Rescue me

      Если честно, то после такого вопроса Фриск ждёт любой соответствующей реакции — ну, там, озадаченного молчания, переспрашивания, взгляда в духе «человек, мне казалось, мы швыряли шары по полу, как тебя угораздило словить один в лоб?» и тому подобное, но никак не того, что Азгор раздумчиво выдохнет и откинется к стене с видом, как будто вспомнил что-то.       — Я сказал бы, что мне доводилось слышать нечто очень похожее, вот что я бы сказал, — тянет он негромко и совершенно не удивлённо, прежде чем Фриск успевает переварить ответ и вернуть на место неэстетично отвисшую челюсть, — Винс, конечно, сыпал жуткими научными терминами, но суть я вроде бы понял, и она как раз была про аномалии во времени и пространстве.       — Кто? — уточняет Фриск совершенно потерянно, понимая, что, похоже, её черёд удивлять всё ещё не настал, придётся посторониться. Азгор хмыкает с какой-то печальной гордостью и лезет лапой в карман новых джинс, копошится в бумажнике, достаёт крохотное, порядком потрёпанное фото — не как те, которые стоят в доме, в красивых рамках, с ясными лицами и яркими цветами, нет. Оно старое, словно бы заставшее совсем другие эпохи, другие жизни, за пределами разумения Фриск, и Азгор на нём моложе и намного радостней, пусть даже половину красок съело время. Но вот тот, второй, на плече которого вольготно лежит королевская лапа, выцвел сильнее — долговязая фигура, белый халат, заложенные за спину руки — в нём уже тогда было только два цвета…       — Виндингс Гастер, — над ухом с грустным вздохом нахлынувших воспоминаний гудит бас Азгора, — мой добрый, старинный друг. Он был королевским учёным до Альфис, создал Ядро. Гениальный разум, сколько ещё тайн мог бы разгадать, но погиб, — голос тускнеет и затихает, — Никто не знает, как.       Фриск смотрит на вытянутое бледное лицо, чуть насмешливо суженные провалы глазниц, длинный костлявый силуэт и против воли отдёргивает от фото ладонь, очень надеясь, что король не видел. На мгновение кажется, что из заломов крохотного белого прямоугольника начинает сочиться вязкая тьма. Осознание пригвождает её к холодной ступеньке давно забытым ужасом.       Не погиб, Азгор. Охотник за аномалиями лишь перешёл на новый уровень.       …ведь тогда, когда она — или то, что было когда-то ею — шла по опустевшему, осиротевшему почти Подземью, аномалии, казалось, больше некому было противостоять. В ней бились силы сотен чужих жизней, запертых, украденных, загнанных в ловушку чуждого, человеческого тела, и мощь, перекатывающаяся внутри приливными волнами, ударяла в голову хлеще любого крепкого алкоголя. Впрочем, что там оболочка — она уже не была человеком, заурядным куском мяса с хлипкой, жалкой душой, те, кто жили внутри, не дали бы соврать — стоило ступить во дворец, избавиться от последней преграды, сломать короля и Барьер, и она решала бы судьбу не только этой забытой богами дыры. Мощь внутри кипела, жгла сама себя, требовала больших и больших сил, а мир снаружи… что он, в сущности, стоил, когда перед ней ясно, как на ладони, текли и пульсировали те жилы, от которых этот мир питался?       Жилы, которые так приятно будет перерезать.       Она даже позволила себе минутную слабость — пару мгновений отдыха невдалеке от дворца, на поляне, с которой открывался все ещё прекрасный вид, теперь не омрачаемый ничьим глупым шумом.       И тогда…пришёл он.       Она не уловила, не смогла засечь миг, когда сон перестал быть сном, схлопнулся, сжался до размеров тёмной закрытой комнаты, из которой ни щипки, ни пощёчины не помогали выбраться. А потом появился некто — не вошёл, не постучался, возник, чёрт всё возьми, из ниоткуда — не монстр, не человек, никто — белёсый налёт на изнанке плотно сомкнутых век, светлое напыление поверх плотоядно подрагивающей тьмы. Он молчал, нависнув над ней, гротескно свесив плечи затянутого во мрак сломанного силуэта, глядя в лицо непроницаемыми глазницами, похожими больше на вырезы в оплывшей клоунской маске. Он молчал — и говорил, потому что внутри, среди жуткого, давно забытого страха и бешеной скачки пульса, было слышно тихий, исполненный…любопытства?.. потусторонний голос.       И тьма поддакивала ему, выжигая в черноте режущим белым символы пробитых насквозь перчаток.       «✋☠❄☜☼☜💧❄✋☠☝📬       ☹⚐⚐😐💧 ☹✋😐☜ ✡⚐🕆 ☼☜✌☹☹✡ ❄☟✋☠😐 ✡⚐🕆 👍✌☠ 💧☟✌❄❄☜☼ ❄☟☜ ☼☜✌☹✋❄✡ ✌💧 ✡⚐🕆 🕈✋💧☟📬       ✡⚐🕆 ❄☟✋☠😐 ✡⚐🕆 ✌☼☜ ✌👌⚐✞☜ 👍⚐☠💧☜✈🕆☜☠👍☜💧📪 👎⚐☠🕯❄ ✡⚐🕆✍       😐☜☜🏱 👎⚐✋☠☝ ❄☟✋💧📪 ✌☠👎 🕈☜ 🕈✋☹☹ 💣☜☜❄ 💧⚐⚐☠☜☼ ❄☟✌☠ ✡⚐🕆 ☜✠🏱☜👍❄📬       📬📬📬☺🕆💧❄ 👎⚐☠🕯❄ 💧✌✡ ☟☜ 👎✋👎☠🕯❄ 🕈✌☼☠ ✡⚐🕆📬»       Когда сердце готово было уже разорваться от напряжения, клоунскую гримасу исказила едва заметная ухмылка, а левая глазница полыхнула ярким голубым пламенем.       Она проснулась, тяжело дыша, чувствуя себя такой разбитой, как будто дворец разрушился над её головой, и она только-только выбралась из-под завала.       Души внутри боязливо трепетали.       — А…Санс и Папирус? — просто чтобы удостовериться, спрашивает Фриск, еле узнав свой голос в том хрипе, что раздаётся на выходе. Вот теперь Азгор, кажется, начинает подозревать что-то неладное, потому что в его взгляде мелькает изумление и недоумение: — Да… Винс был их отцом, но как, Фриск…       Она еле сдерживает нервный смешок, уронив голову. В памяти сияет потусторонний голубой огонь. — Потому что источником аномалий в мире монстров, о которых говорил твой друг, были мы. Люди.       Что ж, теперь внимание Азгора совершенно и безраздельно принадлежит ей.       Фриск смаргивает из памяти смазанный, изрезанный, скалящийся череп ещё одного кошмара, ведёт плечами, стряхивая пробившую вдруг даже сквозь плед дрожь, и набирает в грудь воздуха для рассказа.       — Я не знаю, в чём дело, но каким-то образом души людей и Решимость, которая в них кроется…нарушают естественный ход вещей. То время, которое для вас, для монстров, выглядит и кажется единственно правильным и непрерывным, для меня таким не являлось. Я прожила в Подземье…множество обрывков жизней, — медленно, глухо говорит Фриск, ощущая, как собственный голос не придаёт сил, а, наоборот, тянет в трясину воспоминаний. — Далеко не всегда получалось продвинуться вперёд. И каждая смерть — она отбрасывала меня назад во времени, словно за шиворот выдёргивала обратно в реальность. Я уже запуталась в своих смертях, в том, что было и чего не было… Для вас время текло по-прежнему цельной линией, в моём случае это были сплошные зигзаги — даже в Руинах всё не особо ладилось, стоило прозевать ловушку или неправильно успокоить Минижелла… А потом Ториэль…с ней Руины стали безопаснее, только вот без неё…монстрам, даже самым безобидным, не за что было любить людей.       Фриск переводит дух и понимает, что Азгор напряжённо вслушивается в каждое её слово. На этом фоне беззаботная трескотня сверчков слышится настолько дико, что ей бы было смешно, если бы не дальнейшая часть рассказа.       Кошмар внутри сдержанно ухмыляется.       — И мой выбор схлопнулся до двух вариантов — запереться в четырёх стенах или на свой страх и риск пытаться прорваться. Я смирилась. Заперлась. Не отвечала ударом на удар. Но однажды…однажды я решила попробовать обходные пути. Не смогла. И тогда время снова швырнуло меня назад.       И тогда всё впустую потраченное смирение, все попытки подстроить себя в этот мир, дурацкие, никому не сдавшиеся, ткнули в разум, как горящая головня, когда перед глазами снова зазолотились цветы начала. Подвёрнутая нога нестерпимо болела, хотелось выть, вырывать их с корнем, в голос хохотать от своей беспомощности — какой смысл в терпении, в покорности, какой смысл надрываться ради тех, кто никогда тебя не примет?!       — А когда время швырнуло меня назад… — сглотнув, продолжает Фриск, стиснув руками колени, — я…ответила на удар. Фроггит…на это не рассчитывал.       И истаял, оставив после себя лишь пухлую горсть серого пепла, пока её трясло, пока она, прижав ко рту ладонь, мерила застывшими от ужаса глазами отброшенную палку. А потом почувствовала, кроме паники и подступающей тошноты, нечто странное — тонкую струйку чуждой силы, лёгкой дрожью пробежавшей по телу, заставившую боль в ноге отступить.       И еле заметное ощущение тоски и жажды, когда дрожь пропала.       — Я не хотела вновь там застрять, — усмехается Фриск, выворачивая старые грехи, взрезая поджившие рубцы каждой фразой, — Я не хотела торчать под землёй, поэтому решила, что в прошлые разы просто была слишком мягкотелой. Монстры ведь ненавидели людей? Так пусть будет за что! Пусть они станут меня бояться!       Но они не боялись. Они все ещё не понимали, что убежать не получится, и бесстрашно нападали на чужака, разгуливающего по руинам, как тот Вегетоид, подкарауливший её в закутке между развилок. Выбор горел впустую — сжав зубы от ярости, от обиды за то, что пришлось пережить до этого, она лишь поудобнее перехватывала оружие. Невероятно, но от того, что нападавшие истаивали, пропадали с глаз, было легче. Кто станет лить слёзы над горсткой пыли?       — И на этот раз я была серьёзно настроена покинуть Руины. Ториэль…видела, что я уже не та послушная малышка, которая шагу по Руинам не могла сделать без её одобрения, но всё равно…попыталась меня образумить. Она хотела, чтобы я показала ей, что могу бороться, постоять за себя. Только всё это…зашло слишком далеко.       Когда Азгор с присвистом втягивает воздух сквозь сжатые зубы, Фриск вгоняет ногти в кольцо рук так, что кровь мочит кончики пальцев. Она мучительно ждёт, что он встанет, выгонит её, выставит прочь из дома, пусть даже Ториэль жива и здорова, пусть речь идёт о каком-то несбывшемся прошлом, она ведь только что призналась в убийстве его любимой жены! Но король тяжело молчит, и Фриск продолжает, в душе кляня себя на все лады:       — После этого всё изменилось. Если до этого монстры лишь слабо подпитывали меня, то после Ториэль…что-то произошло. Со мной что-то произошло, что-то странное — как будто мне вложили в грудь второе сердце, удвоили силы, вывели за пределы обычных человеческих возможностей… Будто ты можешь… отражать любые удары, прыгать на два метра в высоту, бежать полдня и не выдохнуться — ты сверхчеловек, но плата за это — жажда. Ты перестаёшь чувствовать что-либо, кроме жажды, ты хочешь только насытить её, набить чужими душами, стать ещё сильнее, ещё могущественнее. И в Сноудене поняли, но…не сразу опомнились.       И последние слова Папируса не жгли её тогда так, как воспоминания о них сейчас — что мог этот глупый надоедливый скелет знать о добре, когда сам пытался остановить её, угрожал ей? Что за чушь о дружбе нёс этот блаженный идиот?       — Папирус…потратил своё милосердие впустую в тот раз, — голос Фриск срывается, и она несколько секунд молчит, — Но после его смерти монстры поняли, что с человеком всё серьёзно. Андайн ждала меня. Ей намного проще было бы ударить из засады, она ведь знает Водопадье как свои пять — или сколько там их у неё — пальцев… Но она ждала меня на своей арене, чтобы уничтожить по справедливости. Вот только справедливость…была не на её стороне.       И той Фриск не достало бы душевной силы оценить монстра, своей горящей Решимостью осветившего Подземье, отринувшего смерть, грудью заслонившего невинного. Андайн дралась самозабвенно, молча стиснув оскаленные зубы, вздымая копья непреодолимой стеной, бросаясь на убийцу друзей как разъярённый зверь — вот только в убийце плескалась, горела украденная мощь, и человек утекал, обходил, парировал её разящие удары, предательски бил в спину, ища бреши в доспехах, пока наконец не нашёл.       — Душа Андайн… обладала безумной силой — одной её было достаточно, чтобы почти любой мой удар, пришедшийся в цель, бил насмерть. Маффет и Меттатону довелось это проверить на себе, и после этого…после этого моя мощь, мощь накопленных чужих сил казалась непобедимой. Они пугали меня королём, угрожали, что Азгор отомстит за всех… что ж, мне хотелось поскорее с ним повидаться. Обратить против него тех, кто когда-то был его подданными, размазать его силой сотен захваченных душ, а если не получится — отмотать время назад и тогда размазать…       Потемневшие глаза Азгора ширятся, застывают в непонимании и ужасе — как смешно, как чудовищно говорить такое в лицо и в третьем лице, лучше наказания не найти…       …но когда грудь почти разрывало от чуждой магической мощи, когда хотелось хохотать, стоя на горе и оглядывая притихшее, сломленное, разбитое королевство давних врагов, усилия последнего противника, будь он хоть трижды королём, могли вызвать только брезгливую жалость, что ещё, в сущности, тут было думать?       Однако Фриск улыбается — победно наконец улыбается своим недобитым воспоминаниям, своему кошмару, сломавшему аномалии хребет, пусть и руками сына, произнося каждое слово с затаённым торжеством: — Вот только ничего не вышло. Размазали тогда меня.       Азгор, до того сидевший в недвижном шоке, вдруг смаргивает оцепенение, поворачивает голову, сыплет вопросами:        — Но как? Кому под силам было одолеть мощь, способную менять реальность? Кто тебя остановил?       Знал ли Виндингс Гастер, гениальный учёный, охотник за аномалиями, о том, что произойдет дальше? Знал ли он, что эффективнее всего аномалии уничтожают другие аномалии? Что люди испокон веков охотнее всего, неизбежнее всего воюют именно друг с другом?       Кошмар довольно щурится. Конечно, он о ней знал. Пустота, наверное, знает всё.       Фриск невидящим взглядом смотрит в глубины памяти, где до боли знакомо лохматая девчонка торжествующе сверкает алыми глазами и кривой улыбкой. Твоя настоящая дочь, хочется ей сказать. Чара. Но вместо этого она отвечает лишь наполовину правдиво, закусывает имя в горькую ухмылку:       — Санс.       Посмертие научило Чару терпению. Чара умеет ждать — и дожидается своего часа.       Когда блики витражей Последнего коридора очерчивают силуэт единственного стража, внутри Фриск что-то дёргается. Что-то полузабытое, почти захлебнувшееся чужой болью и вдруг ожившее выворачивается, предательски колет в грудь, и чувство собственной неуязвимости, брони из сотен душ трещит по швам. Санс не нападает, даже не вынимает кистей из карманов куртки, просто смотрит на неё, вскинув надбровную дугу — это можно было бы назвать любопытством, если бы не стойкое ощущение сгустившейся холодной угрозы. Не только угрозы, что-то странное творится, будто всё накопленное могущество клоками сдирают с души — больно, больно так, как никогда не было, неправильно, неправильно, и Фриск отшатывается, стискивая на груди свитер, отдёргивает руку от золотых рамок… А потом перед ней, заслоняя свет, стёкла, Санса, вырастает серая тень, и всё тонет в ликующих, горящих мрачным предвкушением алых глазах.       Чара мстит — за предательски убитую мать, за каждого настигнутого монстра, за каждую пролитую слезу и снежинку праха, небрежно приставшую к подошве ботинок. Чара беззвучно смеётся, бросает чужое тело из стороны в сторону, то уворачивается от атак, то подставляется — получай! — удар о колонну вышибает из Фриск весь воздух, крошит рёбра, швыряет вниз безвольным мешком. Наслаждайся! — стена костей кольями взрезает пол, прошивает тело дикой мукой, чёрным кулаком вминает сознание в золотую звезду. Не сдавайся! — раз за разом она вплавляется в Фриск, сверкая безумной улыбкой, впивается в повлажневшую рукоятку ножа чужими пальцами, с удесятерённой мощью кромсает лезвием воздух — убей, убей и его, у тебя ведь до этого так хорошо получалось! Ну же, разберись с этим мешком с костями, где твоя Решимость? — смотреть на жуткий череп, из полуоткрытой пасти которого стекает, сочится магия, за пару секунд до смерти не так страшно, как в чёрные провалы глазниц скелета. Ему почти скучно уворачиваться от яростных выпадов — о, Чара по-настоящему увлечена, Чара жаждет его прикончить. Каждое движение руки Фриск благодаря ей почти быстрее мысли — но не его. Чёртов упрямец. Вот именно эту душу Чара страстно хочет заработать для Фриск, но за миг до обрыва каждой неудачной попытки покидает её, любезно предоставляя одиночество ожидания смерти — распластавшись на холодном камне, вцепившись в трещину окровавленными пальцами, Фриск уже не в состоянии сопротивляться бессильным слезам и просто молча зажмуривается, смирившись, понимая, что сейчас он снова её убьёт, и снова, и снова, и будет мало, за Папируса, за Андайн, за разбитый мир, за всё несбывшееся…       Ей не видно секундного замешательства, тенью скользнувшего по чертам подходящего Санса. Серый призрак, прищурившись, притушив пламя ярости в недоверчиво суженных глазах, отступает, сливаясь с сумраком.       Когда синее пламя бластеров в очередной раз стирает боль и реальность, Фриск вдруг, затаив дыхание, видит замершее в безвременьи слово «Сброс». Она вжимает пальцы в светлые буквы быстрее, чем успевает обрадоваться, испугаться, сообразить что-либо — и когда мир вокруг схлопывается на горле чёрной временной петлей, щёки мокнут от облегчения и благодарности.       — Я не могла ничего с ним сделать. Ничего. Никакие души и силы не помогали. Он был быстрее, он всегда был на шаг быстрее, убивая меня раз за разом, — тихо, гордо говорит Фриск, и потёки на щеках холодит вечерней свежестью. — И однажды, после очередной смерти, изломанная мной реальность дала мне шанс. Она дала мне шанс прекратить это безумие, остановить эту цепь убийств. Я…словно очнулась. Я не хотела больше смертей. Я не хотела, чтобы он снова пачкал из-за меня руки, чтобы от этого мира осталась лишь злоба и ненависть. И тогда я стёрла…ту временную линию.       Азгор рядом ошарашенно задерживает дыхание. Фриск продолжает, смаргивая все сильнее бегущие слёзы: — И я снова оказалась у Руин. И Фроггит снова квакал и пугал меня. Он был жив, понимаешь? И Ториэль была жива, цела и опять пыталась меня опекать… Они все были живы, а я снова была обычной слабачкой, да ещё и ушибленной после такого полёта. Никаких сил и власти. Но именно тогда я поклялась, что больше никогда не подниму оружие на вас. Никогда, — когда уже ничего не видно, Фриск нервно вытирает щёки тыльной стороной ладони, — и, наверное, это единственное, за что мне стоит гордиться в моей паршивой жизни.       Потому что она сдержала слово. Потому что хмурая Ториэль в конце концов просто верит искреннему голосу, надломивши строго сведённые брови, и с тихим вздохом обнимает её, добровольно отпустив наверх. Потому что Папирус замирает как громом поражённый, когда она выбрасывает свою палку в ближайший сугроб. Потому что все они — рычащие, пищащие, визжащие — тянутся к добру, отвечают на него, пусть Фриск не сразу понимает, как лучше, как правильно обращаться, и получает по голове тыквой, ноги жгут щупальца, а когда не смеёшься над глупыми шутками, то ещё и подморозят. Пусть колют, жалят, швыряются магией — она только учится, и у неё, чтоб оно всё, начинает потихоньку получаться.       — Я тогда только поняла, что монстры на самом деле лучше людей. Доверчивее людей. Сложнее всего было принять это от Папируса, потому что он… Папирус. Он верил в меня, когда я ни на грош не заслуживала этой веры. Он меня даже жить к себе пригласил, когда я застряла в Сноудине! И я жила у них в доме, и это было лучшее время в Подземье, пока не… — тут Фриск против воли осекается, закусив губу и скомкав на груди футболку.       — Пока не…что? — осторожно уточняет Азгор.       В голове шумит кровь. Или это шипят его слова? Убийца, грязная братоубийца, ты в прошлый раз не наигралась?       Фриск бледно, рассеянно улыбается: — Пока хорошие времена не кончились.