, через 36 часов после катастрофы. После оценки масштабов радиоактивного загрязнения стало ясно, что потребуется эвакуация города Припять, которая была проведена 27 апреля. Чтобы не раздувать панику, сообщалось, что эвакуированные вернутся домой через три дня, но этого не произошло. В городах Украины и Беларуси в это время проводились праздничные демонстрации и гуляния, посвященные Первомаю. Карибский кризис — исторический термин, определяющий чрезвычайно напряженное противостояние между Советским Союзом и Соединенными Штатами в октябре 1962 года, которое было вызвано размещением США ядерного оружия в Турции в 1961 году и тайным размещением на Кубе военных частей и подразделений Вооруженных Сил СССР, техники и вооружения, включая ядерное оружие. Кризис мог привести к глобальной ядерной войне, но, к счастью, не привел. Припять (белор. Прыпяць, укр. Прип’ять) — река в Беларуси (Брестская и Гомельская области) и в Украине (Волынская, Ровненская, Киевская области). Крупнейший по площади бассейна, длине и водности правый приток Днепра, впадает в Киевское водохранилище. Также Припять — покинутый город в Киевской области Украины. Город расположен в 3 км от ЧАЭС, неподалеку от границы с Беларусью. До аварии в городе проживало 47 500 человек, ныне постоянное население отсутствует в связи с высоким уровнем радиации. Палешукі (полещуки) — коренное население Полесья. Термин является экзоэтнонимом и как самоназвание жителями Полесья употребляется редко. Жители Полесья сохранили многие архаичные черты в материальной и духовной культуре, языке и самосознании. После включения Западного Полесья в состав Полесского воеводства межвоенной Польской Республики польские власти проводили политику «отрыва» местного населения от украинского и белорусского влияния. В результате во время переписи населения 1931 года в Полесском воеводстве 64% населения назвали свой язык «местным» (польск. tutejszy). Термин «тутэйшыя» («тутэйшие») соответствует термину «палешукі» за исключением того, что «тутэйшыя» является самоназванием. «Спросила страна, с ужасом припомнив древний обычай…»: по традиции многих народов мужчины обрезали свои волосы, отправляясь на войну. Сож — река в Европе, на которой стоит Гомель, левый приток Днепра (здесь: мать Гомеля). Протекает по территории России, Беларуси и частично по границе с Украиной. В моей истории у воплощений городов есть способность к телепортации, однако эта способность ограничена, а потому ею следует пользоваться лишь в критическом случае, дабы не подорвать собственное здоровье. Гомель находится в зоне заражения (по цезию-137) от 1 до 5 ku/км² (зона проживания с периодическим радиационным контролем). В 20 км к юго-западу от города начинается зона отселения и отчуждения. «Шэльма» — распространенное белорусское ругательство. Белорусские слова: «размова» — «разговор», «быццам» — «будто», «зразумела» — «понятно», «чуў» — «слышал», «нешта» — «что-то», «спадзяюся» — «надеюсь», «магчыма» — «возможно», «шкада» — «жаль», «прыгажуня» — «красавица», «нязграбны» — «неловкий» (хотя это слово не имеет прямого перевода с полностью тем же смыслом), «мянушка» — «прозвище», «славутыя» — «известные», «няўжо» — «неужели». Иллюстрация к части: https://vk.com/photo-170690177_457239196?list=album-170690177_00&rev=1#comments Искреннее спасибо автору, Farenser, за столь точное отражение происходящего. ♥