Дьявол приходит с запада

Когда Дьявол явился в Снейкспринг, его никто не встречал — никакой шумихи, никаких приветственных комитетов. Он пришел тихо, в ранние утренние часы вторника, и отправился прямо в центр, и никто не видел его, никто не сказал «привет». В тот первый день Дьявол встретил лишь одного человека — девочку, по имени Грейс, маленькую и проблемную. Она часто болела, поэтому ей больше не разрешали выходить из дома без взрослых. Но Грейс, обладательница упрямого характера и постоянно сбитых коленок, частенько воровала яблоки в старом иссохшем школьном саду или возилась в пыли с другими детьми. — Как тебя зовут, милая? — спросил Дьявол. Он нашел ее на ступеньках старого магазина с содовой — она жевала прядь волос и скучала, как положено любой маленькой девочке на рассвете. — Грейс, — ответила она. — Скажи-ка, Грейс, — Дьявол присел рядом, — что ты больше всего любишь делать? — Играть на улице, — уверенно сказала она. — Да, места здесь хватает, — кивнул Дьявол, оглядывая пыльные окрестности. — А вот людей маловато. — Никто так рано не выходит. — Почему же? Я думал, в таких маленьких городах все любят рано вставать. — Не-а, — возразила Грейс. — Здесь никто ничего не любит. — Какая досада, — посетовал Дьявол. — Очень жаль. Они сидели бок о бок, Дьявол и Грейс, и смотрели, как пыль клубится у их ног — маленькими грозовыми облачками. — Грейс, милая, — позвал Дьявол. — Чего ты хочешь больше всего на свете? Грейс внимательно разглядывала свои ноги, и Дьявол уточнил, не дав ей открыть рот: — О нет, красивое платье не годится, и щенок тоже. Я имею в виду, чего ты на самом деле хочешь? Глубоко-глубоко внутри. Сосредоточенное лицо стало по-настоящему сердитым, и девочка пнула землю каблуком. — Чтобы папа обращал на меня внимание, — пожаловалась она. — Он любит Верити. Он всех любит, кроме меня. — Да, папы — они такие. — Ага. — Вечно выбирают любимчиков. — Это потому, что они старше, — заговорила Грейс быстро и взахлеб, — и потому, что им всем что-то надо. Калеб не может видеть, а Трак глупый, и им все время нужно внимание. А со мной все в порядке. — Ну, вот что я тебе скажу, — заявил Дьявол, вытягивая ноги. — Я знаю, что мы сделаем. Я хочу, чтобы ты закрыла глаза. Закрой, — велел он, и Грейс послушалась. — А сейчас я нажму на кнопочку… вот… так… Указательным пальцем он нажал на кончик ее носа, и Грейс хихикнула. — Пип! Ну вот. Теперь ты будешь папина любимица — всегда-всегда-всегда, и он отдаст тебе все свое внимание, все, до капельки. И ничего никогда, никогда, — его мертвый взгляд встретился с глазами Грейс, когда она открыла их, — не заставит его передумать. Ты слышишь меня? — Я слышу. — Ты станешь его самой-самой любимой девочкой, и он будет делать все, что ты ему скажешь и даже больше. Поняла? — Да! — сказала Грейс, ее глаза, большие и восторженные, уже начали затуманиваться. — А теперь, — продолжал Дьявол, — есть одна проблемка. Одно простое крохотное дельце, которое тебе надо для меня сделать. — Ладно, — Грейс придвинулась ближе. — Я пришел сюда не один, милая. За мной идет плохой человек, очень плохой, и ты узнаешь его, когда увидишь, — Дьявол прижал два пальца к ее круглому лбу. — Узнаешь, потому что я покажу тебе его. Закрой глаза. Грейс зажмурилась и увидела плохого человека. Он был страшно некрасивый, совсем не такой, как Дьявол. У него были зубы, как у шакала, и длинные дрожащие паучьи конечности. На его левой руке темнело чернильное пятно — а миссис Уолтерс говорила, что это само по себе грех. В правой руке плохой человек держал Библию, исчерканную непристойностями. Она увидела, как он крадется через кукурузное поле, пригнувшись к земле, ступая очень тихо. Она увидела его лицо. И заплакала. Дьявол убрал руку и обнял Грейс. — Папа будет делать все, что ты скажешь, — ласково повторил он, — а ты будешь делать все, что скажу я. Позволишь мне двигать твоими руками и ходить твоими ногами. Договорились? И Грейс, совсем растерянная, согласилась, что это звучит справедливо. — Вот и умница. Теперь беги, — Дьявол слегка подтолкнул ее локтем. — Беги к папе. Он будет искать тебя. И Грейс вскочила, полная нескладного детского энтузиазма, и припустила прочь по дороге, взбивая ботинками облачка меловой пыли. А Дьявол остался на ступеньках, тихий и задумчивый. Глубоко под своими подошвами, твердо стоящими на земле, он чувствовал, как существо под городом начинает ворочаться. Спустя несколько дней, покидая полицейский участок, с руками в карманах и озорством на уме, он ощутил это снова. Слишком рано. Слишком рано. Слишком рано. Слишком рано. *** Томас сидит, прижавшись щекой к холодному стеклу окна, и смотрит на кукурузу, но не видит ее. На заднем сиденье душно и тесно, обивка липнет к мокрой от пота коже. Доктор Беннетт ведет машину, вцепившись в руль, как утопающий в соломинку, а Маркус сидит рядом с ним, закинув ногу на приборную панель. Они о чем-то ругаются — о грязных отпечатках, быть может. Томас слушает одним ухом. Его разум кружится в водовороте тошноты и нервного возбуждения. Томас закрывает глаза, пытаясь призвать его к порядку. Место, которого коснулись губы Маркуса, горит. Грубоватый, небрежный, стопроцентно дружеский поцелуй, каким один мужчина может без проблем одарить другого. Будто бы Маркус не знал. Будто бы не видел. «Я думал, ты видишь меня», — горячечно размышляет Томас. В этом суждении нет никакого смысла, но нет его и в кукурузе. Она все тянется, тянется, тянется — без конца и края. Но не может же она тянуться бесконечно, верно? Где-то кукуруза закончится, и начнется Чикаго. Чикаго, где к Томасу приходили легкие и приятные сны, а самой большой заботой было — где бы раздобыть деньги на новое пианино для церкви. Не открывая глаз, Томас стонет, возит лбом по стеклу, будто пытаясь что-то стереть. Маркус поцеловал его. Прошлой ночью Томас едва не умер. Что-то скользнуло ему в горло, свилось клубком в животе и почти его убило. Ничего не случилось. Маркус поцеловал его. Ничего не случилось. Солнечный свет жжет глаза сквозь опущенные веки. Голова болит, болит, болит. И Беннетт все не умолкает. Заставив себя открыть глаза, Томас сонно моргает на мир. Оказывается, Маркус развернулся и смотрит на него — с потемневшим от тревоги лицом. — Ты в порядке? — его голос походит на тихое шипение. — Si, — испанский успокаивающе ложится на язык, а Томасу сейчас не помешало бы немного успокоения. Заботы от Маркуса он не хочет. Маркус не поцелует его больше. Ничего не случится. Ничего никогда не случится. Поерзав на сиденье, Томас откидывает голову и замирает, вздрагивая на каждом ухабе. Явившись в участок и увидев Маркуса, вышагивающего по камере, Томас ощутил облегчение и замешательство: Маркус выглядел голодным и каким-то хищным. Запертый, он должен был являть собой скверное зрелище. Его приходом был весь мир, дарованный Богом. Его место было под небом пустыни, но вместо этого он застрял здесь, метался и скалился, как зверь в клетке. Томас почти наяву видел хвост, в раздражении хлещущий его по бокам. Рука шерифа еще поворачивала ключ, когда Маркус встретился с Томасом глазами. Этот голодный хищный вид никуда не делся — выражение глаз шакала, готового завыть. На одну пронзительную секунду Томас задался вопросом, что сделает с ним Маркус, когда окажется на свободе. «Я бы позволил ему», от этой негаданной мысли пониже пряжки ремня сделалось тяжело и горячо. Томас не знал, что именно — но позволил бы. Беннетт продолжает говорить — о том, что плохо знает Энди Кима и даже не уверен, сколько у того сейчас детей. Маркус, так и не убравший ногу с панели, отвечает что-то остроумное, но продолжает бросать назад встревоженные взгляды. Томасу делается неловко: он что, так плохо выглядит? Боже, почему этот свет такой яркий. Машина останавливается, и Томас, потянувшись, трогает Беннетта за плечо, обтянутое дорогим старомодным костюмом. — ¿Por qué nos hemos detenido? — хрипло шепчет он. — Мы у вашего дома, отче, — сухо откликается Беннетт и смотрит вприщур. Так в его исполнении выглядит беспокойство?  — Bueno, — говорит Томас. — Estupendo. Gracias. И открывает дверь. Он приходит в себя в постели. Кровать на первом этаже, матрас мертвеца. Очень кстати — именно мертвецом себя Томас и чувствует. — Слава тебе Господи, — выдыхает Маркус где-то справа. — Спасибо, Мария, матерь Божья. — Qué, — мямлит Томас и садится. Откинув плед, он понимает, что все еще полностью одет, только обувь небрежно брошена в углу. Маркус, бледный и напряженный, сидит рядом с кроватью. В одной руке он держит нож, рукоятью которого постукивает по бедру, в другой — четки. Вид у него больной. — Ты вырубился, — объясняет он. — В машине. — Oh, — бормочет Томас. — Lo siento. — Не извиняйся, черт возьми… — выдавливает Маркус, потирая лицо. — Ты валялся без сознания двадцать минут. Это были долгие двадцать минут. — Lo siento, — повторяет Томас. — Mi cabeza… pero me siento mejor ahora. — Хорошо. Я молился за тебя. — ¿Dónde está Bennett? — В кухне, — криво усмехается Маркус. — Сказал, что не уйдет, пока не убедится, что ты в порядке. Он подается вперед, нервно сплетая и расплетая пальцы, и окидывает Томаса взглядом, один-единственный раз. — Томас? — Si? — Отец Томас Ортега? — Si? — с растущим недоумением подтверждает Томас. — Как меня зовут? — Padre Marcus Keane.* — В каком ты сейчас городе? — Snakespring. — Ты… говоришь по-английски? — …Да, — отзывается Томас после затянувшейся паузы и удивляется, почему так долго думал перед ответом. — Хорошо, — говорит Маркус. — Хорошо. Откинувшись в кресле, он приглаживает короткие волосы и вздыхает, обмякает, как лопнувшая тетива. — Ложись. Засыпай, не бойся. Я сейчас приду.  — Нет, — Томас вскидывается было, но Маркус ловит его за плечо, мешая встать. — Я на кухню и обратно, — увещевает он. — Пожалуйста, ложись. Это просьба, не приказ, и только поэтому Томас подчиняется. Он лежит на кровати, слушает приглушенную, но ожесточенную перепалку на кухне, и солнечные лучи играют на пледе. Через несколько минут Маркус возвращается с чашкой в каждой руке. Бедром закрывает за собой дверь и ручкой вперед протягивает Томасу чашку. Тот берет, едва не обжегшись о горячий фаянс, снова садится, подпихивает подушку под спину. Делает глоток, ожидая ощутить кофейную горечь, но на языке сладковатый вкус подогретого молока. Подтянув кресло ближе, Маркус коротко сжимает Томаса за колено. — Расскажи мне все. И Томас рассказывает. *** Осеннее полнолуние. Кровавая луна. Солнце как черный холст над пустым горизонтом. Он приходит в себя, в голове звенит, из ушей струится кровь. Дыхание вырывается трудно — с бульканьем и хрипом: повреждено легкое? Он не знает. Вокруг кружатся вороны, кричат и клюются. Он не может дышать. От боли в руках хочется забыться. Томас медленно осознает себя, боль, воронов, кукурузное поле, наполняющее воздух шелестом. Он видит все — на мили вокруг. Раскинутые руки, бесполезные легкие, кровь, кровь, кровь. Исступление. Мир вращается, выходит из фокуса. Распятье на крестовине пугала. Вот как выглядит смерть — стоять перед Богом и знать, что Ему все равно. Томас рывком освобождает одну руку, потом другую. Это сон, поэтому он не умирает — просто тяжело валится на землю, давясь зловонным воздухом. Кукуруза покачивается на ветру, бесконечная, как океан. Томас слышит, как шепчутся стебли — хор последних вдохов висельника. Он погружает руки в почву и чувствует, как та отзывается. Что-то движется там. Что-то живое. Мир взрывается тысячами ослепительных игл, пронзающих глаза. Скорчившись, Томас хватается за лицо, пачкая его землей и кровью распятого. «Дьявол! — кричит земля. — Дьявол, Дьявол, Дьявол идет! Он идет, чтобы стать отцом своему дитя. Он идет убаюкать существо, спящее в глубине». Вскочив на ноги, Томас слепо бежит через поле. Он слышит за спиной град тяжелых шагов. Не может оторваться. Он продирается через кукурузу, режет руки, глаза и ноздри, но шаги продолжают преследовать его. Он слышит звон металла о металл, пронзительный вопль: «Папа!» и… …Он проснулся от рези в животе, комка в горле и ощущения, что легкие сокращаются впустую, не пропуская воздух. Беззвучно крича, он забился на постели, путаясь в одеяле, хватаясь за живот, грудь, горло. Что-то было внутри. Что-то убивало его. Скатившись с кровати, Томас до синяков ударился коленями о пол мансарды. Подполз к окну, подтянулся, схватившись за подоконник, и распахнул створки. В отчаянии высунувшись наружу, он поддался рвотным позывам, но ничего не выходило. Не получалось ни вырвать, ни выкашлять то, что мешало — он только давился. Тогда Томас сжатыми кулаками сильно ударил себя в живот. И еще раз. И еще. И почувствовал, как что-то поднимается вверх по горлу. Он высунулся еще дальше, едва не переворачиваясь вверх тормашками, и закашлялся. На землю внизу брызнуло черным. Еще один приступ кашля. Больше черного. А затем оно начало выходить — все разом: длинное, толстое, мокрое, чешуйчатое. Оно изогнулось и раздвоенным языком коснулось его глазного яблока. С булькающим хрипом Томас схватил змею за голову и потянул — дюйм за мучительным дюймом. Болело так, будто он проглотил вереницу бритвенных лезвий на резинке, а теперь вытаскивал их обратно. Болело так, будто горло выворачивалось наизнанку. Когда он, наконец, извергнул тварь целиком, она начала бешено извиваться у него в руке — трехфутовая мерзость, бесстыдная пародия на тех змей, которых ему придется держать перед паствой. Томас швырнул ее вниз и не стал дожидаться, пока она коснется земли. Он уже бежал по ступенькам. Он выскочил через парадную дверь, остановившись лишь затем, чтобы надеть свои самые тяжелые ботинки. Змея была на земле под окном — билась в корчах, словно подыхала. Томас растоптал ее в кашу — и все это время смеялся, как безумец. Он стоял там, под луной, полураздетый и задыхающийся, с черной слизью на шее и подбородке. Стоял и дрожал. — Ты будешь ходить на чреве твоем, — выплюнул он со всем праведным гневом провинциального священника и носком ботинка сковырнул немного земли на окровавленные останки. — И будешь есть прах во все дни жизни твоей. Томас вернулся в дом. Включил везде свет. Сел за кухонный стол и, не моргая, смотрел в стену — пока не настало утро и не заурчала во дворе машина доктора Беннетта. *** Пальцы Маркуса сжимаются и разжимаются на подлокотниках, Томас не может отвести от них глаз. На тыльной стороне запястья татуировка — два концентрических круга, она грубая и размытая, какие обычно делают в тюрьме. Томас вспоминает Маркуса, мечущегося по камере, и прикусывает губу. В этих руках был Господь. Ими Он вершил дела, их благословлял, их любил. Если подумать, через тысячу лет эти кости могут стать святыней. Будут лежать где-нибудь в усыпальнице, и пилигримы станут им поклоняться. Костяшки пальцев Святого Маркуса, экзорциста. — Такого больше не случится, — тихо говорит Маркус. У него дрожит голос, и Томас поднимает взгляд: лицо Маркуса подергивается. — Чего не случится? — Кошмаров. Их больше не будет. — Откуда ты знаешь? — Просто знаю! — вспыхивает Маркус и тут же зарывается лицом в ладони, трет глаза. — Просто… знаю. Я об этом позабочусь. Приму меры. — Эй, — Томас гладит его по плечу. — Эй, ну чшш, чшш. Он ждет, что Маркус шарахнется из-под руки, но тот не двигается. — Скажи мне, что делать, — Томас ставит пустую чашку на прикроватный столик. К своей Маркус едва притронулся. — Скажи, что делать, и мы сделаем это вместе. — Ничего, — приглушенным из-за плена ладоней голосом отзывается Маркус. — Что? — Будем ждать. Дождемся, пока Дьявол начнет действовать, и тогда… Вид у него ужасный. Рука Томаса все еще лежит на его плече, и тело под пальцами дрожит. Маркус выглядит так, будто вот-вот разрыдается. — Отдыхай, — говорит, наконец, он, вытирая нос. Откидывается в кресле, и рука Томаса соскальзывает с его плеча. — Спи. Мне нужно все обдумать, и… мы затаимся на некоторое время. Тебе же надо писать проповедь, верно? — Нельзя просто сидеть и ничего не делать. — Если мне что-то и надо, так это помолиться. А тебе надо спать. У Томаса мурашки бегут по рукам, и на затылке выступает холодный пот. — Нет, — тихо говорит он. — Кошмары вернутся. Я не могу. — Не вернутся! — рявкает Маркус с такой яростью, что Томас вздрагивает. — Никаких кошмаров, обещаю. Томасу хочется возразить, но что-то в голосе Маркуса не оставляет ему никаких шансов. Приходится лечь и позволить накрыть себя пледом до подбородка. Тепло чужой руки на груди чувствуется даже сквозь ткань. — Я буду молиться, — мягко повторяет Маркус. — Это… лучшее, что я могу сейчас сделать. Он встает, и Томаса охватывает внезапное ошеломляющее желание, чтобы его поцеловали. «Пожалуйста, — думает он, — не уходи», но Маркус уже бесшумно выскальзывает из спальни, оставив дверь приоткрытой. Томасу не хочется спать — после такой-то ночи — но он слишком устал, чтобы держать глаза открытыми. Он засыпает, и ему ничего не снится. Время близится к вечеру, солнце висит низко над горизонтом, заливая спальню оранжево-золотым летним светом. Томас просыпается весь мокрый: нет сквозняка, нет движения воздуха, которые могли бы облегчить жару. Он садится на постели, по-прежнему полностью одетый, растрепанный, и заглушает зевок ладонью. Веки тяжелые, такие тяжелые. Сон льнет, как заскучавший без внимания любовник. Через коридор и кухню Томас лениво бредет наружу, на крыльцо. Маркус там — по своему обыкновению сидит в кресле-качалке. Одной ногой он отталкивается от перил, раскачивая сам себя. Глаза его полузакрыты, но поблескивают. Маркус поглаживает пристегнутый к ноге нож и не оглядывается, когда под шагами Томаса скрипят половицы. Они смотрят на кукурузное поле, тихое и недвижное в отсутствии ветра. Солнце жарит, пропекая землю насквозь. Осторожно, словно касаясь перепуганной лошади, Томас кладет руку Маркусу на плечо. Хотел бы он, чтобы в его силах было дать нечто большее, чем просто прикосновение. — Можно мне помолиться с тобой? — Да, — без колебаний отзывается Маркус. Он сдвигает шляпу на лоб, прикрывая полями глаза, но ладонь не сбрасывает. Посомневавшись, Томас все же легонько сжимает пальцы на чужом плече, потом опускается на колени рядом с креслом и берет обе руки Маркуса в свои. Маркус вздрагивает, слегка ерзает в кресле, но делает то же самое. Склонив голову, Томас закрывает глаза. — Отче наш, — выговаривает он враз пересохшим ртом, — Благословение наше и Надежда наша, Защитник и Покровитель. Отец и Супруг, Возлюбленный и Наставник. Руки Твои искупают грехи наши, воля Твоя очищает наши испорченные души. — С признательностью и благодарностью, — подхватывает Маркус, — возносим мы Тебе молитвы. Взрасти наши благодетели, укажи нам путь праведный, позаботься о детях Твоих. Ты — Огненный Столп в пустыне, что ведет нас сквозь тьму. — Придай нам сил, дабы выстояли мы против козней Дьявола. — Пусть Любовь Твоя защитит нас. — Во имя Спасителя нашего Иисуса Христа, аминь. — Аминь. Когда Томас открывает глаза, вся усталость и страхи прошедшего дня покидают его, будто унесенные единственным протяжным выдохом. Маркус смотрит на него, глаза, затененные полями шляпы, сияют голубыми самоцветами. Томас переводит взгляд на кукурузу, потому что в выражении лица Маркуса есть нечто неизъяснимое, и Томас не смеет думать, что именно. — Дьявол приходил ко мне, — тихо говорит Маркус. — В участок. Он был там. Эти слова должны пугать Томаса, но он не боится. — Он говорил со мной. — Томас слышит, как Маркус сглатывает. — Он сказал, чтобы я держался подальше. Чтобы не мешал ему. — Ты должен, — уверенно возражает Томас. — Он угрожал, что причинит нам вред. Тебе. — Пусть. — Нет уж, — Маркус фыркает — изможденно, насмешливо. — Черта с два. — Надо что-то делать. — Например? Мы не можем ни убить его, ни изгнать. У него на руках все козыри, и он об этом знает. Мы ничего ему не сделаем. — Выход есть всегда, — теперь Томас почти зол, потому что Маркус, похоже, этого не видит. — Всегда. Будучи совсем еще юным, Томас работал в миссии в Никарагуа. Их группу возглавлял отец Джонас, и однажды они с Томасом ушли далеко-далеко, в сгущающиеся сумерки. И там Томас задал свой самый важный вопрос. — Почему в мире существует зло? Отец Джонас долго молчал, а потом положил руку Томасу на плечо и произнес следующие слова. — Тóмас, — сказал он, потому что Томас не поправил его в самый первый раз, и с тех пор он так и говорил, — что делал твой отец, когда ты возвращался из школы весь в синяках? «Он сердился, — подумал Томас. — Но не на меня, а на тех, кто это со мной сделал. Он знал, что я только защищаюсь, и ему хотелось бы, чтобы у меня не было такой необходимости». — Когда Отец наш видит, как мы страдаем, Он чувствует то же самое. Дьявол не в силах навредить Богу. Не может коснуться Его, никто не может. Зато Дьявол может причинить боль Его детям. Поэтому в мире и существует зло. Ты понимаешь? Воспоминания о том разговоре вспыхнули в мозгу ясно и отчетливо, как колокольный звон. — Сделай больно ребенку, — бормочет Томас сам себе, — и ты сделаешь больно отцу… — Что? — Маркус смотрит на коленопреклоненного Томаса. Тот поднимает лицо. — Мы должны убить существо, спящее под городом. Маркус неуверенно смеется, но глаза его расширяются. — Ты серьезно? Томас кивает. — Хорошо, — соглашается Маркус. — Хорошо. Но… один я не справлюсь. — Мы сделаем это, — с нажимом уточняет Томас. — Вместе. Как напарники. — Напарники, — сухо повторяет Маркус. — Будто в гребаном вестерне. — Это значит «да». — Ага. Напарники. Томас улыбается. И только тогда они отпускают руки друг друга.