Дьявол приходит с запада

— Ты хочешь, чтобы мы нашли это существо? — пораженно спрашивает Черри. — Я думала, вы тут экзорцисты. Это скорее по вашей части. Лес у дверей переворачивает табличку, меняя «Открыто» на «Закрыто». — Дорогая, это же мы. Мы всю эту сверхъестественную хренотень во сне можем вычислить. — Вот видишь, — Маркус занят наполовину очищенным мандарином. — Это я и хотел услышать. Так что, сделаете? — Я сказал, что мы можем, — уточняет Лес, щелкнув пальцами. — Но не говорил, что это так просто. Черри трясет головой. — На такое расследование могут уйти недели. И даже если мы найдем источник зла под городом, что вы с ним сделаете? Томас стоит, привалившись к книжному стеллажу — между Г (География) и Е (Египет) — и сжимает зубы. Ему не нравится это место, полное смутных теней и слишком улыбчивых библиотекарей. Черри и Лес действуют слаженно, словно каждый на интимном уровне знаком с движениями другого. Они даже заканчивают друг за другом фразы. От этого Томас чувствует себя скованно и неуютно — сам не зная, почему. При виде этой парочки у него болит голова. Они произносят имя Маркуса, будто это название книги, которую им не терпится прочесть. Маркус смотрит на них, как смотрел на шерифа Морроу. Питера, как он его называл. С каких это пор у шерифа Морроу появилось имя? — Это будут уже не ваши заботы. Сколько вам нужно времени? Маркус ест мандарин. Томас смотрит на его ногти, счищающие мягкую кожуру, на пальцы, отламывающие очередную дольку. На руки, до самых запястий блестящие от сока. — Есть в библиотеке запрещено, — рассеянно сообщает Лес, роясь под стойкой. Оттуда на свет появляются разноцветные ручки, компас, карта. Выцветшие брошюрки, которым с виду лет сто. Часы. — В этой библиотеке он может есть все, что захочет, — невинно возражает Черри, и Томас, который до этого момента держался на редкость хорошо, закрывает глаза и просит Господа дать ему сил. Маркус, одарив Черри игривой улыбкой, бросает в его сторону короткий взгляд. — Мы будем очень стараться, — развернув карту, Лес ставит руки по обе стороны города. — Но потребуется время. — Работайте ночью. — Черт возьми, — Черри прикусывает губу. — Да ты вылитый сержант. Лес, вооружившись компасом и красной ручкой, уже очерчивает три широкие, накладывающиеся друг на друга окружности — по всей длине города, от запада и до востока. — Это нетрудно, — ворчит Маркус. — Я точно знаю, где Дьявол будет каждую ночь, и могу предположить, что днем он там, где… где спит эта дрянь. Ищите трещину в земле. Томас видел ее во сне, а его мнениям я доверяю. — Ты знаешь, куда Дьявол приходит по ночам? — хмурится Лес. — В смысле? Томас разглядывает пол, надеясь, что Маркус не ответит. Тот, слава Богу, молчит. — Ты серьезно? — спрашивает Черри через секунду. — Да, — торжественно отвечает Маркус. — Вполне. Переглянувшись с Лесом, Черри откидывается на спинку стула и смотрит в потолок, над которым второй этаж и закрытое хранилище. Ее поза дышит усталостью, но глаза пылают огнем новых возможностей. С тем же огнем она смотрит на Маркуса, и Господи Боже мой, Томасу хочется врезать кулаком в стену. — Мы найдем его, — обещает Черри. — Место, где оно спит. — Но это все равно займет время, — добавляет Лес, склонившийся над картой. — А чем будете заниматься вы? — Молиться, — отвечает Томас — и это первое слово, которое он произносит в их компании. — Надо привлечь доктора Беннетта. — Этого напыщенного говнюка? — Маркус закатывает глаза. — У него есть деньги и вера. Ему не наплевать на город, пусть даже он всячески демонстрирует обратное. А еще, — Томас возится с ключами от парадной двери, — Тара говорила, что доктор Беннетт знает понемногу обо всем на свете. Если кто-то и располагает силами и желанием помочь, так это он. — А Мария Уолтерс? — Мария Уолтерс интересовалась, успела ли моя семья пересечь границу, — выплевывает Томас и вздыхает, немедленно пожалев о сказанном. — Извини. Не хотел срываться. — Ничего, — отзывается Маркус. — Значит, пусть катится к черту. Томас пытается спрятать улыбку, а ключ, наконец, попадает в замок. Дверь распахивается. — Не мешало бы посвятить доктора Беннетта в наш план. — Чем больше народу в курсе, тем больше мы подвергаем их риску. — Маркус… — Надо залечь на дно, — Маркус вслед за Томасом заходит внутрь. — Я занимаюсь этим дольше, чем ты живешь на свете. Я знаю, о чем говорю. — У старого шакала припасена парочка трюков в рукаве, — поддакивает Энди. — Слушайте его, священник. Он дело говорит. Споткнувшись, Томас врезается коленом в кухонный стол и со сдавленным «Hijo de puta*» роняет ключи. А потом и вовсе приземляется на задницу и спиной отползает к двери, едва обратив внимание, что Маркус, вышагнув вперед, закрывает его собой. Энди стоит возле раковины, прихлебывает кофе из одной из кружек Томаса и выглядит крайне позабавленным. — Прошу прощения, — хмыкает он, — не хотел пугать. — Что ты здесь делаешь? — рычит Маркус. — Убирайся из нашего дома. Глаза Энди будто черные жуки, сверкающие в глазницах. — Пришел проверить, как вы здесь, — небрежно отвечает он. — Тара не видела вас в церкви. Никто не видел. Ваша паства переживает за вас, священник. Он делает еще глоток и выливает остатки в раковину, темная жижа влажно булькает в стоке. — Похвальная соседская забота, — щерится Маркус. Томас позади не без труда поднимается, оберегая пострадавшую ногу. Он видит, как на виске Маркуса бьется жилка. Тот напряжен, как натянутая тетива. За ногами Энди начинается движение. Сперва показывается только лицо Грейс, бледное, восковое, а потом она, слегка косолапя, выходит и становится перед ними, сложив на груди руки. На ней сегодня крохотные белые ковбойские сапожки. Они позвякивают, когда девочка покачивается на каблуках. Ее глаза напоминают грязные коричневые пятна на капюшоне кобры. Зрачки расширяются, и Томас чувствует, как сердце на миг замирает. Стараюсь, беззвучно произносит Грейс, и в тот же самый момент Энди ухмыляется и говорит: — Стараюсь. Рука Томаса практически без его участия тянется к плечу Маркуса. — Маркус, — шепчет он, — ее глаза. — Вижу, — тихо отзывается Маркус. Уперев руки в бедра, Энди глубоко вдыхает, протяжно выдыхает и улыбается. — Думаю почаще к вам заходить. Рядом с ним Грейс, крепко сцепив ручонки, выговаривает: Думаю почаще к вам заходить. — Присматривать, чтобы вы не натворили глупостей. — А я думаю, что вам следует уйти, — говорит Томас. — Немедленно. Маркус отшатывается, а Томас делает шаг вперед, и теперь они стоят плечом к плечу. На лицах Энди и Грейс совершенно одинаковые улыбки. Некоторые секреты лучше не ворошить, шевелятся губы девочки. — Некоторые секреты лучше не ворошить, — медленно произносит Энди. Когда-нибудь ваше доброхотство вернется к вам и укусит вас за задницы. — Когда-нибудь ваше доброхотство вернется к вам и укусит вас за задницы. — Похоже, мой напарник не очень ясно выразился, — повышает голос Маркус. — Выметайся. Живо. Секунду Энди смотрит прямо ему в глаза, потом, все еще улыбаясь, медленно отводит взгляд. Его большая загорелая рука находит ладошку Грейс, и они вместе идут к двери. На пороге Энди, крякнув, подхватывает дочь на руки, та обнимает его за шею и смотрит через его плечо, не моргая, с неестественно холодным и застывшим лицом. Сфокусировав взгляд на Томасе, Грейс открывает рот: Изгородь совсем никакая. Вы бы ее починили. — Изгородь совсем никакая, — сообщает Энди. — Вы бы ее починили. Они выходят на крыльцо, и Томас дрожащими руками закрывает за ними двери. Тишина в доме оглушительная. Щелканье замка подобно выстрелу. Томас смотрит на Маркуса, Маркус смотрит на Томаса. И оба разражаются нервным натянутым хохотом. Этот разговор преследует Томаса и после полудня. Притворившись, будто слегка объелся за обедом, он садится на крыльцо — якобы подышать, но на самом деле глаза его неустанно изучают горизонт. Энди оставил следы в пыли, постепенно ветер совсем их изгладил. Томас начинает сомневаться, что Энди вообще здесь был. Он старается сосредоточиться на Священном Писании. Открытая Библия лежит на коленях. Надо писать проповедь, пусть Дьявол и бродит по улицам, распространяясь, как рак. Еще одна проповедь, а потом — змеи. Еще одно воскресенье, а потом Томас погрузит руки в чешуйчатый клубок и поднимет змею перед затаившим дыхание приходом, непорочный и невредимый, как сам Святой Павел. Томас почти наяву чувствует, как змеи скользят между пальцев. Опустив глаза на Библию, он хмуро сглатывает. Золотые края страниц сияют на полуденном солнце. Иезекииль, глава 28. Ты печать совершенства, полнота мудрости и венец красоты. Ты находился в Едеме, в саду Божием; твои одежды были украшены всякими драгоценными камнями; рубин, топаз и алмаз, хризолит, оникс, яспис, сапфир, карбункул и изумруд и золото, все, искусно усаженное у тебя в гнездышках и нанизанное на тебе, приготовлено было в день сотворения твоего. Ты был помазанным херувимом, чтобы осенять, и Я поставил тебя на то; ты был на святой горе Божией, ходил среди огнистых камней. Ни одна библейская строка, ни одна книга, глава или стих не обходятся без критического изучения и тонны разногласий. Глава 28 Книги Пророка Иезекииля не исключение. Кто-то утверждает, что это о Дьяволе, кто-то — что речь идет о короле Тирском. Откинувшись в кресле-качалке, Томас в подсознательном подражании Маркусу закидывает ноги на перила и задумывается, во что же верит сам. У дверей раздается кашель. Томас вскидывает голову: Маркус стоит на пороге, в одной руке у него наполовину опустошенный стакан чая со льдом, другой он машет в сторону покосившейся изгороди. — Знаешь, он был прав. Насчет изгороди. Надо ее починить. Посмотрев на изгородь, поникшую, как не политый цветок, Томас вынужден согласиться. Как это часто случается при переезде в старые дома, он далеко не сразу осознал, как много вещей здесь требуют ремонта. Душ, будучи включенным, зловеще трещит. Окна заедают, в щели дует. Крыльцо скрипит под каждым шагом и выглядит прибежищем бесчисленных ос. — Надо, — невнимательно соглашается Томас, возвращаясь к Библии. — Только мастер из меня неважный. Я бы нанял Энди, да он наверняка убьет меня во сне. Стакан с тихим стуком приземляется на перила, и Томас торопливо убирает ноги, чтобы его не задеть. — Если хочешь, я могу, — небрежно предлагает Маркус. — Правда? — Экзорцист — профессия не денежная, чашу для пожертвований по кругу не пускаю. Я бы не продержался, если бы не подрабатывал там и сям. Сложив руки на груди, Маркус перекатывается с носков на пятки и обратно, как непоседливый ребенок, которому велели стоять тихо. Беспокойный. Как же тяжело видеть его таким. — Тебе надо чем-то заниматься, — говорит Томас почти извиняющимся тоном, и Маркус смотрит так, будто его сердце только что раскололось надвое. — Да, — подтверждает он и вроде бы хочет что-то добавить, но передумывает. «Ему надо быть нужным», — понимает Томас, и этого достаточно, чтобы его убедить. — Было бы неплохо, — быстро соглашается он. — Было бы очень здорово, на самом деле. Можешь начать с южной стороны. Широко ухмыльнувшись, Маркус сжимает Томасу плечо. У него тяжелая теплая рука, и ощущение остается на коже еще долго после того, как он убирает руку. — Спасибо, что балуешь, — фыркает Маркус. — Люблю, когда есть, чем заняться. — Стой, — зовет Томас ему в спину: Маркус уже спускается во двор. — Забери. — Он указывает на недопитый чай. — А то я выпью. Маркус, даже не оглядываясь, лениво дергает плечом. Чисто ему назло Томас берет стакан и делает глоток, готовясь к горечи. Но чай сладкий и холодный. Проходит два часа, а Томас не написал ни строчки. Выкапывать и сортировать столбы — работа утомительная. Все, что сгнило или слишком потрепано, кучей громоздится у крыльца. Маркус пытается обойтись тем, что осталось, но без новых столбов и перекладин в изгороди будут прорехи. О прорехах Томас думает меньше всего. Он вообще мало о чем думает, кроме как об открытой Библии и все той же главе, прочитанной уже раз двадцать, но без всякого толка. Всякий раз, когда Томас поднимает голову, перед ним Маркус. Который копает. И потеет под палящим солнцем. От рубашки он избавился еще час назад, пожаловавшись на жару, и та висит на перилах у ног Томаса, рядом с теперь уже пустым стаканом из-под чая. Томас впервые получает возможность разглядеть кожу Маркуса. Спину, покрытую густой сеткой белых шрамов — будто плетьми хлестали. Раз или два Маркус ловит его взгляды, и Томас, розовея щеками, спешно утыкается обратно в книгу. Видеть эти шрамы — как-то чересчур интимно. Один, пересекающий левое плечо, особенно выделяется — он уродливый, темный и скрученный. На короткую секунду Томас воображает, как бы промокал эту рану. Влажная ткань, выжатая над раковиной. «Стой смирно». Маркус, ерзающий под рукой. Он никогда не мог усидеть смирно, этот человек. Томас улыбается, но быстро цепляет на лицо нейтральную маску и продолжает читать. Надо служить мессу. Люди должны остаться довольными. Ты совершен был в путях твоих со дня сотворения твоего, доколе не нашлось в тебе беззакония.От обширности торговли твоей внутреннее твоё исполнилось неправды, и ты согрешил; и Я низвергнул тебя, как нечистого, с горы Божией, изгнал тебя, херувим осеняющий, из среды огнистых камней.От красоты твоей возгордилось сердце твоё, от тщеславия твоего ты погубил мудрость твою; за то Я повергну тебя на землю, перед царями отдам тебя на позор. Томас пробегает слова глазами, но не видит их. Ум слишком переполнен, чтобы размышлять или писать. «Не смотри, — сердито думает он. — Не смотри». И все равно смотрит. Маркус, закрыв глаза, с усталым умиротворением на лице, склоняется над очередным столбом. Потягивается, прогнув спину, одной рукой массирует шею. Его горло подергивается, когда он сглатывает. Рывком поднявшись, Томас захлопывает Библию и, оставив ее в кресле, почти убегает в дом. — Томас? — озадаченно окликает Маркус, но больше ничего не слышно, потому что Томас уже врывается в ванную и, захлопнув за собой дверь, прижимается к ней спиной. Трет глаза, растерянный, возбужденный, сгорающий от телесного голода. Он снова чувствует себя подростком. Глупым неуклюжим грешным подростком. Повернув кран, Томас плескает в лицо холодной водой, молчаливо браня себя за рассеянность. Столько лет молитв и служения — и вот он, такой же голодный, как был, когда ступил в стены семинарии. Слабый. Порочный. Так же случилось и с Джессикой. Она так изящно льстила ему, заставляя чувствовать себя особенным. Так сладко смеялась в первый раз, когда он отверг ее. Спросила, так ли тесен его нимб, как тесна колоратка. Но Маркус — он тоже носил колоратку. Брат во Христе. Праведный, усмиренный, запертый, потаенный и такой прекрасный. Стиснув зубы, Томас наклоняет голову, крепко зажмуривается. Маркус не Джессика. С ней каждое слово полнилось подвохами, недоговорками, тайными смыслами. А с Маркусом искренность и открытость слетали с губ Томаса с той же легкостью, что и дыхание. Не бывает так легко. И все же они сошлись — правильно и естественно, как пальцы переплетаются в молитве. Припав лбом к зеркалу, Томас закрывает глаза. Он с детства отличался живым воображением. Его разум — холст, на котором расцветают многоцветные фантазии. Пальцы крепче сжимаются на краю раковины — Томас представляет капли пота у Маркуса между лопаток. Как солнце блестит на жутких белых шрамах. В камере Маркус казался преступником, человеком, который мог бы увидеть в Томасе только жертву — схватить, держать, владеть. Сдавленно застонав, Томас шлепает себя по бедру. «Нет. — Еще один удар. — Кто прелюбодействует в сердце своем, делает это наяву». Он смотрит на себя в зеркало и чувствует отвращение к тому, что видит. Расширенные зрачки, глаза, потемневшие от похоти. Маркус по-прежнему на улице. По-прежнему работает. Работает для Томаса — на его земле. Сделав глубокий вдох, Томас выходит из ванной. Обтершись собственной рубашкой, Маркус разминает натруженные руки. — Ты, наверное, устал, — говорит Томас. — Выпьешь что-нибудь? Маркус оборачивается и улыбается с надеждой. — Да, с удовольствием. В холодильнике обнаруживается пиво. Томас, который в жизни не купил ни единой упаковки, не особенно рад находке. — Я знаю твою кухню лучше, чем ты, — сообщает Маркус, когда Томас возвращается на крыльцо — с кислым лицом и двумя холодными бутылками. Солнце клонится к закату. Маркус, который успел сбегать в душ, выглядит чистым, довольным и приятно измотанным. С благодарностью приняв пиво, он сбивает с бутылки крышку. Томас следует его примеру, но пить не торопится. — Я бы предпочел, чтобы ты не распоряжался моей едой, — бормочет он, хотя вовсе не уверен, что говорит правду. — Это не твой дом. Маркус, прикрыв глаза, молча пьет. Оторвавшись от горлышка, вытирает губы. — Ты прав, — коротко соглашается он. — Прости, если я веду себя слишком фамильярно. — Нет-нет, — торопливо возражает Томас. — Я не про это. Просто когда ты говорил с Энди, ты сказал «наш дом», и я… — Я так сказал? — осторожно удивляется Маркус. — Я не… — Может, я недослышал. — Может быть. Они смотрят, как солнце уходит за кукурузное поле. Иногда Томас поглядывает на Маркуса и гадает, как это получается, что обычное церковное облачение на Маркусе умудряется выглядеть угрожающе. Да, Маркус сейчас с колораткой и все такое, хотя сверху — как дань вечерней прохладе — накинута куртка. Сам Томас до сих пор в рубашке и спортивных штанах, о чем уже начинает жалеть. — Скоро появятся звезды, — сейчас, в наступающих сумерках, у Маркуса усталый вид. Тени под глазами кажутся такой же неотъемлемой его частью, как татуировка на запястье. — Тебе надо поспать, — мягко предлагает Томас. — Я не могу. — Здесь холодно. А ночью, когда поднимется ветер, станет еще холоднее. — Ничего не имею против холода, — Маркус делает еще глоток. — И ночь меня не беспокоит. Мне доводилось ночевать под звездами. — Очень… романтично. — Конечно, раз ты так считаешь. — Что ты имеешь в виду? — Ну, в душе ты поэт, — Маркус катает крышку между пальцами, как монету. — Судя по тому, как ты говоришь. Как формулируешь мысли. Томас улыбается. — Это так очевидно? — Здесь нечего стыдиться. Король Давид тоже был поэт. — Да, но он был еще и король. А я только священник. — Поэзия священника так же ценна, как поэзия короля. — То есть, не особенно. — По большому счету, да. Томас смеется, тайком приходя в восторг, когда Маркус подхватывает. Он указывает на далекое солнце, заливающее кукурузу оранжевым сиянием. — Сколько закатов над пустыней ты повидал? — Больше, чем хотелось бы. Слишком много закатов и слишком мало рассветов. — Тебе надо где-то осесть, — заявляет Томас неожиданно для самого себя. — Ты когда-нибудь думал об этом? Попробовать пожить на одном месте? Маркус дергает углом рта, но не улыбается. Смотрит тяжело и устало. — В моем деле, — говорит он, — приходится чем-то жертвовать. Ради веры и призвания мне от многого пришлось отказаться. От семьи. Друзей. — От любви? — Ага, от нее тоже. У Томаса пересыхает во рту, но он все равно возражает: — Знаешь, Господь создал нас для любви. Чтобы мы любили Его, и были любимы Им, и любили друг друга. Маркус молчит, однако Томас стойко продолжает: — Не думаю, что Он вынуждал бы детей Своих жить без любви. Вне зависимости от того, к чему Он их призывает. Тишина. Томас хмурится, разглядывает руки, перекатывает бутылку в пальцах. — Он… призвал меня сюда. В этот город. Быть местным священником. — Ты… — начинает Маркус, и слышно, как он сглатывает. — Ты уже понял, почему? Ты знаешь, зачем? Томас поднимает на него глаза. — Кажется, я начинаю понимать. На лице Маркуса вспыхивает улыбка и так же быстро исчезает. Отвернувшись, он одним глотком допивает остатки пива. — Знаешь, я ведь не священник, — Маркус вытирает рот, говорит быстро, словно боясь передумать. — Раньше был, но сейчас нет. — Я догадывался. — И молчал? Томас пожимает плечами. Холод начинает брать свое, и мышцы болят от напряжения. — Колоратка очень… успокаивает, — находится, наконец, он. — Ага, — соглашается Маркус. — Больше всего. На самом деле это единственное, что меня успокаивает. — Кто пытался забрать ее у тебя? Вопрос выходит немного чересчур настойчивым. Маркус грустно усмехается. — Церковь не жалует экзорцизм. Они решили, что я устарел. Что ставлю их в неловкое положение. Они вытянули из меня все, что смогли, и отлучили. Я даже причаститься теперь не могу. — Но ты носишь колоратку, чтобы им досадить, — Томас силится улыбнуться. — Да. Чтобы… досадить. Маркус машинально тянется к шее, трогает воротничок. Пробегает большим пальцем по белому проблеску над кадыком. — Они отлучили меня от церкви, но от Бога они меня отлучить не могут. У меня с ним иное соглашение. Томас соображает, что делает, только когда касается белого квадратика на горле Маркуса. Тот неподвижный, как статуя, сидит, вскинув подбородок и глядя на солнце. Будто человек с ножом у горла, ожидающий последнего рывка. — Не снимай, — тихо говорит Томас. — Никогда ее не снимай. Он убирает руку, и Маркус снова начинает дышать. — Не сниму. Это будет мое соглашение с тобой. Солнце окончательно угасает, но обоим нет до этого никакого дела. *** Томасу снится сладкий запах гвоздичных сигарет. Он не чувствует под собой матраса — только твердую поверхность кузова. В небесах над его головой рассыпаны звезды, но не хаотично, а по замыслу. Каждая на своем месте — там, куда поместил их любящий Создатель, знающий их всех по именам. Ладонь Томаса сжимает теплая рука. Клуб сладко пахнущего дыма, тихий хрипловатый голос. «Вот она, утренняя звезда». В этой ночной фантазии, полусне-полуяви, так легко повернуться и накрыть ртом источник сладкого дыхания. Сцеловать вкус меда и гвоздики с губ праведника. Нет стыда, нет смятения. Бог смотрит сверху и улыбается их счастью. Томас ворочается, его разум полон спутанных мыслей, сонных и ленивых. Путаясь ногами в одеяле, он переворачивается на живот, трется щекой о подушку, ищет кого-то. Толкается бедрами в матрас — только один раз, и ничего больше. Приглушенный стон, тихий и разочарованный, нарушает тишину мансарды. Томас не просыпается. Остаток ночи он спит беспокойно, но сны его приятны, как никогда. *** Стебли кукурузы угрюмо покачиваются в темноте. Лунный свет придает им голубоватый неземной оттенок, превращая в неспокойную поверхность океана. С запада дует кисло-сладкий ветер. Экзорцист тихо сидит на крыльце и смотрит в никуда. Его глаза болят от усталости, но он не закрывает их. Четки свисают с его левой руки, цокают по подлокотнику кресла. В правой руке нож, экзорцист бездумно постукивает им по бедру, джинса на этом месте уже начинает стираться. На лезвии выгравирована знакомая латинская строка: и приставь нож к горлу своему, если жаден ты до еды. Экзорцист вглядывается в тени, отбрасываемые сикоморами и шуршащей кукурузой. Он совсем не удивляется, когда из теней, будто сотканный из пыли, с улыбкой выходит Дьявол. Дьявол подходит ближе и стоит, засунув руки в карманы, наблюдая. Дьявол смотрит на экзорциста, экзорцист смотрит на Дьявола. Протянув левую руку с растопыренными пальцами, Дьявол шепчет на Древнем Языке, обращаясь к существу, что спит под городом. Почва под его ногами раскрывается — совсем немного, будто треснувшая губа или порванный стежок, и оттуда, из грязи, глубины и сырости, рождается кошмар. Он протискивается в наружный мир и лежит неряшливым кольцом, пробуя воздух языком. Это кошмар-боль-в-животе, кошмар-обморок-в-душе. Кошмар, который на вкус как скисшее молоко. Он любит проникать внутрь, и под, и поверх, оставляя за собой склизкие следы греха. Это кошмар-вредитель, кошмар-паразит. Он на брюхе ползет к ступенькам, и экзорцист спускается с крыльца, чтобы встретить его. Вонзив нож в землю, экзорцист шепчет полузабытую молитву, и кошмар, распавшись надвое, рассеивается. Придавив голову тщедушного тельца каблуком, экзорцист выдергивает нож. — Он будет поражать тебя в голову, — бормочет он, — а ты будешь жалить его в пяту. Экзорцист возвращается на место и садится. Дьявол, ничуть не удивленный, по-турецки опускается на землю, подпирает подбородок рукой. Смотрит, как экзорцист вытирает нож о бедро. Каждую ночь экзорцист сторожевым псом оберегает дом. И эту ночь тоже. Дьявол остается до утра, не смея приблизиться и не желая отдалиться. Время от времени он создает очередной кошмар, которому суждено быть уничтоженным, и почти ничего не говорит. Он сидит, смотрит и наслаждается. На заре Дьявол уходит.