- 5 - (2)
19 апреля 2020 г. в 21:46
Примечания:
warning: сплошной курсив, и я опять не уложилась в одну главу, так что пусть будет так.
содержится чуть переработанная сцена из комикса ТС-96 "Consequences", из-за которой весь сыр-бор и разгорелся хд
https://www.youtube.com/watch?v=PsjlfAFYLF4 - для настроения :3
У Фриск тоже есть «фотографии» — воспоминания о тех днях, словно сложенные стопкой, спрятанные и вытащенные теперь наружу, яркая стая птиц, россыпь разноцветных клякс под стиснутыми накрепко веками.
Белый — это снег Сноудина, чистый, как лист бумаги, на который она боится ступить, замерев под аркой выхода Руин. Снег сыплет, как конфетти, обвесив ветви подпирающих своды елей праздничной мишурой, снег сыплет, как будто ничего не было, как будто покой мирного сонного городка, что лежит впереди, никто не рушил… Фриск смотрит на рукав свитера, начинающий покрываться белой игольчатой опушкой, сжимает ладонь в кулак, закусив дёрнувшуюся губу. Она решается, делает шаг — впечатывает на чистый лист Сноудина начало нового пути…
Синий — это знакомый бомбер, это задавленный вдох, подавившееся страхом и паникой узнавания сердце. Фриск застывает при первых звуках его голоса, врастает в сугроб, понимая, что безумно боится развернуться и столкнуться с отражением своих грехов. Когда она наконец поворачивается, несмело, заклинивши, угловато, Санс встречает её всё той же широкой улыбкой и лукавыми искорками в глазах, призывно протягивая ладонь. И когда от крепкого пожатия о её дрожащие пальцы расплющивается резиновая игрушка, Фриск от её звука чувствует себя шариком, смелым, бунтарским маленьким шариком, который, сорвав нить, уносится прочь от земли, настолько ей легко, легко и свободно — кажется, она не просто хихикает, но ещё и позорно плачет…
Чёрный — это стражи, бессменно бдящая на подступах к городу гвардия. Кто бы ни видел усилия Фриск, такое не забудешь — твёрдо намереваясь ни разу не обнажить оружия, она так ломает голову, что скрип мозгов, наверное, слышно аж в Водопадье. Замирает, боясь пошевелиться, глядя на острие меча и вспомнив, что сохранялась последний раз не пойми где… пронесло, осторожно тянется к подозрительному псу, бережно гладит между ушей; швыряет палку, пока не выдохнется, и носится по сугробам с заливающимся радостным лаем маленьким стражником; зажав прокушенное запястье, с мужеством отчаяния валяется в месиве из снега и песка перед ошеломлённой парой стражей, твёрдо уже намерившейся прямо здесь её и порвать — порой самые тупые методы оказываются самыми действенными, по крайней мере, Догами с Догарессой низводят её с уровня угрозы королевству до несмышлёного щенка; а на Большом Псе она чуть ли не доезжает до города, потому что огромный парень просто истосковался по ласке и, пока Фриск треплет его по холке, готов нести её хоть на край земли…
Жёлтый с зелёным — это Монстрёнок и праздничная ель, это громкие вопли приветствия и окатившая с головой волна дружелюбия. Только когда этот парнишка, удивлённо глядя на её вымазанный в земле и собачьих слюнях свитер, беззаботно трещит про их похожесть, подружившись с ней ещё до того, как она согласится, Фриск позволяет себе поверить, что, возможно, ей по-настоящему дали второй шанс. От ели пахнет хвоей, праздником, радостным ожиданием чуда и перемен, Фриск вдыхает — и не может надышаться, насмеяться, насытиться этим невинным счастьем, особенно когда Монстрёнок в ответ на комплимент его свитеру приосанивается и одобрительно смотрит на свою новую подругу…
Красный — это Папирус, это лента шарфа, горделивым языком огня выгнувшаяся на ветру, это вонзившая когти в сердце вина, вина и стыд. Это единственное прощение, полученное ей на пути кровавого безумия и не заслуженное настолько, что тысячью праведных жизней она его так и не выкупит. Фриск почти бездумно, по памяти проходит головоломки, пропуская половину окликов одобрения и удивления мимо ушей. Она знает, что в конце городка её будет ждать именно Папирус, и в этот раз собирается вернуть ему его милосердие. Да иначе и не выходит — у них даже битва не получается, потому что Фриск один на один просто нечего противопоставить его слаженным, молниеносным атакам. Пара пробных прогонов, от которых выходит увернуться — исключительно рыцарственная фора, чего себе льстить, а вот потом, получив под дых увесистой костью толщиной с молодую сосну, она тут же скрючивается в дугу, чуть не нырнув головой в сугроб и тщетно пытаясь сморгнуть радугу за веками. Обеспокоенный голос скелета звенит где-то наверху, Папирус тут же оказывается рядом — краем взгляда ей видно кости его ноги. Во рту вяжет противным привкусом крови, кажется, душа трещит по швам…
Когда он деловито и бережно выдёргивает её из сугроба одним лёгким движением рук, Фриск, или, вернее, тот безвольный мешок, который она из себя представляет, даже не успевает испугаться и представить, что сейчас её отнесут, например, Андайн, и весело расчленят… Радугу перед глазами мягко стирает тёмная тень.
Стоит сознанию вернуться, первым, что осознаёт Фриск, становится собачий запах. Он везде. Приподнявшись на локтях, она фыркает от удивления и веселья — это не тюрьма, это курорт: лежак предоставили, едой обеспечили, и ладно, что собачья, скажи спасибо, человечьей не водится, да ещё и дверь на одной петле висит! Только вот оценить благородство Папируса, оставившего очаровательную записку, она пока не может — Андайн вряд ли будет с ней расшаркиваться, надо спешить отсюда. Встав и попробовав размяться, она с удивлением обнаруживает на лодыжке свежий бинт. Нога не болит. В груди теплеет — как бы скелет ни преклонялся перед Андайн, похоже, пока он рядом, расчленение ей не грозит.
Зачем-то она проверяет его терпение ещё, запоздало вспоминая про то, что хоть у доспехов Папируса и нет рукавов, в наплечниках козырей хватит на то, чтобы тонким слоем размазать её по свежему снегу, как раз про один из них говорил ей Санс… Когда душа знакомо цепенеет, став весить внезапно будто тонну, гнёт к земле, до неё очень вовремя доходит, что синяя атака была не простой оговоркой, ведь теперь каждое движение даётся с таким трудом, словно на ногах висят гири, и кости бьют прицельно и больно… Папирус, наблюдая за этими потугами напряжённым, озадаченным взглядом, откровенно её щадит, потому что Фриск тупо не хватает сил брать барьеры из костей, она ведь не скаковая лошадь! В конце концов он попросту останавливает стремительно несущуюся стену перед самым носом позорно растянувшегося в снегу человека, который смиренно ждёт удара, и молча соскребает трофей с земли.
Даже на затылке младшего скелета написано назидание. Она почему-то глупо надеется, что Санс не видит этого посмешища.
Записка становится ещё более упрашивающей и обеспокоенной, но Фриск, морщась, вцепившись ладонью в хрустнувшее опасно плечо, с сожалением сминает её и суёт в карман. Она не может ждать Андайн. Придётся снова идти на окраину города.
И в третий раз, когда каким-то чудом удаётся продержаться чуть приличнее, Папирус, нахмурившись, преграждает ей путь не только на земле, но и в воздухе — это Фриск помнит. А вот то, что потом по затылку аккуратно тюкает толстая кость — уже смутно, потому что о третьем поражении напоминает только огромная шишка на затылке и наскоро нацарапанные на клочке бумаги слова: «ЕСЛИ ТЫ ПРОСТО ИЩЕШЬ МЕСТО, ГДЕ МОЖНО ПЕРЕНОЧЕВАТЬ… ПРОСТО СПРОСИ!!! ТЕБЕ НЕ ОБЯЗАТЕЛЬНО ДРАТЬСЯ СО МНОЮ!!!».
Потирая шишку, Фриск перечитывает записку раз за разом и неверяще улыбается — кажется, у неё может получиться…
У неё получается. Само собой, исключительно потому, что Папирус просто устал возиться с «такой слабачкой», а может, потому, что упрямство берёт города и скелетов, или потому, что сегодня её удачный день — да какая разница! У неё получается! От радости шумит в ушах и трясутся колени, но вот сам скелет выглядит…ужасно расстроенным, осознавая все неприглядные моменты проявленного так некстати милосердия. Фриск, шмыгнув замёрзшим носом, внезапно чувствует порыв Решимости, как будто душу рвануло синей атакой, но не вниз, а вперёд — и она рвётся вслед за душой, протягивая руку и выпаливая предложение дружбы прежде, чем мозг осознаёт, чем тут вообще занимаются душа и язык… Папирус на секунду ошарашенно замирает, и вдруг продирает жутким осознанием, что она его взяла и попросту оскорбила. Как вообще можно было додуматься, что после того, как он её возил в сражении, после пощады, которую она и так не заслужила, хватит наглости как равному предложить ему дружбу?!
Внутренний голос, мрачно замолкнув, мысленно готовится к неприятному путешествию до ближайшей звезды, мокрый свитер на ветру жжёт спину холодом, но Папирус, моргнув, расплывается в сияющей улыбке, и с души падает такой камень, что Фриск от прихлопнувшего облегчения хочется взять и осесть в снег.
Он ликует. Душа ликует ему в ответ. Если честно, Фриск не успевает шагать рядом с Папирусом в ногу обратно в город, настолько широки его шаги, и, запыхавшись, даже не удивляется толком, когда от огромной сосны на обочине отделяется низкий силуэт. Папирус походя торжественно сообщает брату, что «ЧЕЛОВЕК ЗАСЛУЖИЛ ОТДЫХ И УЖИН ПОСЛЕ ТАКОГО ТРУДНОГО, НАСЫЩЕННОГО ДНЯ!», Санс в ответ вворачивает, мол, не сомневается, что они продемонстрировали друг другу чудеса меткости и ловкости… Фриск дальше пропускает завязавшийся между ними разговор мимо ушей — кажется, Папирус громко предвкушает, какие роскошные блюда приготовит своей новой подруге. Она только сейчас осознаёт, насколько дико устала, так, что мечтает просто завалиться в ближайший сугроб и уснуть… Сил дотащиться до звезды сохранения просто нет, а отвлекать братьев от планов на вечер как-то стыдно. Тихо вздохнув, она вслед за приглашающим жестом Папируса вползает в их дом и захлопывает вслед за собой дверь.
***
Надо было дойти до звезды, чтоб оно всё, доползти, запоздало выговаривает себе Фриск, свернувшись клубком на диване среди ночи и отстукивая челюстями какой-то дикий первобытный ритм. Её колотит ознобом, тело ломит, паршиво так, что не описать словами — то ли лоб пылает, то ли руки оледенели, то ли и то, и другое… Холодно, как же холодно…вот, пожалуйста, навалялась в снегу, вымокла, получи — скелетам Сноудин нипочём, он им дом родной, и отопление им ни к чему, а вот человека, похоже, убьёт первый же город… Фриск поднимается, шатнувшись, впившись крюками пальцев в боковину дивана — мокрая ладонь проскальзывает по стене так, что она чуть не теряет равновесие. Голова гудит, мысли мутные, ручка двери не поддаётся — конечно, закрыто, когда по Подземью шастают угрозы королевству, кто станет держать двери нараспашку… Нужно что-то делать, нужна помощь, хоть чья-то… Папирус — его комната там, наверху…
Её не слушаются толком ни ноги, ни голос — запнувшись в темноте на лестнице и едва не упав, Фриск может выдавить из сведённого болью горла только хриплое ругательство. Но ещё до того, как занести руку для стука, она оглушительно чихает и испуганно вздёргивает голову.
Комната Папируса по-прежнему тиха и заперта. Зато, размеренно скрипя, открывается вторая дверь. В темноте загораются два слабых огня — в глазницах уставившегося на неё Санса. Фриск очень хочет повторить ругательство, но язык будто присох к нёбу…
— и зачем тебе, человек, среди ночи понадобилось красться в комнату моего мирно спящего брата? — звучит не то лукаво, не то с намёком, не то подозрительно, может, вообще всё сразу — конечно, он ей не доверяет, само собой. Фриск ощущает, как лицо заливает жаром, и, признав, что сегодня по всем направлениям облажалась, просто надеется, что в темноте он не видит, шепча сипло: — Я не…незачем, п-прости…тут так…х-холодно…
Когда до неё доходит, как это можно было воспринять с точки зрения Санса — холодно ей, видите ли, поэтому можно и в спальню Папируса завалиться, ночью, на минуточку, Фриск становится дурно. Огни в мгновение ока ширятся, недоверчиво вспыхивают, а потом темнота цедит ровно то же слово, что и она ранее, гладкие прохладные пальцы стискивают её руку до того, как Фриск успевает испугаться: — чёрт, да ты и вправду промёрзла до костей, малая. иди вниз, я сейчас.
Облегчение от того, что он всё правильно понял, рвётся наружу долгим выдохом, и она молча слушается. Свет с непривычки бьёт по глазам так, что ступеньки вниз Фриск одолевает, зажмурившись. И ещё до того, как она, подслеповато щурясь, нашаривает зелёный плюш дивана, рядом (действительно мигом) звучит голос Санса: — вот. давай натягивай.
Санс держит под мышкой белой футболки огромный бесформенный салатовый ком, свободной рукой протягивая ей свой бомбер. Фриск оторопело моргает, зависнув и настолько очевидно смутившись, что скелет шутливо закатывает огоньки в глазницах: — могу отвернуться, если хочешь.
А когда она, застегнув тёплую куртку под самое горло, наблюдает, как Санс в другом конце комнаты вытряхивает одеяло, наверху открывается дверь и на весь дом раздаётся возмущённое шипение Папируса: — САНС, ТЫ ЧТО, ПРИ ГОСТЕ СНОВА ДОПОЗДНА СМОТРИШЬ ТЕЛЕВИЗОР?! — можно и в полный голос, бро, если что, — тряхнув в очередной раз зелёной волной, невозмутимо отвечает старший скелет. Папирус, высунув череп, видит Фриск, съёжившуюся в углу дивана в куртке брата и нервно шмыгающую текущим носом, хмурится и меняет тон: — ЧТО У ВАС ТУТ ПРОИСХОДИТ?
— ничего особенного, просто человеку не подошёл климат нашего городка, — пожимает плечами Санс, набрасывая на Фриск одеяло. Оно такое огромное, что она, закутавшись в него, наверное, со стороны кажется кочаном капусты, — прямо кости ломит от холода.
— САНС! — когда старший скелет подмигивает торчащему из одеяла носу Фриск, Папирус ураганом выскакивает из комнаты и пышет укоризной. Он, оказывается, и спит в своём любимом костюме тоже… — ТЕБЕ ВСЁ ШУТОЧКИ! ЗДЕСЬ ВСЁ НАМНОГО СЕРЬЁЗНЕЙ! Я ЗНАЛ, — печально обращается он к Фриск, моментально принеся своё одеяло тоже и придав кочану ещё более устрашающую толщину, — Я ЗНАЛ, ЧЕЛОВЕК, ЧТО ТВОЁ ХРУПКОЕ ЗДОРОВЬЕ НЕ ПЕРЕНЕСЁТ СТОЛЬ ЯРОСТНОГО СРАЖЕНИЯ СО МНОЙ. Я ЧУВСТВУЮ, ЧТО БОЛЕЗНЬ ТЕРЗАЕТ ТЕБЯ. НО НЕ СТРАШИСЬ! ВЕЛИКИЙ ПАПИРУС МНОГОЕ ЗНАЕТ О ЛЮДЯХ! Я ПРОЧЁЛ ВСЕ ИЗВЕСТНЫЕ КНИГИ О НАШИХ ВРАГАХ, ПОЭТОМУ ДРУГУ ПОМОЧЬ СМОГУ!
Фриск самую малость страшно, что Папирус мог этакого прочитать о людях в литературе монстров, поэтому, высвободившись из мягкого плена, она опасливо сипит: — Эм… Папирус, спасибо большое за беспокойство, но я просто простыла, наверное, вот и всё…
Папирус тем временем задумчиво щупает её лоб, щекотно проводя фалангами, прожигает сосредоточенным взглядом, стиснув пальцами подбородок, и выносит вердикт: — ОПРЕДЕЛЁННО ТЕБЯ СИЛЬНО ПОТРЕПАЛО, ЧЕЛОВЕК. ТЕБЕ ЯВНО ПОКАЗАН ДОЛГИЙ ОТДЫХ, УСИЛЕННОЕ ПИТАНИЕ И ГОРЯЧЕЕ ПИТЬЁ! — и пока Фриск переводит дух от облегчения, что книги-то, оказывается, вполне приличные, подаёт голос Санс: — горячее питьё?
— САМО СОБОЙ, САНС, ОНА ИЗНЕМОГАЕТ ОТ ХОЛОДА! — раздражённо бросает Папирус, — ПОСТАВЬ ВОДУ НА ПЛИТУ, Я СЕЙЧАС…
— не, у меня есть идея получше. я мигом, — Фриск изо всех сил вытягивает шею, пытаясь понять, что у него ещё за идея, но высокая фигура вскочившего с дивана Папируса загораживает весь обзор. Младший скелет всплёскивает руками в немом укоре и сам идёт на кухню, откуда вскоре раздаётся звон кастрюль. Фриск устало закрывает глаза и обмякает, прислонившись к спинке дивана. Её переполняет стыд за суматоху и самую малость — глупая радость от того, что им не всё равно, что, кажется, новому миру и новому времени на неё не всё равно…
Посуда звякает совсем рядом над ухом, и глаза приходится открыть. Рядом стоит довольный Санс, стиснувший костистыми пальцами ножки двух изящных бокалов. Бокалы полны чего-то рыже-красного и…дымятся… — держи, малая, — заговорщически сощурившись, скелет протягивает ей один бокал, — эксклюзив, горячее некуда.
И Фриск почему-то в эту минуту плевать на ломоту в теле, на насморк и разбитость — ей легко, легко и смешно, и что бы там ни было, она пьёт залпом. И холод внутри тает, трусливо разбегается, потому что это похоже на чай, и на сок, и на сидр — яблоки, сахар, апельсины, корица, то ли тучное лето, то ли тёплая осень, размешанная в стеклянном бокале… Санс с ухмылкой видит, что ей нравится, очень нравится, молча даёт второй бокал, и, конечно же, всё это замечает Папирус…
Клонит в сон. В груди словно тлеет маленькое солнце. Тепло. Фриск ослабляет замок бомбера, уютно осев в углу дивана среди одеял и слушая, как Папирус гневным свистящим шёпотом, отчаянно жестикулируя, отчитывает брата, потрясая бокалом: «…БЫЛ АЛКОГОЛЬ, САНС! КАК НЕ СТЫДНО, ОНА ТАК ЮНА!..».
Наверное, хриплое, изо всех сил выдавленное «Спасибо» они в пылу спора не слышат.
***
…и потом каждый новый день ложится в стопку самых дорогих фотографий ярким пятном. Вот дни, когда Папирус придирчиво следит за её здоровьем лучше самой суровой нянечки, не разрешая вставать с дивана и строго контролируя «ДИЕТИЧЕСКОЕ ПИТАНИЕ», только вот, стоит ему отлучиться на встречу с Андайн, и вынырнувший из хватки работ Санс из солидарности (или бунтарства) притаскивает огромный, вредный, восхитительный хот-дог — Фриск страшно ему признательна… Вот тот день, когда ей становится лучше, и бдительный страж, всё ещё сомневаясь насчёт улицы, внезапно принимает предложение устроить тусовку дома, и в итоге Фриск, повязавшая «Весёлый Роджер» на манер банданы («ВЕДЬ ЕСЛИ У ТЕБЯ, ЧЕЛОВЕК, НЕТ СЕКРЕТНОГО НАРЯДА, ТАК МЫ МОЖЕМ ЕГО ПРИДУМАТЬ!»), хрипло горланит обрывки пиратских песен, которые помнит, отчаянно сражаясь с Папирусом в «морской бой». А вот тот, когда она, совсем поправившись, проходит окраину Сноудина и выходит в болота Водопадья, и возле сторожевой будки её останавливает Санс под предлогом перерыва. Телепортироваться каждый раз противно, как в первый — наверное, так себя чувствует зубная паста, когда её выдавливают из тюбика… И старший скелет, когда молчаливый бармен уходит за их заказом, вполголоса пеняет ей, что, мол, не стоит разгуливать там, где не просят, пока Папс не утряс всё с Андайн, как обещал, потому что Андайн в Водопадье — как рыба в воде… Фриск старательно делает вид, что не замечает многозначительности в этой фразе, ей ведь вообще не положено знать, кто Андайн такая, поэтому она спрашивает, выдерживая роль. Санс весело хмыкает и говорит представить пиранью, только накачанную и очень любящую человечину — а дальше, пока Фриск, неодобрительно фыркнув в ответ на его замогильный тон, пытается подлить во фри кетчупа (получается кетчуп с фри), рассказывает, как Папирус брал Андайн измором, чтобы стать королевским стражником. А потом…его голос меняется, пропадает привычная ленца, и Фриск картошка не лезет в горло, когда Санс негромко, осторожно спрашивает её об эхо-цветах.
Сердце пропускает удар, и она против воли задерживает выдох. Нет, конечно, нет, она же здесь впервые. Санс задумчиво смотрит куда-то поверх голов склонившихся над столами собак и говорит о цветах, которые повторяют всё услышанное, упоминает, что один из них запомнился Папирусу…советует глядеть в оба. Фриск, настороженно слушающая, с долей обиды ворчит, что ей вроде как всё равно в Водопадье запретили соваться, так что глядеть некуда, вообще-то. Санс опирает череп на фаланги упёртой в стойку руки, меряет её долгим взглядом — искры в глазницах мягко светят хитринкой — и бурчит ей в тон, передразнивая: «вот убедит Папс Андайн не отрывать тебе голову сразу, как увидит, тогда и поглядишь — покажу, если хочешь».
Фриск жуёт фри с удвоенным энтузиазмом, уткнув нос в тарелку и изо всех сил пряча непрошеную рвущуюся улыбку.
На фотографиях становится всё больше Санса, и она ничего не может с этим поделать.
…как в тот день, когда она тащит из библиотеки уйму книг о истории монстров, отдуваясь, и из бара окликает знакомый ленивый голос, весело интересующийся, зачем ей столько сразу. Фриск думает ровно о том же, вдобавок книги порядочно оттянули руки, поэтому, сдув налезшую на глаза чёлку, она интересуется, не возьмёт ли он парочку, чтоб донести до дома скелетов, а там уже подумать над этим вопросом. Санс оказывается рядом, шагая в ногу и шутливо воздев кисти: мол, не может он взять эту парочку, он и так много чего несёт. Фриск аж останавливается, глядя на его откровенно пустые ладони и подозрительно интересуясь, что же такого он несёт прямо сейчас.
В ответ на гордое «всякую чушь» она, отчаянно пытаясь нахмуриться, прыскает и хохочет прямо в пыльные книги. Тем более, что Санс, конечно, сделав ей одолжение, тяжесть всё-таки изымает…
…как в тот день, когда Фриск не спится, позорно не спится из-за напавшего предательски ночного голода, и она крадётся на кухню, очень стараясь не скрипеть половицами, ведь Папирус так чутко спит и рискует расстроиться из-за не оцененного по достоинству ужина. Холодильник она найдет хоть с закрытыми глазами, тем более, что там вроде лежала пачка чипсов… Кухня встречает сонной темнотой, а вот холодильник пуст, там только вскрытый кетчуп. Фриск озадаченно закрывает дверцу, печально почёсывая в затылке, и тут темнота просыпается и отвечает на её вторжение смачным таким, неспешным хрустом. Фриск едва ли не сигает на высоту раковины Папируса, врезавшись спиной в стену и почти заикав, а над столом загораются два невинно мерцающих огня.
Переведя дух и с трудом поборов желание поупражнять силу хватки на его позвонках в районе шеи, Фриск шипит страшным шёпотом: «Что ты тут делаешь?». Санс, медленно хрустя второй чипсиной, отвечает ей не менее страшным шёпотом: «сижу». Желание вспыхивает с новой силой, а Санс, закусив третьей чипсиной, добавляет заговорщически: «сижу в ночном дожоре».
И молча протягивает ей вскрытую пачку. Дальше преступление против высокой кухни они совершают вместе…
…как в тот день, когда Фриск наконец решается, днями нарезая осторожные круги вокруг сурового волка, швыряющего глыбы льда без роздыху, сделать наконец что-то, и покупает у Гриллби кучу бургеров, выложив едва ли не все свои сбережения. Сжимая в руках пакет с обедом, она чувствует себя как Красная шапочка, которую, возможно, прямо сейчас и съедят вместо этих вот бургеров, но всё-таки прочищает горло и окликает волка, собрав в кулак всю свою Решимость. Он не слышит её с первого раза, а когда поднимает голову, ища, кто отвлекает от работы, и разбирает слово «отдых», то на хмурой морде появляется выражение крайнего изумления.
…и он оказывается мировым словоохотливым монстром по имени Джимми — уплетая бургеры, волк, с наслаждением разминая спину, потягивается и взахлёб поражается, как, оказывается, изголодался по перерывам, ещё бы застать тот день, когда Ядро больше не надо будет охлаждать. Что ему этот проклятый лёд надоел до зубовного скрежета (Санс бы оценил каламбур, машинально думает Фриск), и вообще он мечтает о лете, и горячем песке, и крутых пляжных штанах… Что когда монстры выйдут на поверхность, погода, может, наконец начнёт меняться, а не вечно будет сыпать чёртов снег, и осталось, должно быть, немного, ведь так уверяет король… Фриск слушает, слушает, сочувственно улыбаясь, и чувствует, что на этот раз точно поступает правильно. Теперь всё идёт как должно. Ей пора двигаться дальше, нужно поговорить с Папирусом, даже если это его расстроит. И пока она размышляет о неизбежном, Джимми доедает бургер и блаженно зевает, лязгнув острыми клыками. От мощного хлопка по спине Фриск вздрагивает — волк, оскалившись в улыбке, протягивает ей пакет с половиной оставшихся бургеров, с сожалением отмечая, что пора ему продолжать, а то Ядро раскалится и взорвётся, хуже сварливой бабы…
На прощание он машет ей когтистой лапой и говорит приходить в любое время.
Снег мягко похрустывает под ногами. Фриск бредёт по сугробам, молча улыбаясь своим мыслям. Когда сбоку раздаётся голос Санса, она особо и не удивляется.
— Гриллби сказал, ты сегодня сделала ему чуть ли не месячную выручку, — флегматично тянет скелет, шагая рядом. Фриск вдруг лезет в голову всякая чепуха — чувствует ли он холод, когда в открытые тапочки набивается куча снега, и тает ли снег вообще под костями?
— Мне давно хотелось познакомиться с тем волком, — мечтательно отвечает она, зубоскалить и огрызаться как-то совсем не хочется. Скоро ведь уходить, — так что пришлось. К тому же, он сделал мне скидку и шестой дал в подарок.
— надо будет взять на заметку, — задумчиво хмыкает Санс, а когда Фриск поднимает на него полный скепсиса взгляд, разводит руками: — что? когда ведёшь уйму дел, успешные приёмы можно и позаимствовать.
Фриск закатывает глаза и фыркает, перебросив пакет в другую руку: — Ага, конечно. Вот только бургеры в пабе реальны, а ты, помнится, пытался продать мне то, чего не существует, — она назидательно качает пакетом, пока Санс недоверчиво вздёргивает надбровную дугу: — это что это?
— Ну как же, а жареный снег? И за дикие деньги, между прочим!
Фриск кажется, что её аргумент не железный — железобетонный! Она с предвкушением ждёт тени смущения, неудобства, любой несвойственной Сансу эмоции на вечно непроницаемом черепе, но никак не того, что тот смежит глазницы и вздохнёт с видом оскорблённой невинности: — малая, запомни, я никогда не обманываю клиентов.
И достанет из-за пазухи — или из кармана пространства, или из воздуха — очень странно выглядящий… рожок, протянув его Фриск. Она осторожно берёт его, даже остановившись от изумления. Он холодный, как мороженое, с одной только разницей — сверху, точно на факеле, светит шапочка настоящего синего огня. Язычки магического пламени бодро машут ей, и Фриск, завороженно уставившись, не может противиться искушению — ставит пакет в снег и простирает ладонь над огнём. Тепло, не жжёт…
— ну, допустим, цену можно было и скостить для привлечения клиента, да дело прошлое, — хмыкает Санс, глядя, как Фриск, несмело и по-детски ясно разулыбавшись, дует на рожок и пробует само мороженое, — но сегодня, так и быть, дарю. за поддержку торговли Подземья.
Фриск молчит, поглощённая мороженым и своими мыслями. В них что-то глупо-радостно-розовое, и оно бьётся внутри, колотится о рёбра, как теннисный мяч. Санс, вынув из карманов кисти, поднимает бургеры, и дальше они идут в молчании.
От развилки Фриск, вдруг вспомнив что-то, поворачивает направо, заверив Санса, что к ужину не опоздает. Тот, пожав плечами, неспешно идёт к дому, а Фриск бежит к сияющей призывно звезде, стискивает тёплый свет в ладонях — что бы ни случилось, как бы ни пошло с Андайн, пусть этот день не пропадёт. Пусть этот кусочек чистого счастья останется таким в её памяти, в самой игре, в запутанной канве реальности, пусть!
…только вот реальность решает иначе.
***
Фриск просыпается среди ночи, как от удара наотмашь, вскакивает, вжимая ногти в стиснутое одеяло и понимает — что-то случилось. Грудь теснит непонятная паника, и на первый взгляд дом абсолютно, привычно спокоен, но чутьё её не обманывает — в сонную тишину тонкой струйкой льётся еле слышный скрежет. Взгляд, приспособившийся к темноте, ловит отблески света, странную пляску сполохов на потолке — это у Санса, это над его комнатой, и звук идёт оттуда. Фриск не думает — она вскакивает, откинув одеяло, как ненужную помеху, в два шага взлетает на второй этаж, осторожно подбирается к двери. С той стороны доносятся сдавленные, неразборчивые слова, и сердце заходится тревогой.
— Санс?.. Ты в порядке? — негромко спрашивает Фриск, отчаянно надеясь, что сейчас ей ответит привычный бодрый голос, ввернёт ленивую шутку, отпустит смешок, и всё само рассосётся… Не рассасывается, никто не отвечает, и она налегает плечом на дверь, стараясь не дать панике завладеть собой.
В первую секунду приходиться зажмуриться — холодное сияние слепит, режет глаза. Санс сидит, скрючившись, посреди матраса, вцепившись фалангами пальцев в череп, однообразно, размеренно раскачиваясь, как маятник, и от него фонит неконтролируемой магией. «нет…не могу…я не могу…» — от хриплого полушёпота-полустона разит такой мукой, что у Фриск внутри душа трещит в красное крошево, и она не раздумывая бросается вперёд, хлопается на колени с разбегу, даже не ощущая боль, несёт что-то успокаивающее про кошмар, просто ночной кошмар, тянется разбудить, потрясти за плечо…но стоит ей приблизиться, как скелет замирает и поднимает на неё глазницы.
Тьма из них разит Фриск холодом сотен её несостоявшихся могил.
— ты, — ненависть, которой сочится одно только слово, парализует страхом, морозит кровь, и Фриск запоздало понимает — для него кошмар реален, потому что это не лёд ужаса, хуже — это вырванная из груди душа пропитывается чужой силой, неумолимо тяжелея. Зрачок Санса конвульсивно дёргается, меняя цвета со скоростью света, и Фриск швыряет вверх, впечатав бок в потолок, размазывает о стену, задавив рвущийся из груди крик выбитым из груди воздухом, валит на пол, о беговую дорожку, о которую она ссаживает полщеки — во рту точно кровь… — так ты в прошлый раз не наигралась? обязательно надо было прийти повеселиться снова? — Санс надвигается, стискивая кулак, из которого наружу рвутся клочья магии, и Фриск, безуспешно старающуюся отползти, накрывает осознанием: бластеры, во имя неба… — что ж, придётся разочаровать, маленькая мерзкая маньячка, в этот раз я буду играть по-плохому…
Пока он не снёс полдома, пока не убил её и Папируса под грузом внезапно навалившихся воспоминаний, нужно что-то делать, что-то делать, чёрт возьми, и Фриск вздёргивает себя на локтях, почти кричит до рези в ушибленной груди: — Санс, проснись! Опомнись! Пожалуйста! Того времени больше нет, нет, все живы! Я поклялась… — по щекам текут слёзы, мочат саднящую кожу, мешают видеть, — я поклялась, что я всё исправлю…и я сдержу клятву…
Нависшая над ней тень вздрагивает и застывает. Почти сжавшийся для призыва бластера кулак мелко дрожит. Фриск всхлипывает и ласково улыбается, тянет руку — протяни в ответ, и я помогу, я вытащу тебя из бездны этой боли, я всё сделаю, чтобы она никогда, никогда больше не сбылась, пожрала сама себя, просто поверь мне, умоляю…
В ладонь ложатся прохладные гладкие пальцы, и Фриск, зажмурившись, заново проиграв слезам, стискивает его кисть, прижав к щеке, трясясь в беззвучном рыдании.
Ей не хватает половины секунды на осознание мгновенно возникшего, вздыбившего волосы животного страха.
Грудь раздирает страшной режущей болью. Слева, там, где сердце.
Возврат.
***
Перед глазами, вырванными вдруг из темноты, из ниоткуда возникает заснеженная улица. Рядом степенно проплывает пара медведей, чинно обсуждающих погоду. В ушах звенит: «…не опаздывай, Папс обещал сегодня превзойти самого себя!..».
Под левой ключицей нестерпимо болит. Ещё сильнее болит душа, так болит, будто кровью изойти собирается, будто корчится среди красных осколков, растоптанная, недодавленная, никчёмная. Вот он, твой второй шанс. Вот она, твоя попытка отстирать вымазанный грязью чистый лист. Посмотри, на какие страдания ты обрекаешь других, просто находясь рядом. Думала, никто не вспомнит? Как тебе такое? И дальше будешь испытывать их милосердие, отравлять их жизнь — или наконец пойдёшь и выполнишь свою клятву?
Фриск, стиснув в кулаки заходящиеся в тряске пальцы, глядит в спину удаляющемуся Сансу, вальяжно помахивающему пакетом. Слёзы текут и текут, почти вмерзая в кожу. Она зажмуривается и опрометью бросается в противоположную сторону.
Ветви сосен хлещут по лицу, ноги проваливаются в сугробы, но Фриск бежит, несётся так, будто за ней по пятам гонится сама смерть, и останавливается только тогда, когда белый лист Сноудина стирается синей акварелью Водопадья. Когда руки отогревает золотое свечение звезды, приходит понимание, что пути назад нет. Фриск забирается в голубой цветник, чувствуя, что если двинется дальше, для Андайн её обнаружить — раз плюнуть, и бессильно роняет лицо в ладони, вновь давясь всхлипываниями. Эхо-цветы печально вздыхают в ответ.
Фотографии дорогих воспоминаний блёкнут и разлетаются по ветру серым пеплом.