Endless

Март промозглый. Небо грязно-серое, такое же, каким оно было пятьдесят лет назад, ничего не изменилось с прошлого века. XXII век — «Потерянная история», та самая, которую люди на протяжении многих веков переносили из уст в уста, с бумаги на бумаги, а сейчас забыли, будто и не было вовсе. После Третьей мировой, которой закончился XXI век, люди совсем утратили веру в лучшую жизнь. Мир перестал быть таким, каким его все знали. Ни высоких технологий, ни первобытности, что-то среднее между этими двумя временными линиями. Всё погрязло в Лимбе, месте, где не живёшь и не умираешь, лишь существуешь непонятно зачем среди остатков прошлого. Минджэ держит тонкими пальцами сигарету, стряхивает пепел как самый утонченный аристократ и наблюдает за тем, как он падает серыми хлопьями наземь, образовывая некрасивые пятна на потрескавшемся бетоне. Затягивается красиво, а внешний вид совсем не аристократский: поношенные кроссовки, которые многое повидали на своем веку, джинсы с дырками на коленках и футболка с принтом неизвестной ему группы «Fall out boy», поверх которой кожаная куртка; темно-русые волосы в вечном беспорядке, так и хочется рукой провести по ним, чтобы хоть как-то уложить. Этакий плохой мальчик из запрещенных фильмов, которые им показывал Сонджун втайне от взрослых. Сынмин смотрит на него, такого придурковато-красивого с сигаретой в руках, и ему отчаянно, до дрожи в коленках хочется быть этой сигаретой, приторно ужасной, горькой и быстро тлеющей, только бы в руках Минджэ. Сон зажимает фильтр меж чуть пухлых губ, втягивает вредные вещества в лёгкие, где, наверное, осело не мало грамм смога, и убирает сигарету подальше, вновь смахивая пепел. Картина такая завораживающая, до непонятно-приятного чувства по всему телу. — Хочу туда, — вдруг озвучивает свою мысль Минджэ. Не указывает куда намеренно — Сынмин и так его поймет, не первый год дружат. — Ты же знаешь, что запрещено, — Сынмин взгляд не отрывает, видит, как уголки губ Минджэ опускаются и пальцы сильнее сжимают фильтр. Душа у Минджэ так и рвется за пределы стены. Они сидят на заброшенной девятиэтажке, одна сторона которой полностью разрушена, открывая доступ всему городу к уродливой внутренней обстановке, обшарпанным стенам, заросшими мхом и красивыми цветами лилий. Красивыми такими, как сам Минджэ, также опутали своими стеблями стену, как и Сон сердце Сынмина собой, крепко так, кажется, безнадежно, до ужасной боли в подреберье, где сердце отстукивает «Мин-Джэ, Мин-Джэ». И Сон сидит на краю плиты, некогда бывшей полом, а сейчас лишь осколок, крошащийся от особенно сильных ветров, и смотрит вдаль, где за стеной виднеется город, в который им доступ закрыт. Восточный Сеул вымер, как и все те, кто пытался выстроить идеальное общество, так рассказывала мама. Все рамки разрушены, мораль сталась серой. А Минджэ все тянуло на неизвестное, непонятно почему. Бетонные джунгли звали к себе в обитель свежим запахом свободы, тем, что так ценил Сон, чего он так отчаянно желал. — Все равно хочу, — упрямо, до жути по-детски, так, что хочется обнять и сказать «глупости из головы эти выкинь». Спустившись с многоэтажки, идут куда глаза глядят, по улицам, которые охватила природа, вновь перерождаясь из-за ошибки двух людей, желавших доказать своё могущество. Дурачатся, как в детстве, когда Минджэ только Сынмина встретил, подавая руку и говоря «привет, будешь моим другом?», думал же, что Нам весь такой взрослый в свои двенадцать, у него были старые диски с «Maroon 5» и «Within Temptation» и он пытался зачитать рэп в одной скорости с Eminem, что звучало смешно с его детским голосом. Сейчас же он низкий, бархатный, почти мёд, и Сон влюбился в голос, а не человека. Галька и трава шелестят под конверсами Сынмина особенно громко. Нам неловко рядом идёт, когда они успокоились с играми, чуть касается его плеча, невесомо, кончиками пальцев дотрагивается до ладони Минджэ и страшно почему-то. Но Сон берёт его за руку, проходя ещё несколько метров, а потом останавливается как вкопанный. Сынмин ничего не понимает, смотрит вопросительно, мол, что случилось — Минджэ подходит и обнимает его, ничего не объясняя. Старший не сопротивляется, обнимает в ответ, думая, какая это редкая инициатива от него, а Сон растворяется в спасительных объятиях, и непреодолимая тяга к чему-то неправильному, к Сынмину, к сигаретам. К старшему сильнее как-то, он та ещё зависимость в его крови, без него плохо, а с ним ещё хуже — невзаимно, вроде как. От слова «совсем». И младшему стыдно, больно, что вот так мучает, но поделать ничего не может — Сынмин отравляет своей преданной любовью не хуже никотина в лёгких, однако, от него не задыхаешься, с ним дышишь чуть свободнее смоговым воздухом. — Хён, — зовёт Минджэ, чуть поворачивая голову к Сынмину, отчего губы в опасной близости. Раньше бы его это испугало, но не сейчас. — Ты когда-нибудь хотел стать идеальным? Что бы тебя лишили всех чувств? «Да, хотел бы», — думает Сынмин, но в ответ говорит короткое, ёмкое «нет» и поцеловать хочет, но не позволяет себе этого. Минджэ вздыхает, прижимается своими губами к губам старшего, обхватывая лицо ладонями. Целует нежно так, как всегда, будто всё у них хорошо. И оба знают, что все это обман, потому что Минджэ влюбился по-глупому в парня, проходящего каждый день по одному и тому же маршруту возле бетонной стены, того самого барьера, отделяющего когда-то два разных мира, что, в принципе, не изменилось, только теперь за стеной нет жизни вовсе. Влюбился так, словно в последний раз, не зная ничего, кроме нежного имени «Хвиджун» и того, что у него в глазах вся Вселенная. Хвиджуну хочется посвящать все стихи и песни, и пусть Минджэ не умеет их писать, хочется провести на самую высокую точку Западного Сеула, показать горизонт и сказать «это все для тебя», и просто целовать, держа за руку. И даже то, что в один из дней, когда Сон нагнал его и с тихим шепотом сказал «я в тебя влюблен уже давно», услышал «такого быть не может, не выдумывай», он продолжал любить, бережно лелея это чувство внутри себя, окутывая его сигаретным дымом. Выкуривая мысли о том, что его отвергли. Но по-настоящему целует только Сынмина… Сынмин не знает Хвиджуна лично, не знает ничего о нём такого, что могло бы сделать их друзьями. Знает только того, кто из них делает неприятелей — Сон Минджэ, которому недавно совсем исполнилось шестнадцать, который никогда, как и многие другие дети XXII века, не увидит настоящего мира, жизни в нем, солнца, будет смотреть в вечно затянутое непроглядными сажевыми облаками небо, спрашивать о прошлом, давно позабытом. Сынмин в свои восемнадцать чувствует себя очень взрослым, знает цену всего того, за что так отчаянно держится Минджэ, не строит из себя крутого парня, чтобы кого-то впечатлить. Обломки многоэтажек, бетонная крошка, вечные пожарища за чертой города, мирно бедствующие люди, не знающие ничего за пределами страны-ловушки. Живы ли другие народы? Страны? Просто люди? Жив ли мир или, они остались последней кучкой цивилизации, которую так все прославляли? Поцелуй длился дольше, чем обычно. Сон не отпускает, прижимает ближе к себе, боится отпустить, потерять среди руин своего разбитого сердца, что так бережно по лоскуткам сшивает Сынмин. Им здесь вдвоем душно: Минджэ от неразделённой любви, Сынмину от глупой ревности. Он будет себя ненавидеть, но… — Минджэ, давай сбежим? Сон не верит, смотрит ошалело, хочется закурить, но сигареты кончились. Даже не верит, что это сказал Нам, кто-то другой, но точно не он. — Нам же все равно, где умирать, да? А так хоть увидишь что-то за границей. Минджэ улыбается, сжимает руку Сынмина крепче. Никогда прежде он не чувствовал такой любви к Сынмину…