Endless

Сынмин не отпускает руку Минджэ, пока идут к стене. Джэ немного тормозит, когда они подходят к ней, даёт старшему шанс передумать: сказать, что он решил его разыграть и ни за какую стену они не сбегут, не глотнут свободы и простого счастья. Однако Сынмин крепче сжимает ладонь младшего и тянет за собой — эта чёртова стена и запрет не остановят его, если того хочет Сон. — Высокая, — констатирует Минджэ, запрокидывая голову вверх, чтобы увидеть конец бетонного изваяния. — Плевать, — отвечает Нам, осматривая стену. По сравнению с этим куском плиты — они, что цветы в поле, покачивающиеся в такт ветру, крохотные совсем, выглядят жалко, ничтожно, так, как выглядят иногда на фоне облупленных и покореженных многоэтажек, увитых дикой природой с фундамента до последних этажей. Однако способные преодолеть их. Сынмин ещё раз внимательно осматривает стену, а после на его лице появляется победная улыбка, когда, ощупав бетон, он находит выбоины, с первого взгляда незаметные глазу, по которым они смогут забраться вверх и перебраться в запретную зону. Старший подзывает Минджэ, показывает выступы и даёт понять, что тот лезет первым, а он за ним, чтобы в случае чего подстраховать. — Ты уверен? — последний раз спрашивает Минджэ, заглядывая в глаза Сынмина, пытаясь отыскать там тень сомнения. Лицо Нама не отображает ни одной негативной эмоции, только улыбку и лёгкую обеспокоенность за жизнь Сона, если тот сорвётся. — Нам же всё равно, где умирать, да? — повторяет он слова, сказанные совсем недавно. — Будь то трёхметровая стена или многоэтажка? Главное: умрём свободными. Минджэ трудно возразить на этот довод. Он смотрит в небо, потом на Сынмина, а затем коротко чмокает его в губы и надеется, что это не последний раз, когда это делает. Парень руками цепляется за первые два выступа, медлит, проверяя, надёжны ли они, а потом смело подтягивается, хватаясь за следующие и переставляя ноги на предыдущие два. Минджэ чувствует, как под пальцами крошится материал и то, как крошки безжизненного бетона впиваются в кожу, оставляя вмятины, тянущие лёгкой болью. Но он продолжает лезть вверх, слыша, как за ним поднимается Сынмин на расстоянии, наверное, где-то в метр, чтобы не мешать друг другу. Возможно, их кто-то видит и уже спешит сообщить кому надо, чтобы их прилюдно наказали или того хуже — убили за неповиновение правилам, но Минджэ считает, что они лишь две тёмные точки на выбеленном полотне, что поднимаются всё выше и выше. Пару раз пальцы опасно скользили, ноги дрожали от перенапряжения, грозясь соскользнуть с ненадёжного выступа, но Минджэ, имея за плечами несколько лет навык импровизированного скалолазания по заброшенным зданиям, умело игнорировал сигналы своего тела, продолжая подниматься. Лезть без страховки — самоубийство, но адреналин, разгоняемый сердцем по венам, отгонял мысли об этом, а упрямое любопытство подстёгивало двигаться вверх. Ни Сынмин, ни Минджэ не знали, сколько времени у них занял подъём на стену, но, когда Сон помог Сынмину взобраться на бетонную плиту, оба выдохнули с облегчением. Перед ними простирался Восточный Сеул, безмолвный, опустевший полностью, тот самый город-призрак, которым любят пугать детей перед сном, если те не хотят спать; Восточный Сеул, отделённый от Западного не только трёхметровой стеной, но и рекой Хан, поднявшейся на несколько десятков метров после Третьей Мировой. Река Хан спокойно протекала, омывая и точа собой бетонную стену, она не только поднялась, но и разлилась, увеличив свои берега, став если не шире, то заметно полноводней. Смотря в неё, казалось, что это глубокое море с едва проглядывающимся дном из-за помутневшей воды, где покоятся несколько до основания прогнивших киосков и проржавевших машин. Стены Восточного и Западного Сеула служили своеобразной дамбой для реки, не давая ей затопить города. Будь у них лодка, то парни с лихвой бы пересекли реку, за многие годы так и не ставшей сплошным бурным потоком. — Мы не переплывём, — констатирует Минджэ. Никто из них не сомневался в своих способностях к плаванию, но река Хан настолько стала холодной из-за ядерной зимы, что их тело сведёт судорогой, и они пойдут ко дну, стоит им только погрузиться в воду и пробыть в ней минуту. Из-за отсутствия вариантов Минджэ начал сомневаться в том, что когда-нибудь прогуляется по городу-призраку, но Сынмин тянет его за рукав, указывая в ту сторону, в которую он смотрел сам. Примерно в двух километрах от них виднелся мост, так же бетонный и выбеленный, как и стены. Дойдя до него, парни визуально осмотрели его — он не внушал доверия: кое-где отчётливо виднелись трещины, говорящие о том, что мост доживает свои последние дни, если его хорошенько не отреставрировать. Увы, этим некому заниматься, посему всё, что им оставалось, идти по нему на свой страх и риск. Сынмин ступил на него первым. Он прошёл несколько сантиметров, убедившись, что мост пока не собирается обрушиваться, а потом повернулся к Минджэ, взял его за руку и лёгкой поступью продолжил путь. Пыль под ногами клубилась, крошки песка и бетона шуршали, источая запах сырого цемента: вода подмывала обратную сторону моста. Сынмин мог поспорить, что на той стороне порос склизкий ил и водоросли свисают, будто мокрые длинные волосы. От представления картины Нам поморщился. Минджэ опасливо оглядывался по сторонам, подметив, что перила вырваны с корнем, оставляя после себя лишь изуродованные обломки некогда крепкого моста. Сваи, поддерживающие его, скорее всего, разрушены или стоят на честном слове, поэтому идти от этой мысли стало ещё тревожнее. Первый километр был пройден успешно и без происшествий, но проходя второй, парни услышали едва различимый хруст, словно постройка готова наконец-то отдать свою жизнь, что совсем не понравилось им. Замедленный шаг немного уменьшил звук, но если они будут двигаться с такой скоростью, то едва ли дойдут до сумерек. — Минджэ, нам нужно выдержать расстояние, — говорит Сынмин, разжимая пальцы и высвобождая руку Сона. Младший со страхом смотрит в глаза Нама, думая, что он шутит, но в карей глубине не было намёка на шутку. — Я пойду первым, ты за мной, ладно? — Минджэ кивает. Двигаются они осторожно, соблюдая расстояние в метр. Мост всё ещё скрипит под ногами, но не так, как раньше. Холодная вода под мостом журчит, словно там есть естественный водоворот, нарушающий спокойный поток реки. Минджэ трусил, чувствовал, как его ноги слабеют с каждым пройденным метром, но продолжал идти вслед за Сынмином, потому что ради него это всё и было задумано — отступать уже поздно. Волнение вновь прокатилось по его телу, когда они дошли до конца, натыкаясь на решётку, отделяющую город от моста. Прутья расположены близко друг к другу, возможности пролезть между ними — нет. Запах ржавчины вызывал рвотные позывы, разъеденный металл ошмётками слезал с прутьев, обнажая ужасную картину. Если раньше надежда ещё была, то сейчас она исчезла. — С самого начала всё было бесполезно, — Минджэ разворачивается, чтобы пойти обратно, но Сынмин останавливает его. — Мы сможем, — он уверенно смотрит, чуть сжимает плечи Сона и видно, что парень хочет сделать что-то ещё, но не решается. И младший верит. Они внимательно смотрят на вход. Сынмин трогает прутья, марая руки в ржавчине, трясёт каждый прут и находит три некрепко вбитых в землю. Парень начинает их трясти ещё сильнее, чтобы вырвать, благо, что за столько лет бетон отсырел от влаги, потому поддавался легко. Минджэ, несмотря на своё отвращение к ржавым прутам, помог Сынмину, вытаскивая железки, тут же брошенные в реку. Теперь же они будут погребены толстым слоем песка и ила, а не перекрывать вход в город. Щель стала куда больше, лишившись трёх компонентов, Сынмин пролез первым, потом Сон. Основной путь был пройден. Единственное, на что надеялся Минджэ, оставляя позади ворота, что мост не рухнет, если вдруг они вернутся в Западный Сеул. — Такое чувство, что город всё ещё обитаем, — высказывается Сынмин. Минуло двадцать четыре года с тех пор, как политика «идеального общества» пала и власти уничтожили всех людей, проживающих в Восточном Сеуле. Шанса на спасение не было ни у кого, и это событие окрестили «Геноцид две тысячи девяносто пятого года»; поговаривают, что некоторым всё же удалось спастись и живут эти люди среди дефектных, но это звучит так же неправдоподобно как и то, что раньше не было войн. Город казался нетронутым временем, будто жители ещё спят, вот-вот проснутся и пойдут по своим делам, а по громкоговорителям будут транслировать извечные патриотические речи и постулаты, намертво вбитые в мозг каждого человека, как гвоздь в бетон. Но даже гвозди в бетоне не вечны: их можно вытащить аккуратно, оставляя после лишь идеальное отверстие, а можно выдернуть так, что отвалится ещё и штукатурка. Именно такое сравнение любят приводить учителя в Западном Сеуле, рассказывая историю «Нового Мира», не забывая и о том, что за год до падения города была попытка бунта, учинённая «очнувшимися» от промывки мозгов. — Здесь когда-то жил Чон Джехён, даже не верится, — Минджэ улыбается неуверенно, делает шаг вперёд и чувствует себя настоящим нарушителем правопорядка. Младший инстинктивно берёт Сынмина за руку, и они неспешно идут по главной улице Восточного Сеула, оглядываясь вокруг, точно впервые видят массивные полуразрушенные здания, заброшенные магазины и проржавевшие до дыр машины. Им кажется, что они здесь не одни: ветер тихо воет в трубах, пролегающих по всей улице, поднимая немного пыли, и этот вой напоминает им стенания призраков, некогда бывшими людьми, погибших от рук тех, кого считали своими защитниками. Имя «Чон Джехён» уже двадцать четыре года не сходит с уст учителей истории «Нового Мира», каждодневно напоминающих о том, как идеальная на вид система дала сбой. Он сбежал в две тысячи восемьдесят девятом году с дефектным, чтобы через несколько лет вернуться в Восточный Сеул и убить главного узурпатора восточной части. Однако никто из них не мог предположить, что у Верхушки есть свои козыри в рукаве и пострадали ни в чём неповинные люди, жившие в детстве на другой стороне. — Здесь красиво и жутко одновременно, — восхищается Минджэ. Они стоят на площади, где застыла жизнь, напротив главного здания города. Оно то и отличалось от всего остального городского массива: стены, окна и двери были расписаны разноцветными красками из баллончиков составленные в призывные речи. Только на площади веяло тем самым духом бунтарства, противостояния, полного не согласия с системой. Это вдохновляло Сынмина и Минджэ, они осознали, что здесь действительно свободно. — Хён, — у Минджэ голос вкрадчивый, а ладони холодные. Сынмин засовывает их сплетённые руки себе в карман, не глядя, отогревая немного закоченевшие пальцы. Только потом он обращает свой взгляд на младшего. Сынмин красивый в лучах закатного солнца, пробивающемся сквозь сажевые облака и мягко очерчивающем линию носа и губ. Чуть смуглая кожа золотом отливает и будто блестит, Минджэ касается щеки свободной рукой, ощущая горячую кожу — он правда прикасается к золоту. Веки, увитые тонкими венами, подрагивают с ресницами, губы слегка приоткрываются, втягивая пыльный воздух, оседающий в лёгких тяжёлым облаком. Минджэ целует Сынмина, чуть нависая над ним, поглаживая скулы. Совсем не так, как это бывает в обычные дни: от младшего нет табачного дыма с явной горечью на языке, глаза его наполнены не любовной тоской, а умиротворением. Тишина вокруг, время замедлило свой ход, если не остановилось. Младший отстраняется мягко, заглядывая в глаза старшего, и видит там недоумение и чувствует в своей груди странный трепет. — Давай любить? Нам же всё равно, да? — лукаво улыбается Минджэ. Сынмин улыбается, ластится к ладони, словно котёнок, и целует подушечки пальцев. Восточный никогда прежде не был таким живым.