Три ада

      Летние ночи в шотландской глуши самые тихие. Даже вольный полевой ветер не поёт звездам своих серенад. Запретный лес спит мертвым сном. В небе над замком властвует лунная ночь. И когда всю эту святость момента в миг разрушает истошный, нечеловеческий вопль, Гермиона реагирует незамедлительно. На одном инстинкте её рука ныряет под подушку и на ощупь находит там грушевую ветвь. И вот Дамблдор уже в полусидячем положении нервно озирается по сторонам, вглядываясь в самые тёмные углы. Крик повторяется, прогоняя из сознания остатки дрёмы, и перепуганная Гермиона наконец замечает мечущегося на соседней половине кровати Тома.       Его глаза приоткрыты, но сказать однозначно, что Риддл бодрствует, нельзя. Он и в сознании, и нет. То громко кричит, то едва слышно бредет, сбив ногами одеяло в бесформенный ком. И, кажется, не замечает ничего вокруг. Ни один волшебник в мире не оценил бы, если бы его попытались разбудить с палочкой в руках,       (шпаги наголо, дворяне)       поэтому Гермиона быстро прячет свою обратно под подушку и предпринимает первую безуспешную попытку достучаться до Тома. Она протягивает к нему руку, но ту молниеносно перехватывают — ладонь, обхватившая тонкую кисть, потная и горит огнем. Чуть сдвинувшись, Гермиона всё же дотягивается до покрытого испариной лба.       — Пожалуйста, — первое, что выходит разобрать сквозь хриплый, сбивчивый шепот. — Пожалуйста, выпустите! ВЫПУСТИТЕ МЕНЯ ОТСЮДА!       — Том!       Гермиона едва успевает отпрянуть в сторону и избежать столкновения лоб в лоб, которое, кстати говоря, могло бы стать чудесным средством для пробуждения, когда Риддл резко поднимается и садится на кровати. Он зажимает ладонями уши и, подбирая колени к грудной клетке, закрывает глаза.       — Убью! ВСЕХ ВАС! — крик, и снова неясное бормотание. — Откройте чертову дверь!       Одна его рука, по-аристократически бледная и больше похожая на кость, плотно обтянутую кожей, опускается вниз. Неровные, сломанные ногти царапают выступающую на лице скулу, верхнюю губу, нижнюю, жилистую шею, а потом замирают прямо над сердцем, отчаянно вцепляясь в ночную рубашку и оттягивая её от тела. Хлопок звонко трещит, Риддл задыхается.       Гермионе страшно.       — Том, — она пытается перехватить его длинные пальцы и спасти слизеринца от дальнейших увечий, но останавливается на полпути, почувствовав холодный липкий страх, противной паутиной оплетающий позвоночник, и яркую вспышку чистейшей ярости, ударившей быстрой молнией где-то в области затылка.       Почувствовав густой и злобный поток чужой магии. Такой тягучий, словно вдруг оказался в самом центре болота, и трясина засасывает всё глубже, пока тяжесть прогнившей тины не осядет в лёгких и не умертвит.       Гермиона могла бы испугаться — любой бы на её месте испугался. Вот только она встречалась с существом гораздо более свирепым и злым — этот паразит жил внутри неё и вёл охоту. Дамблдор чувствовала, когда спала, когда медитировала, когда просто существовала, ощущала его чёрный, бездонный взгляд и могильный холод чужого дыхания между лопаток.       А мальчик перед ней был просто мальчиком. Был ребёнком, нуждающимся в незамедлительной помощи.       Да, только поэтому она действует настолько решительно.       — Том, посмотри на меня! — Гермиона подается вперед и смело берет в руки мокрое и покрасневшее от слёз лицо, большими пальцами с нежностью растирая по впалым щекам солёные дорожки.       Наконец-то в глазах слизеринца появляется осознанность, взгляд проясняется. Но Риддл чересчур горячий, и Дамблдор слишком поздно распознает симптомы лихорадки. Когда кажется, что Том наконец очнулся от своего кошмара, его сразу же скручивает пополам, словно он больше не контролирует ни единой мышцы в организме. И, наверное, в самый последний момент он успевает собрать ничтожные остатки сил и оттолкнуть Гермиону в сторону.       Потом кошмар становится явью.       Его рвёт. Прямо там, на кровати. Грязно. Мерзко. Комнату быстро заполняет резкий, отвратительный, въедчивый кисло-горький запах. С ужасом Гермиона понимает — это вся съеденная за вечер еда. Тому плохо. Гермионе ещё хуже. От надрывных звуков, которые он издает, хочется зажмуриться, закрыть уши, убежать спрятаться. Но она не двигается. Замирает. Остаётся рядом.       И Гермиона сама не понимает, на кого в этот момент больше похожа: на оленя, застывшего в свете охотничьего фонаря, или на святую Марию Магдалину*, готовую самоотверженно броситься вперед и залечить на его сердце каждую гнойную рану.       Наконец снова становится тихо. Гермиона так и сидит, боясь даже шелохнуться. Прислушивается к тихому хриплому дыханию, которое время от времени сменяется глубокими вздохами и вздрагиваниями ослабевшего тела. Только спустя несколько долгих и бесконечных минут Том приходит в себя. Медленно поворачивая голову, он оглядывает беспорядок, который устроил, пока наконец не встречается с Гермионой взглядом. Непонятно, чего больше он боится увидеть в испуганных глазах напротив — отвращения или жалость? — в чертах его лица, заостренного и выбеленного голодом и ужасами войны, высечены боль и стыд. Тома в очередной раз прошибает дрожь, за которой больше ничего не следует — желудок пуст, но ведомый страхом, он вновь прячет грязное лицо в трясущихся руках.       Риддл сидит так какое-то время, и не сразу замечает, когда всё вокруг снова становится чистым, а в воздух возвращается привычный для этой комнаты запах пергамента и чернил, и аромат кислого чая — её самого любимого, он помнит. Но даже когда замечает, двигаться или хоть как-то показать признаки жизни не спешит — вероятнее всего, ему хочется провалиться сквозь землю и забыться вечным сном.       Вот только проваливаться некуда.       — Повернись ко мне, — уже бодрее командует Гермиона, и этот её тон всё-таки заставляет Тома приподнять голову. — Повернись, я тебе говорю, нужно…       Она не договаривает — не знает, как сказать — лишь показывает палочкой, которая второй раз за ночь оказывается в руках, на своё лицо и шею. Том понимает без слов. И пока он сжимает грязными руками подранную ночную рубашку, сдерживая гнев и поток брани, готовый в любую секунду выплеснуться изо рта, магия Дамблдор окружает его со всех сторон, очищая и успокаивая, являя собой настоящее чудо.       Риддл всё ещё молчит. Да и Гермионе сказать особо нечего. Но вдруг он резко сдвигается в сторону и опускает ноги на пол. И пусть выбраться из комфорта и теплоты кровати — его личное решение, мурашками от этого покрывается сама Гермиона.       — Постой! — она едва успевает схватить чужую руку, удивившись тому, как быстро остыло его тело после лихорадки, и помешать Риддлу подняться. — Куда ты собрался?       Не поворачиваясь, Том пытается высвободиться из её крепкой хватки, но Дамблдор, как говорится, вцепилась намертво.       — Отпусти, — оставляя бесполезные попытки сбросить её руку, хрипит он, сипло выдыхая куда-то в темноту, и Гермионе мерещится сиплый, больной свист измученных легких. — Мне нужно… успокоиться.       Дамблдор лишь сильнее сжимает пальцы. Как будто он может ускользнуть в любую секунду и снова исчезнуть из её жизни на долгое-долгое время.       — Расскажи мне, — просит она, подползая ближе и упираясь лбом в место между выступающих лопаток. — Расскажи, что тебе снилось. Расскажи, что ты пережил за это лето. Расскажи, чего боишься. Я помогу тебе. Помогу справиться… со всем этим. Пожалуйста.       — Отпусти.       Гермиона чувствует его глубокий вдох и следующий за ним тихий свист — всё-таки не померещилось — и понимает, Том ни за что не откроет ей и крупицу своей души. Никогда и ничего не скажет Дамблдор, пока она не предложит ему что-то взамен.       Потому что в этом весь он.       — Я не могу тебя отпустить! Я не хочу отпускать тебя, Том! — Риддл замирает, когда её пальцы с запястья перебираются на рубашку и теперь сжимают влажный от пота хлопок: мокрый и холодный. — Не уходи больше. Да, я не подарок! Но и твой характер — не сахар, знаешь ли! И я так скучала по тебе! Эй, и вот надо тебе поворачиваться именно сейчас?!       Когда Риддл садится к Дамблдор лицом, её кулаки разжимаются, и руки безвольно опускаются вниз. Гермионе крайне неудобно выставлять все свои чувства напоказ глядя прямо ему в глаза — в спину говорить получается куда легче, но, судя по всему, такова цена испытанного им этой ночью стыда. И всё равно нужные слова подобрать трудно. Они крутятся в голове, оседают на кончике языка, но так и не произносятся. Том терпеливо ждет, что уже само по себе удивительно, и Дамблдор пробует донести до него свои мысли по-другому.       — Что ты делаешь? — Риддл пытается отклониться назад и уйти от прикосновения, когда она протягивает к нему руку и накрывает ладонью один глаз, но всё же остается на месте — позади край кровати, и он не может позволить себе сегодня ещё и кубарем упасть на пол. Такого Том точно не переживет.       — Скажи, удобно так смотреть?       Том хмуриться, пытаясь понять, что она имеет в виду. Но так и не найдя правильный, по его мнению, ответ, отвечает предельно честно:       — Нет. Непривычно, — он отодвигает её руку в сторону, но Гермиона твердо возвращает её обратно. — Что ещё?       — Так я вижу мир без тебя, — она опускает голову, пряча за кудрями смущение, но ладонь не двигается с места. — Только половину.       Её сердце так сильно стучит, и Гермиона искренне надеется, что этот предательский стук слышен лишь ей одной. И когда только Том стал таким немногословным? Пусть бы уже сказал хоть что-нибудь! Даже его язвительность сейчас была бы к месту! Всё, что угодно, кроме пустого молчания!       — Поэтому расскажи мне всё Том! — и снова Дамблдор смотрит прямо, и снова встречается с безразличием, разбивается о него, как волна о высочайшие скалы.       Вдруг Гермиона понимает: всего сказанного чрезвычайно мало и абсолютно недостаточно. Том ей не верит. Конечно же, ведь она не сделала ни единой попытки связаться с ним за больше, чем полгода, а теперь ещё смеет что-то требовать и кричать всякую ерунду ему в лицо — именно так Риддл видит всё со стороны.       Обидно.       — Ну ладно, — она убирает ладонь от его лица. — Я тебе докажу.       Дамблдор сосредотачивается. Теперь волшебство вокруг них напоминает легкие порывы освежающего ветра. Наконец — и это уже маленькая победа! — безразличие Риддла сменяется интересом. Гермиона решительно сжимает грушевую ветвь и заставляет магию искриться. Левая рука обхватывает левое предплечье. Том понимает без слов. Его длинные тонкие пальцы с зеркальной точностью отражают её движения, а в глазах мерцает вызов, который Гермиона принимает без раздумий.       — Я, — волшебная палочка мерцает, и воздух вокруг содрогается, но Дамблдор продолжает, глядя прямиком ему в глаза, — клянусь своей жизнью и магией, что никогда и никому не расскажу о твоих слабостях. Том Марволо Риддл, примешь ли ты мою клятву?       И только когда с его губ слетает едва слышное «да», клокочущий гул магии медленно утихает. Такое серьезное волшебство требует больших затрат, поэтому обессиленная Гермиона валится на подушку. Теперь уже её лоб покрыт липким потом, а тело словно желе. Глаза сами собой закрываются, но Дамблдор упрямо борется со сном, пока сквозь усталость вдруг не чувствует мягкость и тепло одеяла.       — Не уходи, — просит она в последний раз, понимая, что больше ей нечем удержать Тома рядом, но облегчено выдыхает, когда чувствует, что место рядом покорно продавливается под тяжестью чужого тела.       — Мне снилось, что меня снова заперли в кладовой.       — Тебя запирали? Какой ужас…       Она слышит, как он усмехается, и от этого по телу внезапно разливается легкость.       — Спи, Гермиона.       И она повинуется. Засыпает, даже не осознавая, к чему в будущем приведет данное этой летней ночью обещание.       Когда солнечный свет пробивается сквозь ресницы, заставляя открыть глаза, Тома рядом уже нет. Приподнявшись на локтях, Гермиона нервно осматривается, но сразу успокаивается, обнаружив Риддла в кресле с «Историей магии» в руках.       — Доброе утро, — бросает он, не отрываясь от книги, пока Дамблдор цепким взглядом выискивает признак малейшего недомогания.       Но находит нечто другое и беззвучно замирает.       Его волосы, мокрые, зачесаны назад и выглядят короче, чем вчера, рубашка навыпуск мотается на острых плечах. Похоже, пока она спала, Том окончательно привел себя в порядок.       — Что? — интересуется Риддл, заметив её внимательный взгляд.       Его голос не вырывает из оцепенения, а точно нежно пробуждает от долгого сна. Сухость, что была ранее, исчезла. Риддл всё ещё немного хрипит, но его голос как-то по-новому глубок и гибок. Сладким рокотом тянется он к ней, прогоняя тишину.       — Гермиона?       Дамблдор вдруг понимает, что пялится на слизеринца неприлично долго. Но ничего поделать с собой не может. Человек перед ней — Том. В этом Гермиона уверена. Однако он какой-то слишком другой. Слишком изменившийся. Вроде бы всё тот же высокий лоб, та же стройная фигура, проглядывающаяся сквозь болезненную худобу, но по-другому впалые щеки и чужая аристократическая осанка. Нет, Риддл и раньше всегда держался прямо и с достоинством. Сейчас же даже в том, как он сидит, Гермиона может разглядеть едва заметную Малфойскую манерность.       — Как ты себя чувствуешь? — наконец-то находятся нужные слова. Гермиона встает с кровати, отмечая то, как настороженно Том следит за каждым её движением. — Ничего не болит?       Она старается ступать как можно плавнее. Но идёт Гермиона не к Тому, а к столу, на котором эльфы обычно оставляют кувшин с водой.       — Нет, — спустя какое-то время раздается в ответ. — Ничего.       Такой ответ Гермиона считает удовлетворительным, может быть даже «выше ожидаемого». Она берет кувшин, наливает себе полный стакан прохладной воды и осушает его всего за несколько больших и жадных глотков.       — Знаешь, тут прилетел твой друг, — кивает Риддл в сторону окна, и в указанном направлении Гермиона сразу замечает нахохлившийся комок перьев.       — Гавр! — подзывает она сыча, и тот, повинуясь зову хозяйки, незамедлительно оказывается на её плече и доверчиво трется головой о буйные после сна локоны. — Что там у тебя?       Гавр послушно выставляет когтистую лапу вперед и смиренно ждет, когда Гермиона развяжет тесьму и заберет конверт. И стоит только письму упасть в руки Дамблдор, сыч спешит снова оказаться на окне.       — Кажется, ему нравится глазеть на Запретный лес, — усмехается Риддл, возвращаясь к книге и всем видом пытаясь изобразить равнодушие. — Что там?       Гермиона не отвечает, поэтому Том откладывает «Историю магии» в сторону, поднимается на ноги и подходит к ней.       — Альбус, — прежде чем Том успевает встать настолько близко, чтобы разглядеть текст, Дамблдор складывает послание пополам. — Приехал и приглашает спуститься к завтраку. Обоих.       При упоминании её опекуна мимические мышцы на лице Риддла еле заметно дергаются, а плечи напрягаются.       — О, ну раз профессор Дамблдор приглашает, — тянет Том с фальшивой улыбкой, а потом возвращается к брошенной книге и продолжает, уже не глядя в её сторону. — Думаю, тебе стоит подготовиться, Гермиона. Прими горячую ванную и верни лицу цвет, а то после такого приглашения ты белее мела.       Дамблдор следует совету, но даже спустя полчаса, проведенные в кипятке, не может вернуть здоровый румянец. Альбус зол и разочарован. Его негодование даже не спрятано между строчек, оно буквально кровоточит из каждой написанной буквы. Раньше она бы испугалась, расплакалась, ощутила стыд, просила бы прощения — хотя бы что-то одно из этого. Сейчас же Гермиона морально готовилась вступить с ним в конфронтацию, потому что, как ни старалась, не видела ничего неправильного в своем поступке. А вот к Альбусу у неё, напротив, было много вопросов. Недовольство его поведением было на кончике её языка, и она была полна решимости его озвучить.       Они спустились в Большой зал, когда Альбус Дамблдор, сидя за длинным столом для учителей, практически заканчивал трапезу, о чём-то оживленно переговариваясь с профессором Нейтом. Гермиона успела сделать шагов пять под парящим потолком Большого зала, как взгляд через очки-полумесяцы буквально пригвоздил её к месту. Спасибо Риддлу, стоящему по правую руку несгибаемым стержнем, что подхватил под локоть и не дал упасть.       — Альбус, — чуть отойдя от Тома, мисс Дамблдор присела в изящном реверансе. Игнорирование проблемы, безусловно, не есть решение, но Гермиона в глубине души — где-то очень-очень глубоко — всё ещё надеялась, что старший волшебник злится не так сильно, как показалось в письме. — Когда ты вернулся?       Она абсолютно точно просчиталась.       — Сразу же, как со мной связался директор Диппет, — пригубив из чашки напиток, Альбус обратил внимание на Тома. — Мистер Риддл, как добрались?       Гермиона молилась Годрику, Мерлину, даже Салазару, лишь бы Том не сделал их положение ещё хуже! Но второй раз за утро — а точнее за какую-то минуту — все надежды рассыпались прахом, стоило ей затылком ощутить эту расплывающуюся улыбку Чеширского кота на его, бесспорно, довольном лице.       — Можно сказать, что с ветерком, профессор. Благодарю за беспокойство, — яда в сладком голосе было хоть отбавляй, однако из всех присутствующих, его смогли распознать только Дамблдоры.       Гермиона могла поклясться, что даже со своего места видела, как левая щека старшего волшебника нервно задергалась.       — Прекрасно, — Альбус улыбнулся в ответ, пару раз хлопнув в ладоши. — Вы и так сильно припозднились. Прошу.       Хоть поест перед смертью.       Позади них на столе появилась еда: только что приготовленная каша, жар от которой усиками поднимался вверх, булочки с повидлом и сок. Гермиона не собиралась упускать шанс сбежать от порицающего взора Альбуса, поэтому быстро уселась на скамейку спиной к опекуну, потянув за собой Тома. Ела мисс Дамблдор медленно, в тишине, сопровождаемой стуком едва слышимым стуком столовых приборов, стараясь как можно дальше отложить собственную казнь, но предательская тарелка опустела слишком быстро.       — Гермиона, как закончишь, я жду тебя в своём кабинете.       От тяжелого голоса она вся съежилась, но всё же нашла в себе силы один раз покорно кивнуть. Альбус, конечно же, видел, что с завтраком она уже закончила, а посему у неё есть от силы минут десять, чтобы собраться с мыслями и что-то придумать в своё оправдание.       — Я буду ждать тебя в библиотеке, — Гермиона вздрогнула, ведь она настолько погрузилась в себя, что напрочь забыла про сидящего рядом Тома.       — Хорошо.       — Если не придешь через час, — перешагнув через скамейку, Риддл посмотрел со всей серьезностью и в поддерживающем жесте сжал её плечо, — мне стоит позвать авроров?       Гермиона не могла в это поверить — великий Мерлин, Том решил пошутить! Что ж, может быть ненадолго, но этот его выпад всё же прибавил Дамблдор таких нужных сил.       — Полчаса, Том, — засмеялась она, поворачиваясь к Риддлу спиной, а лицом к выходу. — А потом, по старой дружбе, разузнай, есть ли на кладбище в Годриковой впадине для меня местечко!       Да, ушла она красиво.       Но гриффиндорской храбрости в ней хватило ровно на то, чтобы войти в кабинет Альбуса без стука. Потом пыла в юной волшебнице заметно поубавилось.       — О чём ты только думала, Гермиона? — стоит двери за её спиной плотно закрыться, сразу с порога начинает отчитывать Альбус. — Я же просил тебя не покидать пределы Хогвартса! Просил не быть безрассудной! А ты не только меня ослушалась, но ещё и привела в школу студента до начала учебного года!       — Я не могла оставить его там! — её голос точно насквозь пропитан яростным протестом и негодованием. — Лондон бомбят практически ежедневно!       — И поэтому ты решила туда отправиться!       — Со мной был профессор Слагхорн, — Гермиона приводит в защиту единственный имеющийся в запасе аргумент. — Альбус, я была там не одна!       В кабинете вдруг становится на градуса два холоднее.       — И что бы он сделал?! — старший волшебник резко поворачивается в её сторону, и в его глазах бешенный ужас смешивается с праведным гневом. — Что бы он мог сделать, начнись бомбежка? Чем бы он помог, появись Гриндевальд?       Гермионе понятен его страх, правда. И осознание сего поступка заставляет стыдливо спрятать взгляд. Признаться, она действительно не думала ни о чем, когда просила Горация незамедлительно отправиться в Лондон. Небывалая глупость! Её мысли были полностью заняты Томом.       Да, точно, Томом.       — Почему ты не позволил ему остаться? — спрашивает она тихо, переминаясь с ноги на ногу и всё ещё не поднимая глаз, но каждое слово произносит отчетливо и смело. — Я знаю, он приходил к тебе накануне отъезда. Так почему?       Старшему волшебнику удается быстро сбросить с лица явное удивление, и приблизиться, проворно обойдя большой стол.       — Гермиона Ариана Дамблдор, сейчас ты…       — Как ты мог?! — эмоциональная вспышка — лучший корм для магии, и она в ответ на такое щедрое угощение чуть ли не рычит на обидчика хищным, зубастым зверем: бурлит на поверхности, под самой кожей, отчаянно ища выход. — Ответь мне!       Бумаги, до этого спокойно лежащие на поверхности стола, точно по приказу в раз вздымаются к пололку и плавно падают, оседая по всему кабинету, точно первый снег на шотландских холмах. Волшебства вокруг вдруг становится так много, что магические вспышки, чем-то напоминающие электронные заряды, видно даже невооруженным глазом. Но на такую выходку Альбус даже бровью не ведет — так и стоит, изображая несокрушимую твердость, что только сильнее злит Гермиону.       — Возвращайся в свою комнату.       Решимости в Гермионе столько же, сколько сдержанности в Альбусе Дамблдоре. А может даже ещё больше.       — Если это из-за меня, то почему ты не мог поступить более мудро? — от былой тишины в голосе не остается и следа, и ноги, каменея, врастают в пол, демонстрируя уже её непокорную упрямую сторону, а руки отчаянно сжимают мягкую ткань летнего сарафана, превращая вышитые на нём подсолнухи в бесформенные желто-оранжевые пятна. — Думаешь, если бы позволил остаться ему тут на лето, я бы расстроилась? Да, это были тяжелые полгода, но будь Том здесь, я была бы благодарна!       И несокрушимая, непробиваемая каменная плотина Альбуса Дамблдора даёт течь.       — Ты тут не при чем! В приюте десятки детей, Гермиона, ты не можешь спасти всех! Мы не можем! Или сочувствия и сострадания в твоём сердце хватает лишь на одного? Но ответь мне, чем же Том лучше других?!       Она заставляет себя проглотить то слово, что собиралась сказать. Почти давиться им, но сдерживается.       Когда Гермиона наконец поднимает голову, то Альбус уже стоит к ней практически вплотную, возвышаясь, и не только её магия теперь стрекочет над ухом тихой, но навязчивой трелью сверчка. Отступать она не собирается. Гермиона готова кричать, плакать, рвать на себе волосы, заставить его бороду поредеть, но продолжать стоять на своем.       — Да, в приюте десятки детей, но Том такой один, — она искренне не понимает, почему должна стоять тут и объяснять Альбусу, казалось бы, такие очевидные вещи. — Он волшебник! Том один из нас! Мир магглов с самого рождения отвергает его, а ты хочешь, чтобы и мир волшебников от него отвернулся?       На мгновение, всего лишь несчастную секунду, вся твердость в волшебнике куда-то исчезает, сменяясь усталостью и чем-то ещё. И пусть эта непреодолимая каменная стена слишком скоро возвращается на место, Гермиона успевает заметить ту истину, что никак не укладывается в голове: Альбус Дамблдор просто не хотел оставлять в Хогвартсе Тома Марволо Риддла. Не из-за Гермионы, а из-за себя самого. Глубоко в себе, примерно в том месте, где находится вход в созданный ею лабиринт, она называет это нелюбовью и ещё, быть может, неприязнью. И вовремя заставляет внутренний голос замолчать, прежде чем тот услужливо подкинет сознанию ещё одно слово — ненависть. Ведь это Альбус! Её добрый, мудрый и самый родной человек! Волшебник, спасший её из лап тьмы. Наставник и защитник. Он не может настолько не любить студента, чтобы бросить на верную смерть, правда?       Правда же?       Верить не хочется. Знать не хочется. Больше ничего не хочется.       И поэтому, когда Альбус Дамблдор снова велит ей покинуть кабинет, она больше ему не перечит. Но, уже стоя в дверях, Гермиона всё-таки набирается смелости, чтобы задать раздирающий душу вопрос:       — За что ты так его не любишь?       Но убегает, так и не услышав ответ.       Боясь услышать ответ.       Коридоры Хогвартса пусты. Ничего не мешает ей нестись по ним на полной скорости в надежде хотя бы так иссушить нескончаемый поток слез. В голове полный бардак, а мучительная мысль, что она больше не в силах отличить правильное от неправильного, не даёт дышать и душит. И вроде бы ничего не произошло, но чувство, что что-то изменилось, ощущение чего-то безвозвратно-утраченного не покидает Дамблдор. Напротив, оно прочно обосновывается где-то глубоко внутри, как горький вкус обезболивающего зелья на корне языка, от которого так трудно избавиться.       Ноги сами приносят её в коридор библиотеки, и Гермиона даже не замечает, как врезается в жесткую стену, которой раньше там никогда не было.       — Т-ш-ш, — говорящую стену, неподвижно-холодную, но вместе с тем и обволакивающую едва ощутимым теплом.       Стену, пахнущую свежестью, стену твердую и мягкую одновременно.       — Двадцать минут, мисс Дамблдор? — он вновь пытается пошутить, но её слезы от этого почему-то текут всё быстрее. — Я знаю, что профессор порой бывает просто невыносимым, но чтоб настолько?       Гермиона только мотает головой, и от этого действия на белоснежной рубашке Риддла появляются мокрые следы. И снова Дамблдор замечает в нём изменения: за это лето Том сильно прибавил в росте. Этот факт наконец отвлекает её от слез, пробуждая любопытство, и, ведомая им, Гермиона поднимает голову, чтобы как следует рассмотреть слизеринца.       Гермиона сразу же ловит себя на мысли, что смотреть на Тома Марволо Риддла снизу вверх непривычно, но не неприятно.       Разумеется, за один день его болезненная худоба никуда не пропала, а сам Том напоминал некоего паука с длинными конечностями, которого не только убедили принять вертикальное положение, но ещё и научили ходить.       Но юная волшебница не могла игнорировать его тёмные волосы, обрамляющие бледное лицо аккуратными волнами, словно очерченные художником губы — всегда слегка надутые, длинные пальцы — предмет зависти любого пианиста, её зависти, и глаза, утопающие в густых ресницах.       Большие и интенсивные. Серые, как грозовое небо. Казалось, что если смотреть в них долго-долго, то непременно можно будет увидеть раскаты грома и услышать запах озона.       Том был красивым. Эстетически красивым. Словно сам бог, которому возносятся молитвы по всему миру, создал своё лучшее творение с одним лишь намерением — сделать заложником этой опасной, коварной красоты каждое живое существо, которое имело неосторожность на него взглянуться.       И Гермиона попалась в эти дьявольские силки.       — Красивый. — Одна из бровей Тома, до сих пор стоящего неподвижно и позволяющего себя разглядывать, удивленно поползла вверх.       Дамблдор не могла поверить, что произнесла эти мысли вслух.       — Красивый сад, — быстро исправилась она, густо краснея до кончиков ушей, и поэтому отворачиваясь и отступая от слизеринца на шаг. — Летний сад в Хогвартсе безумно красив, и будучи простым студентом, ты никогда не сможешь им полюбоваться, ведь полностью отцветает он уже к концу августа.       Она несла полную околесицу, но то ли Том не придал значения её словам, то ли, в кое-то веки, решил побыть воспитанным юным джентльменом и не стал танцевать джигу на хрупком девичьем сердце. Он лишь чему-то тихо улыбнулся.       — Погода сейчас самая подходящая для легкого чтения в саду. Секунду, — он вернулся к столу, за которым что-то читал, пока ждал её, чтобы забрать книгу. — Не окажите ли честь сопроводить меня, мисс Дамблдор?       И в очередной раз Гермиона поняла, как сильно она по нему скучала.       — Следуйте за мной, мистер Риддл.       В саду они расположились близ кустов дикой розы. И когда Риддл в шутку спросил, знает ли она хотя бы одну легенду, связанную с этим растением, Гермиона, используя поучительный тон, продекламировала ему целых три. Он долго смеялся, сказав, что Земля остановится, а Солнце потухнет, если в этом мире появится хоть что-то, что Дамблдор будет не в силах изучить и пересказать.       В этот летний день они были близки как никогда прежде. Том рассказывал ей о жизни в приюте. Он, конечно, избегал неудобных и неприятных сцен: тех самых, что снились ему в кошмарах, — но был более чем открыт в бытовых вопросах, в областях, касающихся науки и религии, искусства и образования. Гермиона поразилась тому, сколько книг, написанных неволшебниками, он успел прочитать. Риддл многое поведал и о магглах. С его слов, в большинстве своём они были жалкими и отвратительными людьми, но Гермиона подумала, что Риддл ещё просто никогда не встречал по-настоящему невероятных магглов: выдающихся ученых, знаменитых художников, известных путешественников. Но у них ведь сейчас было так много времени. Гермиона решила, что непременно покажет ему как мир волшебников, так и мир магглов: тот, в котором она так часто бывает вместе с Альбусом и в котором тоже есть магия, хоть и немного другая.       Том помнил о её паническом страхе перед змеями, но все же убедил взглянуть на этих божьих тварей под другим углом. Замерев то ли от ужаса, то ли от восхищения, она с трепетным восторгом наблюдала, как его голос сливался с шелестом травы, а потом, откликаясь на этот щекочущий слух зов, из розового куста к ним выполз маленький садовый уж. Он доверчиво обвил своим тельцем руку Тома и даже что-то ему прошипел на их языке. Гермиона так и не решилась взять маленького гостя на руки, но слизеринец и не настаивал, зато смогла легко погладить змееныша по чешуйчатой голове: она была неожиданно мягкой и приятно-прохладной. И Гермионе было совсем не страшно.       Впервые они не учились чему-то вместе, а просто разговаривали, не замечая неумолимого бега времени и внимательного, следящего взгляда, направленного на них из окна кабинета профессора Трансфигурации. И к моменту, когда заходящие солнечные лучи окрасили небо в оранжево-сиреневый цвет, Гермиона жалела лишь о двух вещах — о том, что целиком погрязла в своих внутренних проблемах и так поздно вспомнила (благодаря Слагхорну) о Томе, и о том, что так и не смогла рассказать ему, из-за кого её жизнь разделилась на «до» и «после».       Но если бы Альбус в этот самый момент задал тот коварный вопрос и спросил: «Чем же Том лучше других?» — Гермиона бы не сдерживалась ни на секунду. Она бы гордо расправила плечи и безапелляционно заявила: «Всем».