Дьявол приходит с запада

Доктор Девин Беннетт — человек привычки. Его дом — второй по величине в Снейкспринге. Высокое узкое здание из красного и черного кирпича, такое же крепко сбитое, как его владелец. Ставни выкрашены в черный, крыльцо огибает дом с изяществом кошачьего хвоста, уложенного вокруг лап. На двери крест. Дети со своими велосипедами сторонятся этой улицы. Беннетта не то чтобы любят, но уважают. С его мнением считаются. Это в интересах соседей — ладить с единственным в городе доктором. Даже Мария Уолтерс время от времени пытается ему улыбаться: ее муж слишком болен, чтобы она могла позволить себе презирать Беннетта. По большей части Беннетт держится особняком. Он не говорит о своей ноге. Выключает свет вечером в Хэллоуин. Ему нравится, чтобы костюмы были черные, а кофе — еще чернее, в остальном же его не слишком заботят люди, вещи и неудобства. На подставке у дверей хранятся три разные трости: одна — для воскресенья, вторая — для будней, третья — для дней, когда он чувствует себя особенно мерзко. Беннетт не привык, чтобы его куда-то звали. К чему он привычен — так это к рутине. Он просыпается в одиночестве. Одевается, молится и завтракает в одиночестве. Читает только местную газету, да и то из необходимости. Во внешнем мире нет ничего такого, что бы его интересовало — точно так же, как в Снейкспринге нет ничего такого, что интересовало бы внешний мир. Но сегодня день начинается иначе. Сегодня ему звонят. Это происходит, когда Беннетт жует утреннюю овсянку. На стене у двери настойчиво заливается телефон. Беннетт неторопливо вытирает губы салфеткой, затем встает и поднимает трубку.  — Да? — он опирается на стену. — Да, доброе утро, отец Маркус. Приятно снова вас услышать. В его голосе нет ни сарказма, ни радушия — слова кратки и выверены, как диагноз. Человек по ту сторону провода говорит очень, очень долго. В продолжение всего разговора — если это можно назвать разговором — Беннетт ни на дюйм не сдвигается с места. Его лицо безучастно. Его руки, глаза и сердцебиение ничего не выдают. Он неподвижен, как кролик, который застыл в огнях фар и надеется, что его не заметят. Овсянка давно остыла. Когда Беннетт, наконец, открывает рот, слова выходят с большим чувством:  — Лучше бы вы никогда сюда не приезжали. Секундная тишина. А потом:  — Конечно, я приду, не глупите. Беннетт вешает трубку и смотрит в стену. Впервые за долгое время ему хочется сесть в кресло с хорошей книгой. Вытянуть ногу, положить под бедро мешочек с нагретым рисом и совершенно ничего не делать. Нога сегодня болит, будто сам Дьявол. От этого сравнения с губ срывается тяжелый смешок, который приводит Беннетта в себя. Мысленно встряхнувшись, он мучительно ковыляет в прихожую, забыв об овсянке. Надо работать. Навещать пациентов. Спасать жизни, если Бог будет милостив. А завтра ему предстоит встреча с Маркусом, чтоб его разорвало, Кином. Без колебаний подцепив трость номер три, Беннетт хромает к машине. Его старый служебный револьвер хранится в сейфе под кроватью. Беннетт гадает, не забыл ли еще код. Томас спускается из мансарды рано утром и плетется в ванную, где неожиданно застает Маркуса — тот уже принял душ и бреется перед зеркалом. Бриться он, кстати, предпочитает опасной бритвой, игнорируя дорогие одноразовые, которыми пользуется Томас. Сейчас Маркус осторожно протирает лезвие полотенцем.  — Прости, — он кидает взгляд на Томаса, который еще в трусах и майке, и быстро отводит глаза. — Я думал, ты встанешь позже.  — Ничего, — Томас напряженно улыбается, старательно не вспоминая, в каком состоянии проснулся. — Пойду сварю кофе. Зевая в ладонь, он бредет в гостиную и раздергивает занавески. На улице впервые за все его пребывание здесь идет дождь, небо темное, уродливое. Тучи похожи на комки запекшейся крови. Как следует потянувшись в попытке размять еще не проснувшиеся конечности, Томас идет включать кофеварку. Потом открывает двери, намереваясь проверить, насколько силен дождь. Потоки воды уже превратили пыльную площадку перед домом в болото. А у изгороди, прямо напротив крыльца, стоит Энди Ким, и ветер выбивает кукурузными стеблями мокрый ритм на его нечувствительной спине. Он вымок до костей, штанины джинсов пропитаны грязью. Он неподвижен, но при виде Томаса поднимает голову и машет рукой. В другой его руке ладошка Грейс — девочка так же тихо стоит позади, одетая в желтый клетчатый сарафан с перепачканным подолом. Ее маленькие белые сапожки стали ржаво-красными от глины. Глаза блестят из-под завесы мокрых волос. Томас захлопывает дверь.  — Маркус? — кричит он. — Ты уже выходил наружу?  — Ага, там какой-то чертов потоп!  — Ну да, — слабо соглашается Томас. — Потоп. Он снова высовывается на крыльцо: Энди и Грейс никуда не делись. Томас опять закрывает дверь.  — Я схожу по делам! — громко сообщает он. — Пройдусь по магазинам и проверю, как дела у Леса и Черри!  — В такой дождь? — сомневается Маркус. — Осторожнее там. Осторожнее. На улице дождь, и тебя просят быть осторожнее. Томас такого со времен семинарии не слышал. Раздумывая над этим, он поднимается в мансарду — очень аккуратно, чтобы не загнать заноз в босые ноги. Одеваясь, поглядывает в окно: Энди и Грейс торчат под ливнем, застывшие, как набитые чучела. Томас надевает свои самые лучшие джинсы, ботинки потяжелее, а внизу предусмотрительно накидывает парку. На пороге он останавливается, хлопает себя по карманам, проверяя, не забыл ли бумажник и ключи, и выходит под дождь.  — Здравствуйте, священник, — хором говорят Энди и Грейс, пока Томас месит грязь, пробираясь к дороге. — Куда вы направляетесь в такое чудесное утро?  — За продуктами, — беспечно отзывается Томас. Волосы уже промокли, и он смахивает их со лба, потом прячет руки в карманы.  — Надеюсь, вы скоро вернетесь.  — Совсем скоро.  — Хорошо, — Энди и Грейс мило улыбаются. — Будьте осторожны. Дождь усиливается. Томас машет через плечо. И только когда кукуруза прячет их из виду, у него сдают нервы. Дрожь пробирает, как глоток ледяной воды. Томас ускоряет шаг, слегка выпрямляет спину. Он надеется, что они не знают о Черри и Лесе. Но что-то подсказывает, что они знают. На ум приходит Маркус, оставшийся в доме совсем один. Однако Томас вспоминает о пристегнутом к его ноге ножу, а кроме того, Энди и Грейс наверняка не посмеют проявлять инициативу. Чувства Томаса обостряются с каждым днем, и он знает, что Энди и Грейс лишь наблюдатели, и ничего больше. Проснувшись утром, в белье, еще липком от ночных выделений, Томас почувствовал, как двигается под ним земля. Будто едва ощутимый призрак землетрясения. Существо под городом снова погружалось в сон. Томас смотрит на небо, темное, почти черное, невзирая на ранний час. Дождь обильный и холодный. Энди и Грейс были правы: он наверняка станет сильнее.   — Куда-куда ты ходил? — пораженно переспрашивает Маркус. Он стоит, привалившись к кухонной стойке, в позе вроде бы небрежной, но руки — крепко сложенные на груди, со сжатыми кулаками — его выдают.  — Проведать Черри и Леса, — Томас выкладывает покупки: овощи, в основном, да пара пакетов чипсов, призванных соблазнить Маркуса есть овощи. — А что, надо было дома целый день сидеть? Смотри, я купил кукурузу. Сделаю элотес.*  — Ты рехнулся? — вопрошает Маркус, широким жестом указывая в сторону выхода. — Проветриться решил? С этими стивенкинговскими близнецами** под дверью? Хлопнув на стойку пакет с початками, Томас тычет Маркуса в грудь.  — Они нам ничего не сделают, — уверенно говорит он. — Пока Дьявол им не прикажет.  — Ты не можешь знать наверняка.  — Могу, — возражает Томас. В его голосе слишком много эмоций, и глаза, наверное, дикие, но он ничего не может поделать. Он хочет, чтобы Маркус понял. — Я не знаю, откуда, но… просто знаю. Это было совершенно безопасно.  — Это было совершенно глупо — вот как это было, — рычит Маркус. Его руки все еще напряжены, пальцы белые. Томас кладет ладонь ему на предплечье.  — Все хорошо, — увещевает он. — Я в порядке. Пожалуйста, не переживай за меня. Маркус разжимает кулаки. Томас снова отворачивается к сумке с продуктами.  — Я говорил с Черри и Лесом. Им удалось сузить круг поисков до нескольких сотен акров. Маркус, молча потянувшись из-за спины Томаса, хватает пакет чипсов и разрывает упаковку.  — Они сказали, что завтра уже смогут нам что-то сообщить. — Подумав, Томас добавляет: — И огорчились, что ты не пришел со мной. Уклончивое мычание, раздавшееся в ответ, здорово бесит. Вздохнув, Томас выглядывает в ближайшее окно — сквозь стекло и потрепанную противомоскитную сетку: Энди и Грейс памятниками торчат у изгороди.  — Я позвонил Беннетту, — тихо говорит Маркус. — Все ему рассказал. Завтра утром он приедет.  — Хорошо.  — Я не сомневаюсь, что ты сам можешь о себе позаботиться, но…  — Я сам заботился о себе задолго до того, как встретил тебя. Мы знакомы меньше недели.  — Я знаю, — чуть слышно соглашается Маркус. — Знаю. Оба вновь умолкают. Томас заканчивает разбирать покупки, Маркус прячет овощи в холодильник — в тишине.  — И зачем было покупать кукурузу, — бормочет Маркус, зависнув перед открытым холодильником. — Из окна бы высунулся да взял.  — Это было бы воровство. Пришлось бы каяться. «А я — единственный священник в городе», — горько продолжает Томас в мыслях. Горечь уходит быстро, оставив лишь чувство вины и смутное желание обсудить произошедшее.  — По-моему, надо прояснить ситуацию, — оживает Маркус, и Томас быстро отмахивается.  — Нет. Нет, ты бы прав. Не стоило мне выходить.  — Не стоило, — соглашается Маркус.  — Это было опрометчиво.  — Да.  — Я только не понимаю, почему это тебя так огорчает. Маркус молчит.  — Как бы то ни было, прости меня. Я не хотел тебя расстраивать. Рука Маркуса нерешительно подергивается. Потом он все же тянется к Томасу, касается плеча.  — Я не знаю, с чем имею дело, — признается он. — Дьявола трудно перехитрить, и я… Мне хочется, чтобы ты думал, будто я знаю, что будет дальше.  — Я знаю.  — А я — нет.  — Это я тоже знаю, — Томас, подавшись вперед, легонько толкает плечом Маркуса в грудь, позволяет чужой руке скользнуть вокруг своей шеи. — С нами все будет в порядке. С обоими. Они проводят день в молитвах, а когда не молятся, занимают себя, как умеют. Томас, наконец, снимает простыни с мебели в гостиной и устраивается на диване. Маркус все наведывается к окну и каждый раз отходит с удрученным видом, из чего Томас заключает, что Энди и Грейс по-прежнему на посту. В конце концов, Маркус тоже опускается на диван, сбросив обувь. Они сидят рядом, Маркус рисует в своей Библии, Томас пишет проповеди, сверяясь со своей — и как бы невзначай опирается спиной на плечо Маркуса. Молчать с ним легко. Слышен только шум дождя, шуршание карандашей по бумаге и тихий ритмичный звук дыхания. Шорох мягкого графита по тонким книжным листам навевает невероятное спокойствие. Время от времени Томас пытается подглядеть, что Маркус рисует, и тот молча открывает Библию шире. Томас смотрит, как под его рукой появляется стая ворон со злобными бусинами глаз и длинными черными клювами. Иногда Томас подталкивает к Маркусу свой блокнот, спрашивая, правильно ли он выразился по-английски в последнем абзаце, хотя и сам прекрасно знает, что правильно, и что Маркус вернет блокнот с кивком и тенью улыбки на губах. Так проходят часы. В какой-то момент Томас понимает, что давно не проверял, как там Энди и Грейс, и даже мысли такой не возникало. Конечно, скоро придется вставать и готовиться ко сну. Томас сделает элотес, и Маркус съест большую часть. Они будут разговаривать с набитыми ртами — о вещах, которые не вспомнят к утру. А потом Томас пойдет наверх, а Маркус останется внизу. Неусыпный страж, меряющий комнату шагами. Томас видит их будущий совместный вечер как наяву. И почти может увидеть их будущую совместную жизнь, если только себе позволит. В детстве Томас боялся грома. Грозы приходили к дому abuela*** редко, но если уж приходили, то обрушивались на него сущим кошмаром. Abuela могла спать в любом шуме, а вот маленький Томас допоздна дрожал под одеялом, молясь ангелу-хранителю. Это было давно, но сейчас, глядя из окна мансарды на приближающуюся грозовую тучу, Томас живо все вспоминает. В мансарде холодно, так холодно, и Томас, совсем окоченев в майке и трусах, заворачивается в стянутое с кровати одеяло. В Чикаго у него был любимый халат, толстый, синий в диагональную полоску. Но Томас не взял его с собой. Почему он не взял халат с собой? Гроза поливает дом ливнем. Окно мансарды дребезжит от ветра. Томас знает: если дотронуться до подоконника, тот будет мокрым. В голове мелькает мысль задернуть шторы, но это не приглушит гром. От вспышки до раската проходит все меньше времени — гроза приближается. Кутаясь в одеяло, Томас вновь приближается к окну. Потоки воды заливают стекло, превращая вид за окном в причудливый мир теней. В сумраке маячат два едва различимых силуэта — большой и маленький. Все еще стоят. Все еще наблюдают. Посмотреть на кресло-качалку, не открыв окно, нельзя, но Томас знает, что Маркуса там нет. Он внизу — мечется от стены к стене, как зверь в клетке. Надвинув шляпу на лоб, постукивает ножом по бедру. Пальцы Томаса оставляют на стекле капельки влаги. Сегодня его вечерние молитвы сумбурны, отчаянны и беспорядочны. Спаси его, сохрани. Позволь через него коснуться Твоей божественности. И так далее, и тому подобное — пока голос совсем не сдает, и остается лишь сидеть на краю кушетки и думать о Боге. Вспышки заливают мансарду резким белым светом и гаснут, погружая ее во тьму. Господь пронизывает Маркуса, как столп света, как золотая жила. Каждый дюйм его тела благословлен. Избран. Восславлен. А Томас может лишь порхать вокруг, как мотылек, привлеченный отраженным светом, но не смеющий приблизиться, если только не хочет сгореть. Томас сильно трет глаза. Он забирается в постель и старается удобно устроиться на боку, но на уме лишь мотыльки, свечки, шум дождя и полоска живота Маркуса, показавшаяся из-под задравшейся футболки, такая бледная по контрасту с загорелыми руками. Дождь льет потоками, обрушивается на крышу тяжелым мокрым покрывалом. Дом протестующе стонет, давит на фундамент. Молнии такие яркие, что под закрытыми веками чернота вспыхивает красным и снова становится чернотой. За вспышками следует гром — низкий рокот, сменяющийся ужасным ревущим треском. Томасу холодно. Рот пересыхает, в животе начинает ворочаться боль. Он все еще не закончил проповедь к воскресенью. Дьявол знает цвет его глаз. Вскоре ему предстоит держать гремучника и называть это чудом. Маркус произносит: «Питер» — теплым приязненным тоном. Маркус улыбается Черри, чистя мандарин. Маркус внизу. И потому, думает Томас, скользя дрожащей рукой под резинку трусов, этот грех простителен. Он накрывает член ладонью, нажимает. Ствол уже отвердел, и после первых осторожных вороватых движений под пальцами делается мокро. «Это должна быть не моя рука, — Томас зажмуривается еще крепче. — А его». Он начинает гладить себя, на каждом движении вверх задевая большим пальцем влажную головку. Он смутно осознает, что должен чувствовать себя ужасно, оскверняя своего лучшего друга в своих фантазиях. Но сейчас, когда рука там, между ног, происходящее кажется теплым и естественным, как всякое другое невинное удовольствие. Очередной раскат грома застает его врасплох, Томас трется лицом о подушку, пытаясь не обращать внимания на шум. Невозможно полностью расслабиться, когда каждый треск может быть звуком шагов по лестнице, а каждое движение штор — признаком открывающейся двери. Томас сжимает пальцы на члене и представляет Маркуса — темным силуэтом в дверном проеме. Маркуса, который явился взять свое, то, что Томас может предложить. «Все, — отчаянно думает Томас. — Бери все». Он трогает себя медленно, но крепко, пытаясь представить жесткость рук Маркуса, и как бережно он умеет ими пользоваться. Перевернувшись на спину, Томас закусывает костяшки свободной руки. Не то чтобы Маркус физически мог его услышать через шум дождя и гром. Томас представляет Маркуса — как тот тихо сидит внизу в темноте. И слушает. Сильнее сжав зубы, чтобы заглушить собственное тяжелое дыхание, Томас позволяет себе развести ноги, совсем немного, и начинает толкаться в кулак. В Мексике существуют специальные слова для мужчин, которые раздвигают ноги перед другими мужчинами. Слова, с которыми Томас отлично знаком. Но он не думает о них сейчас, он слушает дождь, представляя, будто каждый низкий гулкий раскат — это шепот Маркуса ему на ухо. «Amo tu cuerpo****», — этим его игривым, густым от акцента голосом. Томас понимает, что пробормотал слова вслух, и член в кулаке вздрагивает. Он переворачивается обратно на живот, думая потереться о матрас, но при первой же попытке кушетка громко скрипит. И вдруг Томасу снова пятнадцать, и он тайком трогает себя в своей детской спальне. Томас застывает, пытаясь услышать приближающиеся шаги. Их нет. Только дождь. Испустив дрожащий выдох, Томас вжимается в матрас — сперва осторожно, потом сильнее. Если бы Маркус застал его сейчас… Томас закусывает уголок подушки, чтобы не стонать… Если бы Маркус застал его сейчас. Я надеюсь, что это случится. От этой мысли Томасу хочется плакать. Даже такая малость приносит облегчение — как сбросить обувь после долгого дня на ногах. Томас хочет, чтобы Маркус поднялся сюда и захлопнул за собой дверь. Хочет ощутить на себе его руки, его дыхание на своей шее, услышать его голос, взлетающий в исступленной молитве. Томас хочет обхватить его за пояс и чувствовать, как узка талия под ладонями. Хочет лежать с ним. Держать его. Хочет, хочет, хочет. Страсть внутри достигает пика — влажное, теплое, болезненное крещендо, от которого кровь кипит и каждая мышца поет от напряжения. Томас чувствует, как все тело сжимается, чувствует, как близка разрядка, и издает тихий разочарованный стон, утонувший в громовом раскате. Он изливается в ладонь, думая о пальцах Маркуса в своих волосах. Напряжение разом покидает тело — сокрушительной волной. Томас обмякает, веки трепещут, грудь вздымается от блаженной усталости. Холод он почти не чувствует. Немного погодя Томас шмыгает носом, утирается и кидает взгляд на окно. Затем встает на нетвердые еще ноги и задергивает длинные белые шторы. Парой бумажных платков из коробки он приводит себя в порядок, промокает пятно на простыне и ложится обратно. Скомканные салфетки остаются на полу у кровати. Веки тяжелые от подступающего сна, слишком тяжелые, чтобы держать глаза открытыми. Вымотанный, словно бы выжатый, Томас как можно плотнее закутывается в одеяло. Он думает о Маркусе — будто тот лежит рядом, одна рука у Томаса на груди, другая — почти собственнически — на мягком члене. Сон приходит к Томасу быстро. И гром его не беспокоит.