В любови вечной на земле...

Весна пришла в Малороссиию внезапно, и уже во всю, по-хозяйски распоряжалась природой. И хотя потемневший, подтаявший снег еще лежал на полях, ютился у плетней и укрывал корни яблонь и груш-дичек, следы весны были повсюду. Голубело небо, бежали по нему белые, ватные облачка, а легкий ветерок нес с собой долгожданное тепло. Грязно-белый, одноэтажный дом с мезонином и скрипучим потемневшим от времени крыльцом, некогда принадлежавший местному, разорившемуся помещику, стоял на отшибе, окруженный со всех сторон яблоньками и вишнями, коим еще предстояло радовать глаз закипями белоснежных цветов. Мезонин опирался на кривоватые, свежепобеленные колонки, смотрел на мир мутными после зимы оконцами. К этому дому, рано утром, и подъехал деревянный возок, сразу увязнув полозьями в раскисшем снегу. - Приехали, Сашенька. Полковник Пестель легко спрыгнул с коня и помог жене выйти из повозки. За время их путешествия из Москвы, он сумел тысячу раз отругать себя за малодушие и постыдные мысли и сомнения – ни разу, за весь этот долгий путь, он не услышал от жены ни единой жалобы или недовольства. С нежнейшей улыбкой она встречала и скудные трапезы, и скрипучие, узкие кровати на постоялых дворах, и набитые жесткой соломой матрасы, и долгое ожидание лошадей, и все прочие «прелести» путешествия. Ни о чем не просила, ни на что не жаловалась, ни о чем не сожалела. «Вам достался редкий самородок...», о, только тогда он в полной мере осознал, как права была Зинаида Александровна! И поняв это, с каждой пройденной верстой, все более и более уверялся в собственном везении, и все более и более пленялся этой девушкой, с которой самовольно соединил свою жизнь. - Батюшка, Павел Иванович! Ваше Высокоблагородие! Пестель оглянулся. По раскисшей дороге, перепрыгивая через снежные островки, к ним бежал пехотный унтер, раскрасневшийся, придерживающий рукой не застегнутый кивер. - Что ж вы не предупредили-то, когда пожалуете? Я бы вас встретил, дом в порядок привел. - Да мы и сами управились. – Ответствовал ему Павел Иванович. – Вот, Саша, знакомься. Унтер-офицер Савенко, Георгий Львович, и денщик и ординарец мой. А это Александра Николаевна, моя жена. - - Польщен, барыня. – - Савенко смахнул с головы кивер, растроганно поклонился ей, и смущенно добавил: - Стало быть, многие лета, поздравляю вас сердечно, Ваше Высокоблагородие. Ну так чего ж мы стоим? Я сейчас, мигом. Он легко вскочил на крыльцо, уверенно пошарил над притолокой закрытой двери, и извлек на свет Божий ключ. Дверь со скрипом отворилась, и на Алекс пахнуло воздухом давно уже закрытого помещения. Она робко прошла внутрь и остановилась. Дом явно давно уже обходился без хозяйки – на деревянных полах лежал легкий налет пыли, да и обстановка была самая скромная, если не сказать, спартанская – деревянный стол, обставленный стульями, старый, полинявший плюшевый диван, а на стенах многочисленные полки, уставленные книгами. В спальне вообще не было мебели, если не считать печку – голландку, да укрытую лоскутным покрывалом кровать. К тому же здесь было холодно, как в погребе. - Ничего, ничего, сейчас натоплю, обогреетесь. – Засуетился Савенко, кидая в печь поленца дров и разводя огонь. Алекс посильнее запахнула на себе подарок княгини Волконской – теплую, ажурную шаль. - Вот она, Сашенька, и моя обитель. Уж извини. Пестель подошел к девушке, обнял ее за плечи, смотря внимательно, и чуть насмешливо. Алекс кивнула, на мгновение прижалась губами к его руке. - Я здесь, с тобой, Пауль. Мне всего довольно. Дрова быстро разгорались, отдавая комнате тепло. - Савенко, нельзя ли голубчик, в шинок тебе сбегать, поесть принести? Больно голодно с дороги. - Как же нельзя, Павел Иванович! – Ординарец с готовностью оторвался от печки, - это мы мигом, глазом моргнуть не успеете! Это мы сейчас! - И Марийку позови, пусть барышне с хозяйством поможет! Вот тебе на расходы три рубля. - Ваше Высокоблагородие, Павел Иванович! Да на такие деньги, я вам царский обед принесу! Савенко пулей выскочил из дома полковника, оставив Пестеля наедине с молодой женой. Командир пользовался у солдат и офицеров заслуженной любовью, почитался за начальника жесткого, но справедливого, действительно не приветствующего в своем полку порку и всегда чуткого к солдатским надобностям. Хотя Пестель и не дозволял по отношению к себе никакого панибратства, его подчиненные всегда знали, что в случае ссоры, конфликта либо какой личной надобности, к полковнику всегда можно прийти и быть уверенным, что он честно и непредвзято разрешит любую беду. Именно поэтому, они прощали ему чрезмерную строгость к виновным, верили и поддерживали его, и именно поэтому, сейчас на лице унтер-офицера Савенко играла довольная улыбка. Он искренне любил своего командира, и все «личные» поручения старался выполнить в точности, и с долей немалой изобретательности. Новость о женитьбе полковника настроила его на торжественный лад – барыня-то судя по всему была не из породы балованных богачек, воротящих свой аристократический нос от малейшего неудобства. Да и одета просто, и красавица – как говорится совет да любовь. И если бы Савенко кто сказал, что до совсем недавнего времени, барыня была графиней, воспитанной и выросшей в роскоши, он, скорее всего, не поверил бы. Шинок располагался в центре местечка, и держал его старый еврей Герша Мазур, человек дипломатичный и предприимчивый, отчего он быстро и с пользой наладил смычку с местным селянством, и сделал из худого шинка вполне приличное заведение, в коем не брезговали обедать и покупать продукты не только местные и солдаты, но и офицеры стоящего в местечке Вятского пехотного полка. Кухня Герши славилась на всю округу, кухарил на него отставной казак Кочуба, прошедший всю войну до самого Парижа, и вернувшийся домой в вооружении поистине энциклопедических знаний о заморской и не только еде, и на одной ноге. Помогали ему две девки – тихая еврейка Рахиль, двоюродная племянница Герши и молодая, разбитная Марийка, коя до отъезда полковника в столицы, исполняла при нем роль экономки и прекрасно с той ролью справлялась. Савенко в шинке прекрасно знали, поэтому лишних вопросов не задавали. - Вернулся значица? – Флегматично поинтересовался Герша, ловко смахивая со стойки три рубля, и тут же крикнул: - Марийка! Собери там.... Девушка тут же показалась из кухни, молчаливо схватила корзинку и вновь скрылась за перегородкой. Было слышно, как она гремит крынками и глечиками, что-то бормоча себе под нос. Савенко терпеливо дожидался девушку, облокотившись на прилавок и бесцельно разглядывая развешенные по стенам связки лука и чеснока. - Держи! – Поставив перед унтером наполненную доверху корзину, Марийка потянулась, открывая ординарцу смуглую полоску кожи, над цветастой юбкой. – Передай, вечером приду. - Сейчас иди, со мной. – Оборвал ее Савенко, стараясь не глядеть во влажные черные глаза, в которых плясали веселые чертенята. – Его Высокоблагородие наказал с собой тебя привести. - Что, не терпится? – Нахально ответила Марийка. - Тьфу на тебя, бесстыжая! – Скривился Савенко. – И губы-то закатай. Господин полковник жену свою привез, помощь по хозяйству требуется. - Какую такую жену? – Румянец быстро сошел со щек девушки. - Известно какую. – Ответил Савенко. – Богоданную. А ты что думала – на тебе ему жениться? Так ты не барыня, выше головы не прыгнешь. Поблажила и довольно. Место свое знать надобно. И если и звучала в речах ординарца изрядная доля злорадства, на то были и свои причины. На знойную, красивую Марийку заглядывались многие солдаты Вятского полка, да и некоторые офицеры пали жертвами озорных черных глаз и призывно-манящих губ. Кроме того, девица славилась бешеным темпераментом, недаром, что отец ее был из валашских цыган. Однако Марийка вбила себе в голову, что сможет очаровать самого полковника, и с прочими ухажерами была холодна и недоступна. Не без помощи Герши, по-отечески относившегося к ней, она устроилась в полковничий дом экономкой и как могла скрашивала быт одинокого офицера. Было там чего или не было, Савенко свечку не держал, и утверждать наверняка не мог, но в полку поговаривали всякое, да и Марийка те слухи развеивать не спешила. Может и впрямь было чего – как известно, такой грех у благородных и грехом-то не считался, - особливо, когда одиноко, женской ласки хочется, а тут девица сама тебе в постель прыгает. Может и дал когда слабину, - корить за то командира Савенко не намеревался. Потому как очень даже может быть, что и не было ничего - представить холодного, всегда серьезного командира в роли соблазнителя Савенко было тяжеловато. Но за тем, как проскочила теперь красавица мимо интереса, наблюдать ординарцу было весьма приятно, ибо чудилась ему в этом обстоятельстве некая справедливость. Ординарец подхватил тяжелую корзину, и вышел на улицу, ни мало не проверяя, идет ли Марийка за ним. Он был отчего-то уверен, что девушка непременно пойдет следом, хотя бы и из чистого любопытства – поглядеть на командирскую жену, порушившую все её далеко идущие планы. Девушка действительно шла за ним, набросив на плечи алую косынку. Да и с причинами такого поступка Савенко вовсе не ошибся. Не разговаривая между собой, они дошли до дома и поднялись на скрипучее крыльцо. Полковник встретил их в гостиной, уже без мундира и манишки, в наглухо застегнутой сорочке. Савенко вдруг стало интересно, как он отреагирует на приход Марийки, но тут его ждало разочарование. Павел Иванович тепло ее приветствовал, но не выказал ни какого неудобства от ее присутствия перед лицом молодой жены. То ли еще раз подтверждая свое умение скрывать свои эмоции, то ли действительно не чувствуя ничего. За свои наблюдения Савенко стало стыдно перед полковником – не его это было дело, ох, не его. - Передай, Григорий Львович, что завтра к полку приеду с утра. - Так точно-с, Ваше Высокоблагородие. – С готовностью щелкнул каблуками ординарец. - А господ офицеров жду сегодня, к ужину. - Будет сделано, господин полковник. Разрешите отбыть? - Разрешаю. Марийка сноровисто накрывала на стол, изредка бросая на «барыню» быстрые взгляды. «Ишь ты, бледная, словно моль. И волоса распустила, будто не замужняя дама, а девка какая, прости Господи. Глазки-то долу держит, поднять боится. И что он в ней нашел такого? Только что барыня, а уж боле-то ничего в ней и нету. Где тебе знать, что мужчине-то надобно? Жена, ха! Да сразу видно, что дивица нетронутая. Может блажь все? Поиграется, да назад к папеньке с маменькой отправит?». - Пожалуйте, Пал Иваныч, к столу. – Нарочито веселым тоном произнесла Марийка. – Да барыню зовите, чего она у вас, как неживая сидит? «Неживая» барыня встрепенулась, подняла на Марийку прелестные голубые с прозеленью глаза в пушистых ресницах. «Нате вам, очнулась! Ну ничего, неизвестно еще, какая кукушка перекукует. Поглядим еще». - Мария, ужин нынче приготовь к семи часам. – Полковник невозмутимо подвинул к себе тарелку наваристого борща со сметаной, коим на всю округу славился шинок Герши. - На пятерых, как обычно? – Спросила Марийка, всем своим видом давая понять барыне, что она здесь не в первый раз, знает все порядки, и приглашенных офицеров, и кое-что еще. - На шестерых. – Холодно ответил полковник, а затем повернулся к жене, - ешь, Сашенька. Ты не ешь ничего... И в голосе его появилось столько неподдельного тепла, что Марийка в досаде закусила губу. - Благодарю. – Алекс взяла ложку и улыбнулась так искренне, что Марийка почувствовала легкий укол беспокойства и разозлилась на себя. «Ишь ты, благодарит она! А ты, Паша, холодом меня не студи, знаем, каким горячим можешь быть. Да я только одна и разумею, как тебя распалить, чтоб губы в кровь закусывал. Сашеньке твоей, ту науку за век не узнать, хоть тресни, рыбине холодной. Ничего, сам узнаешь, господин полковник, потянет еще на горячее-то. А мы подождем». - Сделаю все, как надо сделаю, чай не впервой. – Заверила Марийка. – Сей же час, девок кликну, окна помыть надо, да и полы натереть не мешает. Барыня-то нам с тем ничем не поможет. - На то тебя и нанял. – Спокойно произнес полковник, пропустив шпильку о жене мимо ушей. – Так уж ты постарайся. Марийка досадливо кивнула. Шпилька пролетела мимо, не достигнув цели. Однако к наказанному времени она успела не только приготовить ужин, но и прибрать дом и заплела барыне две косы, чтобы уложить в прическу. Офицеры прибыли к указанному времени – шумно, в приподнятом настроении, и с неизменным шампанским. Было видно, что они рады возвращению командира после долгого отсутствия. Очевидно, Савенко доложил им последние новости, поскольку прапорщик полка граф Ледоховский принес с собой нежный букетик подснежников, и чрезвычайно смущаясь, преподнес растроганной Александре Николаевне. Полковник расторопностью подчиненного остался доволен, о чем свидетельствовала его легкая улыбка, и обменявшись с офицерами рукопожатием, пригласил их к столу. - Вот, Александра Николаевна, имею честь представить, майор Лорер Николай Иванович, поручик Крюков Николай Александрович, поручик Бобрищев – Пушкин Николай Сергеевич, а этот господин с цветами – прапорщик Ледоховский Нестор Корнилович. - Польщена, господа. - Алекс учтиво поклонилась, одаривая каждого из представленных офицеров располагающей улыбкой. - И мы, Александра Николаевна, счастливы знакомству. – Ответствовал за всех Лорер. – Вот и отпускай вас потом в столицы, Павел Иванович! Когда ж успели то? - Князю Волконскому счастьем своим обязан. – Произнес полковник, отодвигая стул для жены. – Помог он мне чрезвычайно. - А сам-то князь что? - Задержался в столице – покрывая наш стремительный отъезд. – Добродушно ответил Пестель, целуя ручку жены. – Прямиком из церкви да в долгий путь отправились. Так что пришлось нам без свадебного пира обойтись. То, что муж рассказал сослуживцам о подробностях стремительной женитьбы, сказало Алекс только об одном – этим господам он безгранично доверял, а значит и она в их обществе могла чувствовать себя свободно, и доверять им. - Что за беда, Павел Иванович! – Воскликнул Николай Крюков, горячо поддержанный Лорером. – Мы прямо сейчас пир тот и устроим! Предлагаю первый бокал поднять за здоровие и счастие ваше, и прелестной Александры Николаевны! Его тост был встречен горячим одобрением, пробки ударили в потолок, и искрящиеся при свете свечей шампанское полилось в бокалы. Алекс пригубила вина, и теплые ручейки побежали по венам, оставляя на щеках легкий румянец. В жарко натопленном помещении было тепло и уютно, муж смотрел на нее с нежностью, а офицеры с почтением, отчего все дурные мысли разом улетучились из ее головы. - Неужто не благословили родители-то? – Спросил Лорер. - Точно так, Николай Иванович. – Ответил Пестель. – Предложение мое, граф и графиня Воронцовы отвергли, предпочли богатого кавалергарда. Но, Александра Николаевна ответила согласием, так что это в какой-то мере преуменьшает мою вину. - Умыкнули, стало быть, жену-то, Павел Иванович? – Хитро подмигнул присутствующим майор. - Так и есть, Николай Иванович, так и есть. Вот он, ваш командир – бессовестный похититель чужих невест. Судите повинную голову. - Что ж тут судить-то, Павел Иванович? – Подал голос Николай Крюков. – Это ж дикость средневековая – девушку к браку принуждать! В Европе порядков таких давно уж нет. Слава Богу в девятнадцатом веке живем! - Стало быть, Москва у нас по-прежнему оплот замшелых порядков. – Подал голос Бобрищев-Пушкин, накладывая на тарелку холодной ветчины. - А что вас удивляет, Николай Сергеевич? – Ответил Лорер. – Жизнь кипит в Петербурге, это все известно. - Ну и пусть кипит. До нашей глухомани всё одно не долетает. Вот, Александра Николаевна, занесла вас судьба на задворки империи. Не страшно? - Нет, Николай Сергеевич, не страшно. Я привыкну, обязательно. Ко всему люди привыкают. - Не заскучаете по свету-то? - Да я до света и не охотница была вовсе. – Произнесла Алекс. – Мне милее в тишине жить. - Ну этого добра у нас с избытком. – Усмехнулся Лорер. – Всего и увеселений-то – смотры, манеж, да ежегодный бал у бригадного генерала. - Ну, ну, Николай Иванович, полно вам. А кто весь прошлый год колесил по крестинам да именинам? – Беззлобно поддел его Крюков. – Так что на недостаток общества пенять не приходится. Предлагаю тост, за прекрасную Александру Николаевну, столь смело выбравшую себе не самую простую судьбу. Долгие лета вам с Павлом Ивановичем, да здоровых ребятишек. - Вашими устами, Николай Иванович. – Улыбнулся полковник. - Вашими устами... Бокалы вновь сошлись с мелодичным звоном. «Ведь это правда, - мелькнуло в голове Алекс, - теперь мне здесь жить, вести хозяйство, рожать детей... Прожить жизнь вдали от родителей, Лизет, ярких огней Москвы, балов, праздников, парадных выездов, летних вечеров в имении. Этого ли я хотела? Да! – Ответила она самой себе. – Я хочу. Сделать уютным этот дом, познать простые радости, родить тебе ребенка, качать его на руках, видеть, как он делает первые шаги, встречать тебя со службы, жить этим. Таков мой выбор, и такова судьба». -Ну, господа, а какие новости в полку? Лорер переглянулся с товарищами, и нарочито беспечно произнес: - Да какие новости, Павел Иванович? Рутина. Каким-то десятым чувством Алекс поняла, что офицерам необходимо поговорить о чем-то важном, во что им не хотелось бы ее посвящать. - Я вас оставлю, господа. – С усталой улыбкой произнесла она. – Путь был длинным, а я так и не отдохнула с дороги. - Хорошо, Саша, приляг. Ты и вправду устала. – Полковник нежно поцеловал жену в щеку, и помог выйти из-за стола. Офицеры поднялись, и не сели, покуда Алекс не закрыла за собой дверь спальни. В голландке еще потрескивал огонь, слабо освещая комнату. Алекс медленно распустила прическу и расчесала волосы, разглядывая свое отражение в отмытом от зимнего налета окне, затем разулась и сняла платье, оставшись в одной рубашке. Впервые она делала это сама – на почтовых станциях и в станционных гостиницах им приходилось спать, не снимая одежды, - и удивилась, как ловко у нее это получилось, а потом залезла под одеяло и прикрыла глаза. Из-за двери долетали приглушенные голоса мужчин, но понять о чем они говорили было невозможно, и она почти сразу уснула. А проснулась от прикосновения нагого тела к своей спине. Она открыла глаза, и лежала теперь, боясь шевельнуться, чувствуя, как сильные пальцы путают светло-русые пряди ее волос, проникают в завитки и локонки, гладят, мнут, распутывают. Шеи коснулся мягкий поцелуй, сначала легкий, едва ощутимый, потом все горячее и настойчивей. И вот уже твердые губы скользят по обнаженному плечу, проникают за ушко, прижимаются к затылку, вновь опускаются к плечу. А за ними – горячий, обжигающий кожу шепот: - Обернись ко мне. Взгляни ласково... Она исполнила просьбу – откинувшись головой на подушку, смотрела в его лицо, находя в знакомых уже чертах нечто новое, восхищающее и пугающее ее одновременно. Он приподнялся на локте, загородив собой скудный свет, смотрящей прямо в окно, отчего лунный росчерк тонким абрисом очертил четкий разворот плеч, сильное тело, положил на руку искрящуюся дорожку. Не отрывая глаз от её лица, он скользнул рукой по бедру, поднимая вверх сорочку, и на полпути остановился, прижался к ее полураскрытым губам долгим, глубоким поцелуем. Она прикрыла глаза, растворяясь в нем, а затем несмело обняла, робко касаясь могучей спины, чувствуя под ладонью обнаженную кожу. Впервые со дня венчания, они оказались в постели, и теперь тела настойчиво жаждали единения, но что-то еще мешало, останавливало их. Её сорочка упала на пол, и теперь белела, как флаг капитуляции или брошенное под ноги любви знамя. Его пальцы гладили полусферы ее груди, сжимали, а потом на их место пришли губы, даря ей огненные ручейки, бегущие теперь по телу. А затем - сладкая тяжесть, когда он лёг на неё, оглаживая рукой залитую стыдливым румянцем щеку и полураскрытые губы. - Отдайся мне, Сашенька. Как жена мужу своему... Разведи ножки... И повинуясь его горячечному шепоту ей в лицо, замирая и мучаясь от охватившего её страха, она покорно исполнила его желание. Он благодарно поцеловал ее в губы, а затем подался навстречу. Её глаза широко распахнулись, воздух будто сам собой вытек из легких, и ощутив раздирающую боль, она встрепенулась, хватая воздух ртом, забилась под ним, но сильные руки держали крепко, не давая вырваться из капкана. - Тихо, тихо. Потерпи... Он уткнулся лицом в её шею, одной рукой по-прежнему обнимая, а другой поддерживая согнутую в колене ножку, двигался в ней поступательными рваными движениями, словно не замечая, что от боли она едва может дышать. Беззвучные слезы выступили из глаз, и теперь тихо стекали по щеке. К этому она совсем не была готова, и некому было подсказать, да и поздно уже. Осталось только замереть, ожидая конца этой пытки, слушать его тяжелое дыхание, да ощущать под рукой взмокшие волосы на затылке. А потом всё кончилось, и осталось только горячо и влажно между бедрами. Он приподнялся на руках, - раскрасневшийся, с мокрой испариной на лбу, и будто с одного взгляда понял и ее состояние и все чувства, которые она только что пережила. - Больно? Она тихо кивнула, быстро вытерла слезы со щек, и попыталась улыбнуться. Но улыбка вышла жалкой, растерянной и покорной. И словно почувствовав это, она подняла руку, и извиняясь за свою откровенность и слезы, погладила его по лицу. - Я – твоя теперь, Пауль. Ты взял меня, и я вся тебе принадлежу. - Да, моя. – Он всё ещё тяжело дышал, и чтобы успокоить стремительно колотящееся сердце, погладил ее по голове, и поцеловал мокрые ресницы. – Ты теперь жена мне, любимая, свет мой... Прости... Больно больше не будет, обещаю. Иди же ко мне... Он мягко привлек ее к себе, опускаясь на подушки, и она почувствовала губами соленый привкус его кожи. «Разве не рай это, - лежать вот так, в глухой тишине, положив голову тебе на грудь, в твоих объятиях, знать, что всё уже свершилось и назад не вернуть, и радоваться этому так светло, так отчаянно. Что боль? Не она страшит, а то, что была я так близко, чтобы никогда этого не почувствовать». «Сколь много счастья ты мне подарила, душа моя. Куда более чем я стою, о чем мечтать не смел, еще так недавно. А что не честен я с тобою до конца, - так ты, уверен, простишь меня. От того, что веришь безгранично. А о сомнениях и трудностях моих, о деле, что я затеял, знать тебе не надобно. В том обещаюсь себе, Господом нашим клянусь, что даже самую малую тень на тебя не брошу, все заботы за порогом оставлять буду, словно двумя жизнями жить. Ничего ты, милая, знать не будешь, пока дело наше не решится». - Ты напишешь о нас? Батюшке и матушке своим? - Непременно, Сашенька. Завтра же и отпишу. Уверен, они рады будут, захотят увидеть тебя, непременно. И Софи, сестрица моя, и тебе доброй сестрою станет. - А ну как не понравлюсь я им? Он слегка приподнялся, поцеловал жену в теплый висок. - Понравишься. Я счастлив с тобой, и этого им довольно будет, чтобы и тебя полюбить, как свою дочь. А если дитя в скорости понесешь, так и вовсе. Она замерла, уткнувшись ему в грудь пылающим от сладкого стыда лицом, и тихо прошептала: - Я хочу, Пауль. Очень хочу... Он ничего не ответил, просто легко опрокинул ее на спину, покрывая тело горячими поцелуями, не оставляя без внимания ни сантиметра кожи, упиваясь ее сладкими вздохами. Её тело как чуткий камертон, отзывалось на его ласки, и ладони бессильно сжимали в горсти простынь, скользили по ней в сладострастных предчувствиях. Лишь на миг, снова почувствовав его, она сжалась, ожидая нового приступа боли, но его не последовало. Он был нежен и ласков с ней, беря свое аккуратно и осторожно. И эта осторожность заставила ее расслабиться, обнять его обеими руками, откинув голову назад. - Как сладко, Паша... Она впервые назвала его так, и собственное имя, слетевшее с приоткрытых губ, заставило его на мгновение потерять голову, спеша навстречу головокружительному удовольствию, пока наконец оно не настигло его, накрыв с головой, точно разбушевавшаяся волна. Он словно потерялся в охватившем тело наслаждении, а когда открыл глаза, увидел ее лицо. И все в этом лице – и опушенные ресницы, и легкий след румянца и полуоткрытые губы – дышали таким удовольствием, что трудно было подобрать слова. Нехотя отпустив её, он лег рядом, и почувствовал, как его руку заключили в капкан ее тонкие пальчики. А за окном все так же серебрилась луна, бросая на их тела длинные тени, и огонь в голландке почти потух, и осталось лишь набросить сползшее одеяло, закрыть глаза, чувствуя рядом ее округлое плечо... и думать о счастье.... * * * И дни понеслись своим чередом. При теплом марте сошел с садов и полей снег, сошли первые подснежники и мать-и-мачеха, закурился над голыми полями теплый дух. Земля потела паром, готовясь к прикосновению плуга, чтобы дать богатый урожай на знаменитых малоросских черноземах. А затем уже и первой народившейся травкой покрыла сопревшую за зиму солому, брызнуло по ветвям сочной, молодой зеленью. Громче запели птицы, а важные, черные грачи боярами выступали по межам, выискивая зазевавшийся корм. Вокруг дома с мезонином оживали молодые яблоньки, и витал в воздухе дух нового, в полном соответствии с обновляемой природой. Довольно скоро Алекс привыкла к своей новой жизни. Поначалу она не знала чем занять себя, целыми днями перечитывала книги, коих у мужа оказалось великое множество, да прогуливалась в ожидании вокруг дома. Павел Иванович не солгал в своих клятвах, и тщательно оберегал жену от тайной своей жизни. Почти каждый день, у них обедали уже знакомые Алекс офицеры, и она привыкла к ним, не дичилась больше, а с прапорщиком Ледоховским установились у них и вовсе братско-сестринские отношения, может оттого, что в годах оба оказались равны. С позволения полковника, юный офицер, считавший Пестеля не только командиром, но и личным своим благодетелем, привозил ей подарки – зачитанные романы, пяльцы, набор разноцветных шелков, а однажды и вовсе привез расписной лакированный сундук, «заместо шкапа». И эта невинная забота позволила Алекс разнообразить свой быт рукоделием, к коему она еще в Москве имела большую склонность. Потертый плюшевый диван со временем украсили яркие, вышитые подушки-думки, а кровать – льняное покрывало, расшитое ромашками и васильками. Невероятно тяготясь присутствием в доме нахальной Марийки, она взяла себе в помощницы тихую, работящую Катрысю, младшую дочь линцевского кузнеца, кою отец был счастлив «пристроить хоть к какому делу», поскольку из-за рябых щек считалась она у суеверных односельчан «сглаженной», и редко выходила из родительского дома. Теперь же вместе с ней, Алекс постигала нелегкую для бывшей графини науку домоводства. Почувствовавшая себя полезной девушка с удовольствием переложила на свои плечи «черную» работу, и терпеливо обучала юную «полковницу» премудростям выпечки румяных пирогов, стирки белья, растапливания печки и народным способам уберечь от моли шинели и мундирные сюртуки. На днях же девушки и вовсе постарались – развели в корытце мел, да и побелили потемневшие стены дома. Полковник пообещал теперь прислать мужиков, дабы починили и избавили от надоедливого скрипа рассохшееся крыльцо. Вопреки же ожиданиям, не миновала Александру Николаевну и какая – никакая светская жизнь, пожаловавшая в один из дней к дому полковника в расписной коляске. Прикатившая в обществе мальчика – подростка молодая барыня двадцати лет отрекомендовалась дочерью помещика Вербицкого. Особа сия посетовала, что «не смогла дождаться, покудова господин Пестель представит обществу свою супругу. Да и скучно вам здесь одной, наверное», и увезла растерявшуюся Алекс «в гости». Там и попала она в круговорот провинциального «общества», говорившего по-французски с малоросским акцентом, и с большим опозданием впитывающего новости из столицы, веянья моды и заграничные романы. В общем, здесь царствовал неповторимый уклад дворянской усадьбы, где прелести природы переплетались с хозяйскими заботами, все знали обо всех, и а развлечения зиждились на многолюдных празднествах, бесконечных поездках «в гости» и тесном «семейном» общении. В целом же, провинциальный «свет» нашел госпожу Пестель чрезвычайно милой, и по столичному образованной. Но более всего, Алекс любила тихие вечера, проведенные дома, в обществе мужа, хотя и случались они гораздо реже, чем она хотела. Она не смела просить его уделять ей больше времени, свято уверовав, что штабные дела и командование полком отнимают достаточно времени и сил, и стоят куда выше в иерархии насущных надобностей, чем развлечение супруги. Иногда, возвращаясь поздним вечером и наскоро выпив чаю, он с трудом добирался до постели, и мгновенно засыпал, а верный Савенко уже со спящего стягивал узкие сапоги и снимал мундир, по-отечески бормоча себе под нос сетования на пренебрежение командира к собственному здоровью. Именно от ординарца она узнала причину мужниной хромоты, и всем сердцем сопереживая ему, взяла на себя обязанность делать примочки и растирания во время сезонных обострений. Но иногда, когда полковник возвращался домой загодя и еще полным сил, для Алекс наступало время настоящего блаженства. Когда отужинав вдвоем и вдоволь наговорившись о домашних делах и планах на будущее, он садился «поработать» над многочисленными бумагами, а она располагалась рядом с какой-нибудь книгой или рукоделием, посматривая время от времени на его сосредоточенное лицо, перо, которое он твердо держал в руке, свет свечей, отбрасывающих в комнату длинные лиловые тени. И эти молчаливые вечера были прекрасны, и не было большей радости, чем время от времени подходить к нему, принося новую чашку чая или просто целуя в теплую макушку, пока наконец он не отвечал на ее объятия, не поднимался из-за стола и не вел ее в постель, чтобы забыть о делах и познать нехитрые радости соединения. Пару раз бывала она и в полку, и память прочно сохранила ровные ряды палаток, укрытых сверху белой, промасленной парусиной. Сам полк представлял собой как бы маленький городок, где витал дымок от походной кухни, и пахло борщом и кашею, где весело стучал молотом о наковальню кузнец, а за выгородкой переступали с ноги на ногу полковые кони, косясь почти человеческими глазами и мягко принимавшие губами ранние яблоки. И сидел под навесом, в кожаном переднике солдат-шорник, перебирая загрубевшими руками куски кожи, которую намеревался пустить в дело и лежали вокруг него уздечки и седла, и сапожник чинил солдатские сапоги, и возвращались с деревянными ведрами с реки водоносы, и выходил из своей палатки портной, отрясая со светлых рейтуз приставшие нитки. И били барабаны и перекликались голоса, и витал над полком сложный аромат лошадиного и человеческого пота, и кожи, и раскаленного железа, и конского навоза, и пороха, и чего-то еще, сугубо мужского. И любопытствующие солдаты украдкой поглядывали на неё, уже без сомнения оповещенные Савенко о полковничьей жене, и улыбаясь, как ей казалось весьма одобрительно. ... – Иди сюда, Сашенька, милый друг! Принимай гостей! - Сергей Григорьевич! Какая радость-то! - Ну-ну, милая! Какие реверансы? Иди-ка я тебя обниму! Князь раскрыл объятия, и заключил в них Алекс. Был он весел, сказу принеся в тихий дом Пестеля искры задорного настроения и запах столицы. - Слышал о тебе, свет Александра Николаевна, уже со всех сторон, едва только сунулся в Тульчин. В нашей провинции слухи расходятся быстро. А Паша, гляжу я, запер тебя в Линцах, и не спешит никому показывать на глаза. - Так уж и запер... – Улыбнулся Пестель. – Алекс уже успела свести знакомство с Беатой Вербицкой и местным «салоном». А некоторые зеленые офицеры, уже забрасывают ее подарками. - Ах вот как. – Хитро сощурился князь. – Ну гляди, Паша в оба, как бы не увели. - Вот уж за что я спокоен. – Засмеялся полковник. - Сашенька – просто образчик офицерской жены, так что все волнения беспочвенны. - Стало быть потрафили мы тебе с Зиночкой? - Более чем. По гроб жизни благодарен буду, Сережа. - То-то! Не то что в Москве, со страхами своими – «одумается», «напрасно дом покинет», «разочарованием ее стану». - Пауль! Неужели ты так думал обо мне? - Были сомнения, признаю. И от ошибки своей счастлив, как никогда. - То-то. – Вновь повторил Волконский. – А теперь, милая, принимайте столичные подарки. Это вам от Зинаиды Александровны, с нижайшим поклоном и наилучшими пожеланиями. Князь вышел, а когда вернулся в руках его было по меньшей мере три объемные коробки, перевязанные ленточками и новенький кофр. Как фокусник на ярмарке, князь сдернул ленточку с самой большой коробки и сделал приглашающий жест. - Прошу! Как ребенок на новогодних празнетствах, вся в восторженных предчувствиях, Алекс приподняла крышку. В коробке лежало платье, нежнейшего сиреневого цвета, украшенное белоснежными кружевами, такое богатое и красивое, и в то же время почти целомудренно простое, что у молодой женщины перехватило дыхание. - Боже, Сергей Григорьевич! – Вот и всё, что она могла сказать. – Красота-то какая! - Достойное обрамление для прекрасной женщины. Зинаида Александровна постаралась, дабы на моей свадьбе вы в обществе блистали. И вот, извольте, для вас, и для прически украшения в тон... - Но, князь, я не могу... - Глупости, можете. Я же знаю, что вы почти ничего не взяли из дома. И не хочу, чтобы вы чувствовали себя неуютно перед моими будущими родственниками. И вот еще, извольте, чтобы так сказать, не отстать от жизни... В кофре оказались вещи более прозаичные, но не менее восторженно встреченные Алекс – романы, нотные тетради, парижские духи и столичные сладости: воздушные миндальные пирожные, французский шоколад, конфеты из марципана и даже баночка варенья из белой черешни и розовых лепестков. Пока счастливая Алекс уносила подарки в комнату, полковник внимательно посмотрел на князя и тихо спросил: - Полагаю, Сережа, новости о Воронцовых будут не так сладки и радостны? И не видать нам родительского прощения? Князь Волконский тут же посерьезнел, улыбка сошла с его лица. - Да ты сам все знаешь, Паша. Воронцов с вашего отъезда в кратковременное помешательство впал – во всеуслышание проклял дочь перед иконами, от имени и наследства на веки вечные отлучил. Воспитанницу свою, Сашину наперсницу, из дома со скандалом прогнал, но тут слава Богу, все благополучно разрешилось – штаб-ротмистра Неверова помнишь ли? Так вот – благородно поступил, пристроил бесприданницу в дом тетки своей, гувернанткой. А Репнин, бестия продувная, в тот же день, как вы уехали, посватался к Сашиной сестре, Катерине. Все наследство Сашино ей отошло. - Да Бог с ним, с наследством-то. – Ответил Пестель. – Саше только об отце не говори ничего. Она вроде бы смирилась, что с семьей больше не увидится, так что пусть так и будет. - Понимаю, Паша. Мог бы и не предупреждать. Своим-то отписал? - В следующий отпуск ждут домой, с женою. Хоть и пеняли, что не по-божески сделал. Но, думаю, я Сашу в Смоленск ранее отправлю. Пусть с матушкой моей и сестрицей побудет, пока... Договаривать не пришлось – Волконский прекрасно понял, о чем идет речь. Влившись в заговор в девятнадцатом году, он как и его ближайший друг и кумир с головой окунулся в тайную жизнь, прекрасно сознавая, что вступает на тончайший лёд смертельно опасного деяния, вполне могущего стоить обоим жизни. И он полностью осознавал, что на кон поставлено всё – не только жизнь, но и честь и счастье близких, и может быть именно потому «дорогой Паша» так долго не решался обременять себя семьей. Теперь же, когда они так близко подошли к практической реализации своего замысла, когда колеса машины революции уже во всю отчаянно крутились, необходимо было думать, как в случае неудачи вывести из-под удара любимых. За секунду до возвращения Алекс, князь снова расположил на лице самую беззаботную из своих улыбок, и беспечно насвистывая, прошелся по дому, разглядывая преобразившийся интерьер. - Сашенька, да ты волшебница! Вот что значит женщина в доме! Преобразила, как есть преобразила холостяцкую берлогу! - Надеюсь, это только начало. – Улыбаясь, отвечала Алекс, хлопоча вокруг стола. – У меня задумок-то еще много. Вот цветы хотела рассадить, ежели уговорю Пауля купить на ярмарке хоть сколько-то цветочных горшков. - А я думаю, на стенах вам еще картины надобны. – Произнес князь. – Помнишь, Паша, еврейчика Фогеля из Тульчина? Самородок, а миниатюры у него – глаз не оторвать! Надо бы вам его прислать будет. - Спасибо, Сергей Григорьевич. – Поблагодарила Волконского Алекс. – А теперь извольте пить чай, без чая я вас никуда не отпущу. Мужчины с готовностью сели за стол, оставив за порогом неприятные новости и гнетущие мысли. И ничего не подозревающая Алекс, весь остаток вечера слушала забавные истории, рассказываемые князем, смеялась его шуткам и беззаботно радовалась тому, что им с Паулем достался от судьбы такой замечательный друг. В ночь, накануне Светлого праздника – Пасхи, во всех Линцах горели огни, и кажется никто не ложился, чтобы не проспать заутреню. В канун местечко прибывало в лихорадке последних приготовлений – белились и чистились хаты, доставались из сундуков новые свитки и бабьи наряды, из ореховых шкатулок, как по волшебству, извлекались алые нитки бус, и разноцветные ленты, пеклись хлеба и «бабы», из отвара луковой шелухи выглядывали яркие бочка яиц. Раскладывались вышитые крестами и петухами рушники, а как пробьет колокол к заутрени, потянулись всем семейством к церкви, где и батюшка в нарядном уборе служит, и поют на клиросе, и стоят рядами столы для освящения даров, и куда не кинь глаз – горят бледные огонечки свечей и головокружительно пахнет пчелиным воском и ладаном. А уж с первыми лучами солнца, загремел над местечком и округою малиновый перезвон колоколов, и звучало со всех сторон «Христос Воскресе»! И в слободках, в местечках и хуторах началось веселье – окончена пахота, вскопан город, поправлены изгороди и освобождены от зимней «шапки» ульи, - самое время для задорных плясок и тягучего, чувственного пения. И поплыли над кривыми улочками малоросские песни, и такая в них была чувственность, такая нега, что душа замирала, сердце сжималось, и где-то рядом таились чистые слезы восторга. И в тихий, теплый вечер в ленивом шевелении молодой листвы и белых закипей яблонь, как хорошо выйти на крыльцо, что больше не скрипит, сесть на теплое дерево, набросив шаль на плечи, и слушать, слушать, слушать, доверчиво прижавшись к мужниному плечу... На Красную горку началась пора свадеб, и чета Пестелей отбыла в Киев, на свадьбу князя Волконского. Бело-розовая, точно французский зефир, церковь Спаса на Берестове, утопала в цветах. И цветы те, и нежные лилии, и мохнатые хризантемы, были белыми, сахарными, и оттого казались не живыми созданиями Божьими, а вышедшими из-под руки виртуоза – кондитера. И невеста в белоснежных кружевах была такая же сахарная, зефирная, такая, что даже смотреть на нее было сладко до приторности. И вся процессия, вся многочисленная родня, и батюшка в расшитой золотой нитью епитрахили, со сверкающим каменьями и эмалямями наперсным крестом на груди и алые, бархатные маковки венцов над головами новобрачных, прокладывали между собой и скромным венчанием Алекс глубочайшую пропасть. «Радостью буду радоваться о Господе, возвеселится душа моя о Боге моем; ибо Он облек меня в ризы спасения, одеждою правды одел меня, как на жениха возложил венец и, как невесту, украсил убранством», - гудел, точно шмель, бело-золотой батюшка, и чтобы держать венец над долговязым князем, невысокому полковнику пришлось вытянуть руку и даже приподняться на носках. Но он стоически терпел сие неудобное положение, подкрепляемый торжественностью обряда и хитрой, счастливой улыбкою Волконского, нет-нет, да бросающего на друга подтрунивающий взгляд. А Алекс во все глаза смотрела на мужа и гордилась им, - невысоким, крепко сбитым, с гладким, сосредоточенным лицом, - и радовалась, что даже здесь, в окружении роскошных генеральских эполет, он не терялся, а был словно суровый, скальный остров в золотом и сахарном море, крепкий и надежный, за что так верно и сильно любил его князь. Меж тем, сама она до одури боялась ехать сюда, в это блестящее общество, опасаясь неизбежных пересудов за своей спиной, если, не дай Бог, дошли до Киева вести о ее поступке. И вся охваченная страхами и волнениями, она неизбежно потерялась в зефирном царстве великолепной свадьбы. Вокруг нее стояли именитые гости, - сам генерал Раевский, прославленный боями с Наполеоном, его супруга, дети, сестры и братья Марии, на которой и женился князь. Александр, желчный и острый на язык, мастер, как поговаривали, плести самые хитроумные интриги, в золотых очках, не одобряющий выбор отца, но смирившийся с ним. Массивный, с выразительными чертами лица и ленивыми движениями, Николай, полковник драгунского полка, в ладно сидящем на нем мундире. Старшая, Екатерина, особа прямая и резкая, со своим мужем, генерал-майором Орловым, и младшие Софья и Елена, еще юные, жадно впитывающие происходящие вокруг них события. Они были похожи на сестру – такие же смуглые, темноглазые, скорее обаятельные, нежели красивые. Чуть поодаль расположился и вовсе птичник – бравая статс-дама Екатерина Александровна Потёмкина, прозванная в свете «генеральшей», бойкая на язык и падкая до сплетен тетушка Раевского, в щебечущем окружении своих многочисленных воспитанниц. К глубокому сожалению, Зинаида Александровна на свадьбу приехать не смогла, отчего Алекс чувствовала себя особенно одиноко, теперь вполне понимая мужа, оказавшегося в московском обществе почти в такой же изоляции. И следуя в толпе именитых гостей вслед за выходящими из церкви новобрачными, она вдруг вспомнила тот самый бал, что дал отец в честь ее именин, на котором так внезапно решилась ее судьба.... «Высокий, обаятельный князь Волконский склонился над ее рукой: - Примите мои сердечные поздравления с вашими именинами, графиня. И позвольте представить – мой близкий друг, полковник Пестель, Павел Иванович.... Первоначально он не произвел на неё впечатления. Было полковнику уже за тридцать, отчего он показался Алекс если не стариком, то, во всяком случае, слишком взрослым для девичьего интереса. Невысокий рост и коренастая фигура, плотно сидящий мундир, высокий воротник, из-за которого он, казалось, был вынужден все время вытягивать короткую шею, крепкие ноги в белых рейтузах, - всё мимо, все совершенно не соответствовало образу высокого, стройного офицера, героя прочитанных романов. Но тут он поднял взгляд и посмотрел на нее... и мир словно замедлил свое вращение. Каким невероятным, магнетическим притяжением обладали эти серые, чуть раскосые глаза! Какую уверенность излучали! Сколько воли и характера жило в них! И в этой воле мгновенно растворились все его внешние несовершенства, более того, чем больше их она замечала, тем милее они казались очарованной девушке! В руке, уверенно лежащей на бедре, там где должен был располагаться эфес шпаги, виделась ей отчаянная смелость перед врагами, нос с легкой горбинкой напоминал о римских прославленных полководцах, сжатые губы говорили о твердости духа, высокий лоб – о блестящем уме, и даже смешной венчик редеющих волос и способность до пунцового цвета багроветь при малейшем душевном волнении, уже казались милыми чертами, добавляющими шарма. И разглядывая его, поначалу некрасивого и совсем не привлекательного, она вдруг осознала, что он – настоящий, из той категории людей, что встречаются слишком редко, чтобы оставаться незамеченными. И это мгновенное осознание решило ее судьбу – Алекс как железо к магниту потянуло к этому человеку, вдруг ставшему для нее спасительны оазисом естественности и доверия в блестящем мире показной пристойности и приличествующих случаю дежурных улыбок...». - mon neveu s'est plaint que le prince était complètement sous l'influence dangereuse de ce petit homme aux yeux croisés. L'a conduit partout à Moscou ... dans des maisons décentes ... le pauvre comte Vorontsov a souffert ... Oh, vraiment tu n'as pas entendu cette histoire? (племянник мой жаловался, что князь совершенно попал под опасное влияние этого косоглазого коротышки... Возил его по всей Москве... в приличные дома... пострадал бедный граф Воронцов...О, неужто вы не слышали эту историю?) Когда Алекс было шестнадцать, находясь в имении отца, она стала невольным свидетелем, одного из самых гнусных поступков своей матери, впервые положивших между ними холод отчуждения. Была среди дворни князя, молодая девка Ульяна, хохотушка и мастерица, кою папенька, забавы ради, отдал в обучение ремеслу золотошвейки. Творила руками своими она такую красоту, что купцы и гости графа только диву давались, не смея поверить, что крепостная девка сама, да столь ловко, создает такие дивные картины по бархату и шелку. Так вот, однажды, наказала ей маменька вышить парадный пояс, уже и не помнила Алекс для кого, да только Ульяна узор заявленный весь перепутала, а может и не поняла, да и по собственному разумению сделала. Графиня же пришла от того в страшный гнев, собственноручно оттаскала девку за косу, да и велела высечь на конюшне. Алекс хорошо помнила, как Ульку волокли к столбу, и как выла она еще не от боли, а от страха, причитала и умоляла барыню простить, и как катились по бледным щекам тяжелые жгучие слезы. И сердце, тогда еще девочки, сжалось до болезненного спазма, и овладел ею такой животный ужас, что она не могла поднять руки, чтобы заткнуть уши, и не слышать хищных щелчков плети, обрушившейся на беззащитную девичью спину. В этот миг почудилось ей, что какая-то неведомая сила поменяла их с Ульяной местами, и это её, Алекс, связанные руки впились в деревянный столб, и это ее нежную кожу рвет теперь унизительный кнут, и на её спине вздувается кровоточащая багровая полоса. Так и слова, брошенные в спину густым контральто «генеральши» теперь точно тот кнут секли её безо всякой жалости, вздувая кровавые полосы на её душе. - Le comte et la comtesse sont les personnes les plus chères, et la comtesse elle-même est la gentillesse ... ils ne voulaient pas laisser un tel marié sur le seuil, alors lui, un scélérat, ce qu'il a pensé ... a dépouillé la demoiselle d'honneur et l'a emmené avec lui ... плоть свою тешить с молоденькой-то, а, каков? ( Граф и графиня милейшие люди, а графиня сама доброта... такого жениха и на порог пускать не хотели, так он, негодяй, чего удумал... лишил девицу чести и с собой забрал...) - Так стало быть жена... – Послышался любопытный девичий голосок, должно быть кого-то из воспитанниц, перебитый басом старой сплетницы. - Да какая жена? Полюбовница, да и весь сказ! - Это которая же, графиня? - А вон, впереди, в сиреневых шелках! Как только земля носит, бесстыдницу! Погубила и отца и мать! А князь навязывает нашему обществу столь низких и презренных гостей! Une impudicité inouïe! Впрочем, и сам князенька Сергей Григорьевич не без греха! И я не раз говорила Nikolay, что он напрасно отдал этому человеку нашу горлинку, нашу обожаемую Marie. Хлебнут они ещё через него, видит Бог! Конечно, князь богат, mais il mène une amitié si étroite avec des gens sans valeur! (но он водит столь тесную дружбу с ничтожными людьми!) Даже сегодня, в столь счастливый день, не смог обойтись без своего дружка! Того и гляди, прости Господи, променяет на него супружескую спальню! А кнут все свистел и свистел, и раздирал сердце в клочья, с каждым словом, обидным тем паче, что было откровенной ложью. И ложь эта мазала раны густым дегтем, отчего Алекс чувствовала себя не только избитой в кровь, но и вываленной в грязи, от которой не отмыться. А сахарная невеста все вышагивала впереди в облаке белоснежных кружев – и как показалось Алекс даже ее спина, и поворот смуглой шеи выражали столько высокомерного призрения, что смотреть на нее стало невыносимо. И даже князь, за которого цеплялся взгляд в поисках защиты, вдруг показался далеким и чужим. «Чего ж молчу я? Отчего не обернусь – лицом к лицу с хулительницей – и не брошу в лицо, что все ее слова ложь, что честь моя до брака не была нарушена, и венчана я в церкви, и князь с княгиней Зинаидой Александровной, на нашем венчании посаженными родителями бывшие, солгать в том не дадут! Как могу позволить я, не меня даже, мужа моего гнусными сплетнями касаться! Отчего бреду сейчас, отчего молчу? Оттого, что испугалась прилюдного скандала, возможности испортить свадьбу добрейшего Волконского? Но разве правда не на моей стороне? Отчего же тогда я плачу, вместо того, чтобы бороться за себя?» - Саша, что произошло? Полностью поглощенная своими горькими мыслями, Алекс даже не заметила, как оказалась около мужа, пока не почувствовала знакомые руки на своих плечах. Родные серые глаза встревожено вглядывались в ее лицо. И стоило ему только оказаться рядом, вся внутренняя сила, которую она по крупицам копила в себе, покинула её, и всё, что она смогла, это теснее прижаться к нему, и дать волю слезам, сбивчиво, глотая слова, выплескивая на него смертельную обиду и боль от чужих слов. Он молча выслушал её – только губы сжались в узкую линию, а потом неожиданно произнес: - Так вы стыдитесь меня, сударыня? И арктический холод его голоса, и лед в любимых глазах, ударили ее сильнее и болезненней любого несправедливого слова, услышанного из уст «генеральши». И это отстраненное «сударыня», вдруг заставило ее потрясенно замереть, - кажется даже перестать дышать – и внутреннее подобраться. - Пауль! Как вы можете такое говорить?! - Вы вынуждаете меня, сударыня. Проливая слезы по ничтожному и лживому поводу на свадьбе нашего дорогого друга. Вас так интересует мнение этих пустых, голов, развлекающих себя пересудами и сплетнями, или вы признаете их правоту, и начинаете стыдится и себя и своего мужа? - Пауль, умоляю! За что ты так несправедлив ко мне? Разве хотя бы раз я дала пусть самый ничтожный повод усомниться в моей любви, и гордости за тебя? Отчего ты отталкиваешь меня? Разве я не принадлежу тебе, до последней капли моего существа, до последнего моего вздоха? Разве не лишь с тобой вижу я свое счастье, не ты один смысл всей моей жизни... - Тогда вытри слезы. – Жестко приказал он, но затем его голос смягчился и потеплел, разом возвращая ей уверенность в себе. – И отринь из головы все эти никчемные пересуды. Возможно, ты еще ни раз, и ни два, услышишь обо мне такое, что самая черная грязь покажется тебе белее зимнего снега. Но верить наветам или нет, решать только тебе. И ты должна научиться стойко принимать удары судьбы, будь то свершившееся действо или людские измышления. Ты понимаешь меня? И ей ничего не осталось, как только смахнуть с ресниц и щек предательские слезы и кивнуть головой, обещая ему впредь сохранять спокойствие и достоинство, перед лицом любой беды. - Пал Иваныч, милый, ну где же ты? – Услышали они голос Волконского. – Бери же Сашеньку и идите сюда. Отъезжаем! Полковник взял жену под руку и повел к карете, и она пошла, не оглядываясь более не на кого, но гордо неся голову, хотя и чувствовала, как жалят спину недобрые взгляды, полные смеси любопытства и презрения, и улыбалась ему. И уже сидя в открытой пролетке, рядом с ним, положила руку на бортик, так, чтобы все хулительницы видели ее венчальное кольцо, и точно подыгрывая ей, ласковое весеннее солнце нестерпимо ярко осветило золотой ободок, пуская солнечные блики в глаза сплетницам. И более Алекс не вспомнила, ни об обидных словах, ни о болезненных оскорблениях, точно отсекла от себя, поставила между ними и собой глухую, непреодолимую стену. Весенний Киев был чудесным, ярким, совершенно не похожим ни на холодный, строгий Петербург, ни на малиновую Москву. И весело цокали копыта украшенных цветами и лентами лошадей, увозя свадебный кортеж сначала по узкой улочке, а затем по широкой, новой Бульварной улице, вдоль белых домов с многочисленными колоннами и пилястрами, и молодых тополей и каштанов. По тротуарам уже брызнуло разноцветными толпами, где расшитые рубашки и поддевки крестьян мешались с суконными сюртуками и шелковыми платьями дворянского и купеческого сословия, да пестрели разноцветные зонтики, да зелеными пятнами выделялись военные мундиры. Кое-где шла бойкая торговля, у тротуаров стояли пахучие крестьянские телеги, трусящие во все стороны сеном, перекликались мальчики-разносчики, и над всем этим парили звуки скрипки из окна пансиона, и неистребимый малоросский говорок. Молодая новобрачная оказалась в коляске напротив Алекс. Из пенных кружев фаты смотрели на нее теперь черные, цыганские глаза княгини Волконской, и то, что Алекс первоначально приняла за высокомерие, и едва ли не призрение, оказалось банальным страхом юной девушки, вдруг ставшей женой «взрослого» мужчины, боевого генерала, героя прошедшей войны, что больше приближало его к отцу, чем к мужу. И поняв это, Алекс почувствовала к Марии странную смесь сочувствия и некоего родства с самой собой. Только пара месяцев, уже казавшихся целой жизнью, отделяло Алекс от такого же страха, от такой же поездки после свадьбы, рядом с человеком, которого еще только предстояло узнать. Впрочем, чувствовала она и разницу – Алекс уже тогда безумно любила своего мужа, жене же князя еще предстояло его полюбить. И понимая это, Алекс улыбнулась молодой жене как можно более ободряюще и Мария, словно почувствовав это сочувствие, улыбнулась ей в ответ. Князь же был весел и казался беззаботно счастливым. Когда коляска наконец подъехала к особняку Раевских, он легко спрыгнул на землю и помог сойти жене. Здесь их уже ждали родители новобрачной с хлебом-солью на вышитом полотенце. Сам Раевский был строг и выглядел совершенно неприступно, в то время как его супруга растроганно прослезилась, когда дочь ее несмело отщипнула маленький кусочек подношения и вновь спряталась за фату. За спинами Раевских толпились многочисленные родственники, в силу разных причин не удостоенные быть на венчании, а за окнами виднелась многочисленная дворня, с любопытством разглядывающая новобрачных. Внутри дома было уж все готово к свадебному пиру, на который не пожалели средств, хотя многие знали, что Раевские стоят на грани разорения, и брак с богатым князем, должен был не только устроить «счастье» Марии, но и поправить пошатнувшееся материальное положение. Вся эта суета немедленно обросла слухами и сплетнями, как днище корабля – морским сором и ракушками. Поговаривали, что Волконский уже взял на себя выплату многочисленных долгов тестя, и даже выкупил заложенную усадьбу, хотя для него подобный брак представлялся едва ли не мезальянсом. Записные сплетники находили новобрачных «парой не красивой, но очаровательной», и не скупились на похвалы, отдавая дань щедрости Волконского, боевым заслугам генерала Раевского и румяной корочке запеченного целиком поросенка, красовавшегося на свадебном столе в обществе других, не менее изысканных блюд. Впрочем, самого князя пересуды не интересовали – Мария была ему самому более чем приятна. Когда молодых трижды обвели вокруг стола по старому русскому обычаю, приверженцем которых был генерал Раевский, всех пригласили за свадебный стол. Князь, подтверждая свою репутацию эксцентричного чудака, немедля усадил рядом с собой полковника и «дорогую Сашеньку», чем вызвал волну недовольного фырканья среди гостей. На возражение полковника, что лучше бы ему занять приличиствующее статусу место, Волконский крепко обнял его за плечи и прошептал на ухо «Нет уж, Паша. Сегодня ты меня не покинешь! Негоже оставлять друга на съедение родне, грозящей до смерти его заговорить делами поместий и провинциальными сплетнями». Волконский не был далек от истины. Из гула голосов, доносящихся со всех сторон под звон серебра и фарфора, то и дело слышало обсуждение прошедшего венчания. Гости радостно обсуждали, иной раз переходя на повышенные голоса, кто же первым вступил на коврик для венчания, держал свою венчальную свечу дольше и выше, и получилось ли у молодых перекреститься и задуть свечи одновременно, поскольку, всякий знает, что именно от этого зависит, будут ли молодые жить душа в душу. Затем разговор плавно перешел на виды будущего урожая, и цены на лошадей. От подобных банальностей у полковника очень быстро заболела голова, и он внутренне посочувствовал Сергею Григорьевичу. - Ну, что, Паша, теперь ты меня понимаешь? – Тихо произнес князь, накладывая на общую с новобрачной тарелку, кусочек пулярки под грибным соусом. - Могу лишь выразить тебе свое сочувствие, Сережа. - Вчера, будущий тесть запер меня в кабинете, и потребовал клятвы, что после женитьбы, я выйду из Общества, и вернусь на путь добропорядочного служаки. Естественно, подкрепляя сии увещевания напоминаниями о своем героическом прошлом, и сетованиями на безграничную доброту императора, раз он не расстрелял нас всех к чертовой матери. - И что же ты ответил ему? – Поинтересовался полковник, окаменев лицом и пытливо вглядываясь в глаза друга. - Разумеется, я был вынужден все это ему обещать, и, разумеется, клятвы своей не сдержу. – Спокойно ответил Волконский. – Ибо я лучше откажусь от своего счастия, нежели решусь изменить убеждениям, и предать твое доверие, мой дорогой… Они были вынуждены прервать свою тихую беседу, ибо пришла пора поздравлений и подарков, за которые молодые обносили гостей бокалами игристого вина и медовыми пряниками. Лишь спустя час, гости наконец-то поднялись из-за стола, поскольку объявили начало свадебного бала. По традиции первым танцем бал открывал «вальс молодых», в котором князь легко и непринужденно кружил свою юную жену. Мария выглядела сосредоточенной, словно боялась забыть па или ошибиться. А может и на самом деле боялась под прицелом стольких оценивающих взглядов. Тем не менее, смотреть на них было приятно, о чем говорили и улыбки гостей и гордый вид Раевского. Алекс стояла у белоснежных колонн в обществе мужа и окруживших его офицеров. Завязавшийся разговор не позволил полковнику увести жену в вихрь танца, как планировалось в начале, но Алекс пришлось с этим смириться. Речь зашла о каких-то штабных делах, и, судя по всему, представлял для полковника интерес. Стараясь не вслушиваться в звучащие вокруг слова, Алекс разглядывала танцующие пары. И именинный бал вновь возник в ее мыслях, заставляя вспомнить, как она в первый раз танцевала, тогда еще не с любимым Паулем, а загадочным полковником, что произвел на нее такое глубокое впечатление... И как наяву она видела и великолепный зал в отцовском доме, и свою руку в тончайшей белой перчатке, лежащую на зеленом сукне мундира, легко, почти воздушно, чуть касаясь золотых эполет, и его внимательный взгляд в свое лицо. И она, согласно приличиям, смотрела немного в сторону, боясь и отчаянно желая взглянуть в его глаза. Хромота не мешала ему прекрасно танцевать, вести ее в шагах и фигурах с непередаваемой легкостью, от чего, казалось, она не движется по натертому паркету, а скользит по воздуху... - Прошу прошение, что прерываю вас, господа. Господин полковник, окажите честь. Позвольте пригласить на танец вашу супругу... Первоначально Алекс даже не поняла, что речь идет о ней. Николай Раевский, в мундире драгунского полка, с полковничьими эполетами на плечах, демонстрируя прекрасные манеры, меж тем, терпеливо дожидался ответа. - Извольте, полковник. - Позвольте мне иметь удовольствие пригласить Вас на мазурку, сударыня. – Вежливо, в самой деликатной форме произнес свое приглашение Раевский, быстро склонив голову и щелкнув каблуками. Алекс бросила растерянный взгляд на мужа, стараясь найти подсказку в серых глазах. Пауль ободряюще кивнул ей, давая свое разрешение, и ей ничего не оставалось, как склонить голову в знак согласия и протянуть Раевскому руку. - Вы рискуете, полковник. – Услышала она краем уха. – Раевский слывет настоящим возмутителем женского спокойствия, Don Juan, province de Kiev. - Je fais entièrement confiance à ma femme. Elle ne permettra à personne de trop...(Я полностью доверяю своей жене. Она никому не позволит лишнего....) – Послышался спокойный ответ полковника. Ободренная услышанными словами, Алекс гордо подняла голову. Пара заняла свое среди танцующих, и Алекс положила ладонь на вытянутую руку кавалера. Первое впечатление, которое он производил на окружающих – ленивого увальня, - мгновенно улетучилось. Николай Раевский оказался великолепным и неутомимым танцором. Чтобы он не делал – двигался ли по кругу, щелкал ли в такт каблуками, падал ли на одно колено, обводя даму вокруг себя, - он делал столь изящно и выверено, что Алекс не оставалось ничего иного, кроме как с самозабвением отдаться опытности партнера и беззаботно парить в танце. - Позволено ли мне будет сказать, но вы танцуете как ангел, Александра Николаевна. – Произнес Раевский, во время длинных глиссад, с улыбкой глядя на свою даму. – Восхищаюсь, и искренне завидую господину Пестелю... Алекс чуть было не возразила ему, что «ангелы не танцуют», но вовремя спохватилась – ей, как замужней даме не пристало отвечать на любезности, еще чего подумают, что она поддерживает невинный флирт со стороны Раевского. Кроме того, ей вдруг стало страшно, что это приглашение могло оказаться частью заговора против нее, со стороны Раевских, дабы выставить в лице общества распутной девицей, принимающей знаки внимания от любого мужчины. Поэтому она ограничилась благодарной улыбкой, и с облегчением ушла на шаг вперед, когда мазурка потребовала перехода к соседнему кавалеру. Едва отгремела музыка мазурки, Раевский отвел Алекс обратно к мужу и искренне поблагодарил. Ей даже стало стыдно от своих подозрений. К несчастью, пример Раевского воодушевил иных кавалеров, и в ближайшие полчаса, госпожа Пестель получила еще четыре приглашения. Свидетелем последнего стал и Волконский, временно оставивший новобрачную в обществе сестер и тетушек: - Полно-те, полно, господа. – Произнес он шутливым тоном. – Оставьте Алекс в покое. Здесь полно незамужних девиц! - Что поделать, князь! – Выступил вперед Федор Петрович Бурцев, бравый московский гусар и родственник Раевского. – Если Александра Николаевна чудо как хороша. А я ведь ее помню – удостоился честь побывать на балу, что закатил граф Воронцов в честь ее именин. Откройте тайну, господин полковник, как же вам удалось уговорить графа отдать за вас свое сокровище? - Если вы были на том балу, то вам должна быть известна эта история. – Холодно ответил Пестель. – А значит, вы прекрасно осведомлены о том, что я его и не уговаривал. А теперь прошу простить, господа – меня ждет жена. Гусар криво улыбнулся, и ничего не сказал. По лицам присутствующих было видно, что они крайне заинтригованы, и не прочь расспросить гусара о подробностях, но в присутствии князя никто не осмелился допытывать Бурцева. Затем разговор перекинулся на иные темы, и кажется забылся. Едва лишь на улице стало темнеть, как всех гостей позвали полюбоваться на фейерверк, который князь устроил в честь своей жены. К вящему восторгу зрителей, в небо взлетали разноцветные «шутихи» и «ракеты», а гул стоял такой, что убеленные сединами генералы, все как один, вспоминали битву у Бородино. Алекс стояла, прижавшись спиной к мужу, и любовалась зрелищем, заодно радуясь, что праздник, кажется, подходит к концу. Ей даже не верилось, что всё прошло тихо и гладко, и удалось сохранить свою и Пауля репутации без прилюдного поношения, хотя она и была уверена, что за спиной им перемыли все кости, припомнив и тайный брак, и сплетни, и слухи, и сегодняшний её успех в глазах мужчин. Едва молодых проводили в спальню, полковник откланялся генералу Раевскому. Генерал вел себя вежливо, но холодно, считая полковника главным виновником «непозволительного пути» новоявленного зятя, но памятуя о тесной дружбе князя с «витгенштейновским адъютантом», держал себя в руках. Холодно простившись, Пестель повез свою жену в гостиницу. Наутро им предстояло вернуться «домой». * * * В начале июня, в уездном Липовце, раскинулась Троицкая ярмарка. Со всего уезда, с самого раннего утра, съезжались сюда телеги и подводы, набитые самым разнообразным товаром. Везли сюда разных сортов сукна, шелка и полушелка, отрезы беленого и небеленого льна, изделия из серебра и украшения с полудрагоценными каменьями, посуду и зеркала, а также товары попроще – топоры и пила, мотыги и косы, всевозможный инструмент, товары съестные – овощи, фрукты, чай и кофей, мед и воск, вяленую, копченую и свежую рыбу, сахар и крупы, и много прочей всячины как европейского происхождения, так и российского, а в большинстве своем – местечкового. Над торговой площадью стоял ровный гул – переговаривались продавцы с покупателями, мычали коровы, кудахтали куры и индюшки, фыркали лошади, блеяли козы, похрюкивали свиньи, а над всем этим – гудение рожков, плаксивые переливы скрипок музыкантов – еврейчиков, цветы и ленты, и густо витающий в воздухе аромат медовухи и острый запах чеснока. Вятский пехотный полк судорожно готовился к инспекции, но Пестель все же внял просьбам супруги и отпустил Александру Николаевну на ярмарку, снабдив коляской, парой лошадей и сопровождением, в лице прапорщика Ледоховского. Гордый от доверия, кое оказал ему полковник, и радуясь возможности отдохнуть от осточертевших приготовлений и проверке, прапорщик явился в дом полковника с утра пораньше, в вооружении блестевшего палаша, чистом мундире и приподнятом настроении. Полковник встретил его на крыльце, в сорочке и манишке, и пока Алекс располагалась в коляске, давал подчиненному последние наставления, сводившиеся к сентенциям шинки и кабаки обходить стороной, и оберегать Александру Николаевну от любого неприятного инцидента. Прапорщик поклялся честью, что все исполнит в точности, глаз не спустит с драгоценной жены полковника, и с ним она будет в абсолютной безопасности. Затем дождался согласного кивка головой от начальника, занял место в коляске и взял в руки вожжи. Пара полковых лошадей весело зацокала копытами по утрамбованной дороге, миновала Линцы и направилась к тракту, ведущему до Липовца. По дороге им то и дело попадались едущие на ярмарку телеги, а то и топающие пешком селяне, останавливающиеся на обочине, и кланяющиеся «господам». Во всю птичью глотку надрывались в зарослях орешника вездесущие горобцы, нет - нет, да вспархивали с полей гречихи непоседы-дрозды, а однажды почти под копытами коней порскнул здоровенный заяц-русак, вылетевший из кустов, и видимо решивший во чтобы то не стало, прорваться на поле. Прапорщик едва успел натянуть поводья, останавливая коляску, скорее от неожиданности, чем от желания спасти косому жизнь. - Плохая примета, Александра Николаевна. Когда заяц дорогу перебегает – жди неприятностей. Алекс с улыбкой посмотрела на офицера. Из-под кивера, смотрел на нее юный ровесник, преисполненный ответственностью от данного ему поручения. На белокожем лице польского графа лежал легкий румянец, черные глаза в пушистых ресницах, смотрели взволнованно, и ей вдруг стало жаль молодого офицера. - Нестор Корнилович, дорогой, это всего лишь заяц. Я безусловно признаю значение народной мудрости, выраженной в приметах, но врятли соглашусь повернуть назад. И не волнуйтесь так – мы с вами едем на ярмарку, а не в стан врага. Все будет хорошо, вот увидите. Спокойная и располагающая улыбка Алекс умиротворяющее повлияла на душевное состояние офицера, и весь путь до Липовца, они провели в беседе. Он уже давно перестал стесняться и охотно рассказывал девушке о своей возлюбленной матушке, имении под Вильно и младших сестрах, что растут не по дням, а по часам, и того и гляди начнут одна за другой выпархивать из родительского гнезда. Из рассказа Алекс поняла, что, несмотря на знатность рода, прапорщик Ледоховский был довольно таки стеснен в средствах, но полон твердой уверенности, что сумеет обеспечить семью. О ее муже прапорщик и вовсе мог говорить часами, в самых восторженных степенях отдавая должное его человеческим качествам и воинским умениям. Одним словом, ей было с молодым офицером легко, словно с братом, которого у Алекс никогда не было. Они добрались до ярмарки около полудня, и сразу окунулись в хоровод впечатлений, звуков и запахов, настраивающий на веселый, беззаботный лад. Полковник снабдил жену десятью рублями «на булавки», но она намеревалась потратить их с умом и максимальной пользой, не размениваясь по мелочам. Поэтому первоначально было решено посетить ряды, где торговали съестным, дабы пополнить оскудевшие после общественных «обедов» запасы. Ледоховский взял в свои руки не только корзину, но и все дело, изумляя Алекс способностью говорить с торговцами на их языке, отчаянно торговаться и в итоге успешно совершать покупки. Ей оставалось лишь высказывать свои пожелания, да считать стремительно тающие деньги. Прапорщик почти силой увлек Алекс из торговых рядов, уговаривая купить что-то и для себя, полагая свою ответственность за то, чтобы жена полковника осталась всем довольна. Меж тем, у Алекс были свои размышления на этот счет. Поэтому в первую очередь они посетили суконные ряды, где она купила несколько аршин тонкого белого полотна на сорочки для мужа, и для него же дюжину батистовых платков. Прапорщик наблюдал же за ее покупками со странной смесью досады и восхищения. Когда же от выделенной суммы в арсенале заботливой жены осталось только три рубля, с извиняющейся улыбкой показанные прапорщику, он попросту взял ее за руку и быстрым шагом направился в царство разнообразных и притягательных для глаз женских вещичек, возле которых вился сладко пахнущий рой девиц самых различных сословий. Селянки азартно покупали атласные ленты, бусы и браслеты, дворянки же создавали ажиотаж в у прилавков с европейскими товарами – изящными зонтиками, испанскими мантильями и дорогими кружевами – от миланских и французских, до брюссельских и немецких, сотканных руками заграничных мастериц. Увидав все это богатство, Алекс едва не заплакала – живя в доме родителей, она без размышлений могла позволить себе всю эту «безделицу», как любил говорить отец, но теперь понимала, что траты на роскошь ей больше не по карману. Поэтому она быстро взяла себя в руки, и гордо прошествовала мимо соблазнительных покупок, увлекая прапорщика за собой, хоть ей и очень хотелось купить себе хотя бы зонтик, способный защитить от малоросского солнца ее нежную белую кожу. Остатки денег Алекс предпочла потратить в соседней лавке, где смуглый купец, судя по разговору – южанин, привечал дам парфюмерной водой, кремами и притираниями. - Постойте, Александра Николаевна – решился, наконец, прапорщик. – Не уходите никуда с этого места. Я сейчас.... Оставив удивленную Алекс возле прилавка, Ледоховский нырнул в нарядную толпу. В этот то момент, ее внимание и привлек соблазнительный запах меда и ванили, настойчиво заползающий в ноздри, и пробуждающий апатит. На самом краю ярмарку, располагался знаменитый липовецкий шинок, который местные называли «пьяной окраиной». По случаю ярмарки и невиданного стечения народу, хозяин шинка распорядился вынести на улицу столы и лавки, а за невысоким плетнем, отделяющим торговлю от интересов гастрономического толка, раскинули на столах свои товары знаменитые жадановские пряничники. Прямо на месте крутили они фигурные «лизунки» из горячей карамели, в скворчащем жиру с добавлением меда пекли чибрики - маленькие пончики, посыпая их сахарной пудрой, торговали гамбовцами и пляцками, а над всем этим царствовали знаменитые медовые пряники разных форм и начинок. Алекс, подобно легкомысленной пчеле, двинулась на запах, намереваясь спустить на сладости оставшиеся деньги. Она уже забирала из рук торговца пахнущий медом кулек, когда со стороны шинка донесся оглушительный грохот, сопровождающийся яростной, черной бранью. На пороге появился огромный казак, в выпущенной яркой рубахе и расхристанном кафтане. Вопя во всю мощь легких, в Бога и в душу, он полок за собой худущего мальчишку лет осьми. Малец вертелся, силясь освободиться из захвата, молотил по земле босыми ногами в драных портках, и скулил как щенок. Следом за ними, из дверей шинка выбежала простоволосая женщина, в крестьянской поневе, и порванной на плече белой сорочке. Пока казак тащил мальчонку к плетню, она бежала за ним, силясь остановить, хватала за руку, молила «пощадить сына». «Не губи! Не трогал он твоего кошеля! Не трогал, пресвятой Богородицей клянусь!» - отчаянно кричала женщина, давясь слезами. – «Люди! Люди! Не губите!». Но «люди», сидящие за столами на улице мужчины, с чарками и трубками в руках, глазели на них, словно на представление, и не один не сделал попытки вмешаться, полагая, видимо, что дело это их не касается. К источнику суматохи потихоньку стягивался народ – мужики и бабы, парубки и девчата сбивались в плотную толпу праздных зрителей. Несчастная же бросилась казаку в ноги, норовя схватить за блестящие сапоги, но он отпихнул её, не отпуская ворот мальчишки, а когда она повалилась в пыль, среди объедков и шныряющих собак, со всей силы ударил ногой в живот, по голове, по спине. «Не тронь мамку!» - завопил мальчишка, впиваясь зубами в державшую его руку. – «Не тронь!». Казак, страшно вращая налитыми кровью глазами, выхватил из-за пояса нагайку. «Кусаться, гаденыш! Запорю!», и со всей одури приложил мальчишку плетью. Казак, озверело хлестал нагайкой тощее тело, не взирая на обреченные крики мальца, удары разорвали в клочья ветхую рубашонку, мгновенно окрасив спину алым. В последствии, Алекс так и не могла вспомнить, что именно вывело ее из оцепенения – крики ли обреченной жертвы, животный, нутряной вой, стоящей на коленях матери, брань ли казака, мгновенно потерявшего человеческий облик, равнодушие столпившихся людей, из которых никто не бросился на помощь, а с болезненным любопытством продолжали смотреть, кровь ли на теле мальчишки, а может всё и сразу. Ещё не до конца отдавая себе отчёт что и зачем она делает, Алекс бросилась вперёд, и ухватила казака за сжимавшую нагайку руку. - Не смейте! – Тоненько, но твердо закричала она. – Немедленно прекратите! Взбешенный казак, на мгновение оставил терзать мальчишку, переключившись на внезапную помеху. - Пошла прочь! – Взревел он, выдернул свой рукав из тонких пальчиков Алекс, и больно схватив ее за шею, с такой силой отшвырнул от себя, что девушка, отлетев на несколько шагов, всем телом ударилась о пряничный стол. Жаровня, в которой пеклись чибрики, полетела в пыль, разбрызгивая вокруг себя веер капель раскаленного масла, чудом не попавших на платье девушки. От боли все потемнело у нее перед глазами, но она сумела вскочить на ноги, броситься к мальцу и закрыть его собой от разошедшегося палача. - Заступиться за ворюгу удумала? – Проорал казак, перехватывая в руке нагайку, и обдавая Алекс волнами перегара. – Я тебе заступлюсь, девка! Сама нагайки отведаешь! Свист удара рассек воздух неестественно громко. Алекс попыталась увернуться, прижимая к себе мальчишку, но от охватившего ее ужаса, совершенно потеряла ориентацию в пространстве, и подставила плечо прямо под удар. Плеть с оглушительным шлепком ударила ее по руке, заставив вскрикнуть от боли, а за этим ударом пришел второй, третий, попавший по голове. Мальчишка мертвым грузом висел у нее на ногах, лишая возможности вывести себя и его из-под удара. Распаленный выпитым и злобой, казак, кажется даже не заметил, что вмешавшаяся «девка» была явно из благородных. Толпа же разволновалась, пытаясь выкриками остановить расправу, но все еще труся приблизиться к бешеному казаку. - Kurwie macierzy syn! Huncwot! Zhakuję cię prostackie potomstwo! Прапорщик Ледоховский, расталкивая зевак и на ходу выхватывая из ножен палаш, выскочил перед казаком. - Do którego podniósł bicz! От ярости позабыв все русские слова, и ничего уже не видя перед собой, молодой офицер взмахнул острой сталью, намереваясь одним ударом отсечь нечестивую руку казака. Алекс в последний момент успела повиснуть на шее разгневанного полячка. - Нестор Корнилович, родной, не бери грех на душу! Остановись! Палаш впустую рассек воздух не добравшись до обидчика. Высыпавшиеся из шинка на крики, дружки казака, ухватили его за руки, и поволокли прочь, подальше от греха. Мальчишка же, воспользовавшись замешательством, мышью юркнул в материнские объятия, и теперь испуганно выглядывал из-за клетчатой юбки. - Александра Николаевна, милая, - отбросив оружие на землю, Ледоховский вглядывался в ее лицо, осторожно оглаживая плечи. – Убью, собаку, честью шляхтича клянусь! Не спущу обиды, вам нанесенной! - Со мной все в порядке, Нестор Корнилович. – Попыталась уверить его Алекс, но разорванное на плече платье красноречиво опровергало ее слова. – Бог его накажет! Бог! Не с руки вам мараться! - Как же в порядке? – Не мог успокоиться офицер. – Платье вам рассек, курва! Что я скажу теперь полковнику? Что не смог вас защитить! Так лучше сразу пулю, чем на глаза ему показаться! - Не говорите так, Нестор Корнилович! – Алекс действительно испугалась, видя неподдельное отчаянье прапорщика. – Павел Иванович всё поймет, и не станет держать на вас зла. Вот увидите! - Посторонись! Посторонись! Расталкивая толпу, к Алекс и Ледоховскому протискивался липовецкий урядник а с ним еще двое жандармов, в обязанности которых и входило следить за порядком на ярмарке. В трех шагах за ними, еще двое «блюстителей общественного спокойствия» волокли недавнего казака – с разбитым носом и окровавленными усами. - Господа, прошу прощения, – Урядник сдернул с головы фуражку и поклонился девушке и прапорщику. – За сей неприятный инцидент. Вам знаком этот человек? Рука прапорщика сама собой потянулась к палашу. - Попался, курва! Небось не так теперь запоешь! – А затем повернулся к жандармам. – Прапорщик Ледоховский. Вятский пехотный полк. - А пострадавшая барышня? Невеста ваша? – Спросил урядник, утирая усы чистым фулярным платком и внимательно разглядывая Алекс. - Никак нет, - на секунду смешался прапорщик. – Александра Николаевна, супруга моего полковника, и я здесь чтобы охранять ее. Урядник удивленно крякнул и воззрился на Алекс с каким-то новым выражением в хитрых черных глазах. Ей показалось, что он изо всех сил пытается вписать ее статус в произошедшее у шинка, но не может. Поэтому она поспешила вмешаться: - Этот негодяй бил мальчика. – Произнесла она, чувствуя, как в ней вновь поднимается возмущение, заставившее безрассудно вмешаться. – Кажется, он обвинил малыша в воровстве, но это не было правдой. - Откуда же вам это знать, барышня? – Поинтересовался урядник. - Его мать клялась, что это не так. Вы можете сами их спросить. - Иди сюда, баба. – Повелительно выкрикнул урядник, поманив женщину рукой. Она несмело приблизилась, все еще прижимая к себе сына. А оказавшись около господ, повалилась в ноги Александре, и горячо запричитала, ухватив ее за подол платья: - Спаси вас Бог, пани! Благодарю, благодарю и за себя и за сына своего. Не дали злодейству свершиться! Храни вас святая Богородица! Гриня, сынок, пади в ноги, благодари добрую пани! Не брал он кошеля того проклятущего, истинный крест, не брал! Она вновь заплакала, прижимаясь к руке Алекс мокрым от слез лицом, и норовя приложиться, точно к иконе. - А где ж тогда кошель? – Грозно спросил урядник. - Да под столом он валялся. – Вмещался долговязый молодой парубок в цветной рубахе и украшенном бляхами поясе. – Этот, мордатый, горилку хлестал, як конь, да видать спьяну и обронил. Да и грошей там не было вовсе, пропил усе до последней медячки. А потом хвать мальца, да за нагайку. - Сам видал? – Уточнил урядник, грозно сдвинув брови. - Сам, а то?! Да вся корчма видала, Господь не даст соврать. Токо не вмешался никто – больно боязно было. Убил бы вот как есть. Одна токмо пани и не забоялась, так он, шельма, за то ее ударил. Ну, тут и пан подскочил, хотел мордатого зарубить, да пани не дала. Вокруг согласно загудели, подтверждая слова парубка. Дело было ясным, как божий день, посему урядник прекратил дознание, и зычно крикнул жандармам, указывая на угрюмо молчавшего казака: - Этого – в холодную. Ужо получит батогов – будет знать, как пить, да на благородных хвост поднимать. Еще раз прошу прощение, барыня, да и у вас, пан прапорщик. Прощевайте, да не держите зла. Казака увели. Толпа потихоньку начала расходиться по своим делам, во всю судача о произошедшем. - Пан, вы обронили. Мальчишка Гриня, все еще морщась от боли, протянул Ледоховскому изящный дамский зонтик на костяной ручке. Прапорщик стряхнул с розовых кружев дорожную пыль и сухой птичий помет, и густо покраснев, протянул зонтик удивленной Алекс. - Это вам, Александра Николаевна. Я ведь за ним бегал, когда так неосмотрительно оставил вас одну. - Право не стоило, Нестор Корнилович. – Растрогано произнесла Алекс. – Да потом у меня совсем не осталось денег, и я не могу вернуть вам... - Примите в подарок! – Настаивал прапорщик. – У меня были кое-какие сбережения. Мне хотелось сделать вам приятное, вы ведь ничего себе не купили, все на хозяйство потратили и господину полковнику! А он же на ваши нужды денег дал! Так что не побрезгуйте, прошу вас! - Благодарю. Под открытым, бесхитростным, горящим взглядом Ледоховского потихоньку отступал пережитый ужас, смягчалась острая боль от удара нагайкой, и всему этому немало способствовал не только сам прапорщик, но и розовый, кружевной зонтик на костяной ручке, поскольку именно на него любовалась в лавке Александра Николаевна, пока скудные финансы не заставили ее усилием воли отказаться от желанной покупки. Высыпав из кошелька печальные остатки меди в руки Грини, и вручив его матери кулек со сладостями, кои тоже не избежали горестного знакомства с дорожной пылью, Алекс раскрыла подарок и спрятавшись под ним от знойного обеденного солнца, взяла прапорщика под руку. - Не принесете ли воды, Нестор Корнилович. Мне очень хочется пить. Прапорщик с готовностью щелкнул каблуками и удалился в шинок, всю дорогу оглядываясь через плечо, словно выискивал возможные опасности. Алекс присела на скамейку под раскидистой яблоней и поправила злополучное платье на плече. Вскорости вернулся и Ледоховский, неся на подносе два вспотевших бокала с лимонадом. В их неторопливые посиделки под яблоней вдруг вмешались крикливые, шумные цыгане – атласной, алой, звенящей монистами толпой табор остановился у шинка. И тут же жалостливо, слезливо, как мать по сыну, или невеста по суженому, заплакала, застонала гитара, запели, вторя ей звонкие, призывные голоса, выводящие незнакомым языком такую глубокую, щемящую грусть, что сердце против воли сжималось в приступе тоски. А затем почти сразу, без перехода и остановки, грянула над площадью разудалая, веселая песня, и выбивали из утоптанной глины дух босые цыганские ноги, яростные и неутомимые в пляске. Алекс невольно залюбовалась ими, - дикими, вольными, отчаянными, живущими каждый свой день как последний. - Ой, пан, какой ты пригожий, красивый какой! – Молодая цыганка отделилась от остальных певуний, шелестя юбками и позвякивая висевшими на алом шнурке монистами, и подошла к Ледоховскому. Алекс поразилась ее дикой, призывной красотой, и необычайной легкостью в движениях. – Позолоти ручку, яхонтовый пан. Я тебе погадаю – всю правду расскажу! Ледоховский смешался – черноглазая красавица заметила это и задорно расхохоталась, призывая подруг. Тем не менее, он вытащил из кармана серебряный рубль и протянул цыганке. Девушка ловко, как сорока, ухватила монету и скоро спрятала за лиф. Затем подошла ближе и взяла прапорщика за руку, прижалась округлым бедром и жарко зашептала, глядя прямо в глаза. - Ты пан – добрый и верный, и душа у тебя открытая. Век бы такого любила. Только жизнь твоя горькой будет и трудной. Все познаешь – и службу горькую, и предательство людское, и несправедливость большую, всё через сердце свое пропустишь, и горько станет тебе на свете жить. Вижу, кого любишь всем сердцем, кому услужить хочешь. Вижу жизнь твою, как на ладони – местью черной гореть будешь, и пламя то, пропасть тебе не даст, от пуль и сабель убережет, но не спасет от злого языка. Жить ты будешь долго, все чужбины ногами своими перемеряешь. - Что ж за месть такая? – Удивился прапорщик. – Кому ж мне мстить? У меня и врагов-то нет. - Не веришь мне? Сам увидишь! Человек тот казенный, более не вижу, но вижу, что дело свое черное уже задумал, хоть и не сделал пока. Отца своего пуще глаза береги! - Отца? Мой отец давно умер. – Насупился офицер, вместе с тем почувствовав облегчение, от того, что мрачные пророчества молодой цыганки разбились о житейские факты, и стало быть были глупостию, и ничем более. - Тогда того, кого благодетелем считаешь. – Быстро нашлась цыганка. – Сродственник твой, а может старший тебе друг. Что годами тебя больше, умом мудрее, кого любишь искренне. Предательство, о котором тебе говорила, подле него вьется, да тебя, пан, крыльями укрывает. - Но что же я могу сделать? – Вновь почувствовал беспокойство Ледоховский. Молодая цыганка смотрела на него с жалостью. - А том я тебе не скажу, ибо не ведаю. Ты прости, пан, что добрых вестей тебе не принесла. Могла бы конечно, за щедроты твои наплести тебе с три короба, - и жизнь богатую предсказать, и любовь и по службе успехи, - только обман в том будет, а я лгать тебе не хочу, больно ты мне приглянулся. Ну да, не печалься так. Судьба – девка вольная, она по многим тропкам ходит, может, и разминешься с несчастьями своими. Храни тебя Бог! С этими словами, она вдруг поднялась на носки и поцеловала прапорщика в лоб, а затем торопливо перекрестила. И на лице ее была грусть. Товарки молодой гадалки отчего-то более не пели, не шумели вокруг, а отступили на несколько шагов от гадающей, а когда она повернулась и пошла прочь, потянулись за ней. - Что, пан, не одарила тебя Лала? Возле Алекс и прапорщика осталась лишь одна цыганка, что незамеченная никем стояла, прислонившись к плетню, пока молодой офицер получал свое тревожное пророчество, а теперь подошла ближе, и по-прежнему разглядывала их мудрыми, необычными для цыган бледно-голубыми глазами. А затем уселась перед молодыми людьми прямо в пыль, и из сонма грязных цветастых юбок извлекла на свет божий потемневшую серебряную табакерку. Неспеша набила янтарную трубочку, и выпустила в воздух колечко ароматного дыма. - Лала с тобой пан, по чести поступила. Её на перекрестке черт поцеловал, от того у неё теперь и дар пророческий. А я тебе, пани, погадать хочу. Первой мыслью Алекс было отказаться от предложения цыганки, но отчего-то она не смогла найти в себе силы так поступить. Бледно-голубые глаза сковали ее волю, и она смогла только кивнуть головой. В старой цыганке все пугало и притягивало ее одновременно – и загорелая до медного цвета кожа, и глубокие морщины, и космы подернутых сединой густых волос из-под цветной косынки с пришитыми монетами, и самое главное – глубинное, пронзительное знание в необычных глазах. - Только мне заплатить тебе нечем. Цыганка усмехнулась уголками губ. - Знаю, знаю. Муж у тебя при власти над казенными людьми, да живет бедно, пусто в карманах. Заплатишь, чем захочешь. - Откуда ты знаешь? – Потрясенно прошептала Алекс, как завороженная смотря, как старуха вытаскивает на свет засаленную, потрепанную колоду карт, и раскладывает прямо в пыли. - Карты всё. – Уклончиво ответила цыганка. – Карты сказали. Что любишь его безоглядно, неистово, что увозом тебя из дому увез, точно цыган. Всё карты знают. Ребеночек у тебя вскорости будет, осенью понесешь. Карты ложились на утрамбованную босыми ногами и сапогами землю, и Алекс с ужасом увидела, что все картинки были черны, как стая воронов, а может ей это только показалось из-за потрепанности колоды. - Все мысли твои около него кружатся, точно птицы. Твоих карт и нет почти. – Объясняла меж тем цыганка. – Несчастье вижу. Карта та плохая, черная. А через нее путешествие долгое предстоит к врагу могущественному, безжалостному, против которого не воля, ни мужество, ни друзья верные не спасут... Внезапно она запнулась, быстро взглянула на Алекс, а затем молниеносно перемешала карты, уничтожив весь темный расклад движением руки, и торопливо стала собирать, бормоча себе под нос быстрые слова на незнакомом языке. - Забудь, пани, все что сказала тебе. Видать лунный конь все карты спутал, вздумал тебя страшить, пустые тревоги показывать. Забудь! - Что ты увидела? – Воскликнула Алекс, сделав попытку поймать гадалку за руку, но она ловко увернулась. - Ничего, ничего не увидела. – Цыганка сердито запыхтела трубкой. – И платы мне не надо. Иди с Богом! - Пойдемте, Александра Николаевна. – Произнес пораженный и напуганный не меньше Алекс прапорщик. – Возвращаться пора. - Люби его. – Крикнула ей в спину цыганка. – Как в последний раз люби! Ласкай, как доселе не ласкала, целуй, как никогда не целовала, каждым днем да каждой ночью дорожи. – И тихо, себе под нос, прибавила, зажав в своей руке «Вдову» - последнюю карту из злополучного расклада. – Недолго вам любиться-то осталось.... * * * Голубоглазая цыганка не соврала – в конце сентября, Алекс почувствовала себя дурно, ее мутило от любых резких запахов, то и дело накатывали приступы тошноты, от которых она почти ничего не ела и слабела с каждым днем. Она тщательно скрывала свои недомогания от мужа и Катрыси, делая вид, что все в порядке, пока однажды, вешая постиранное Катрысей белье, не упала в глубокий обморок, среди ломящихся под тяжестью плодов яблонь. Лето в Малороссии выдалось сухим, удушающее жарким, и наступившая осень не принесла желаемого облегчения. Для полковника Пестеля время это выдалось нелегким и нервным. Он почти не бывал дома, пропадая то в полку, то надолго уезжая в Тульчин, в Умань, к князю Волконскому, и в Васильков, где стоял Черниговский полк, в котором служил Муравьев-Апостол, - еще один сподвижник по тайному обществу, с которым так не вовремя возникли серьезные разногласия. Эти разногласия, усугубленные пагубным воздействием на Васильковскую управу со стороны тайного врага полковника – Сергея Трубецкого, настырно вносящего сумятицу в сплоченные Пестелем ряды Южного общества, не раз ставили полковника на грань нервного срыва, а однажды от открыто объявил другу Сергею, что в сложившейся ситуации ему будет лучше вовсе сложить с себя полномочия председателя общества и может даже подать в отставку, забрать жену уехать на время за границу. Отчаянье Пестеля произвело на Сергея Григорьевича самое тяжелое впечатление. Зная, какие гнусные измышления о друге распространяет Трубецкой, и ни в чем с ним не соглашаясь, он пустил в ход все свое красноречие, чтобы успокоить полковника и уговорить не совершать поспешных действий. Теплые его увещевания, подкрепленные голосом истинного убеждения, уверения в том, что удаление Пестеля от должности главы нанесет несомненный и сокрушительный вред всеми делу, что лишь он один способен управлять и делом и людьми, а поскольку совесть его чиста, то и нечего принимать к сердцу, пустомелие Трубецкого и лживые его измышления, несколько усмирили решимость полковника. Он пообещал взять себя в руки и выбросить Трубецкого из головы. К этому же времени, генерал-интендант Алексей Юшневский, еще один друг и верный соратник полковника, успешно завершал последние приготовления армий к походу на Петербург. Путем хитроумных операций, он сделал запасы продовольствия и фуража по старой Ржевской дороге, тайно перенес армейские магазины с турецкого направления на столицу, и даже добыл столь необходимые обществу казенные деньги, обосновывая свои нетривиальные решения в глазах начальства тем, что закупки необходимо совершать в Малороссии, пользуясь невиданным урожаем, и как следствие – дешевизной товаров по сравнению со столичными ценами. Установленная полковником в течении долгой и кропотливой работы тесная связь с командирами воинских частей и высокими армейскими начальниками, сыграла свою благоприятную роль. Все они смотрели на происходящее сквозь пальцы и лишних вопросов не задавали. Машина военной революции, тяжелые шестеренки которой поначалу приходилось поворачивать едва ни не в ручную с ужасающим скрипом, теперь успешно набирала ход, смазанная маслом человеческой воли, и уже ровно крутилась, всё набирая и набирая обороты. От нервных переживаний и постоянной конспирации полковник сильно похудел, спал с лица, лихорадочным блеском заиграли его всегда холодные глаза, но к домашним новостям он оказался совершенно не готов. В тот день он был в полку, сосредоточенно наблюдая за фрунтовыми занятиями подчиненных, когда к нему подбежал мелкий мальчишка, в котором полковник с трудом признал отпрыска линцевского кузнеца. - Пан. – Затрещал малец, низко поклонившись. - Меня Катрыся прислала. Там пани упала и не встает. Ваша пани! Ея дурно сделалася, а Катрыся сразу за вами послала! Далее полковник слушать не стал – свистом подозвал коня, вскочил в седло, и погнал животину в горку, к Линцам. Пока не показался их побеленный дом, в голове полковника одно за другим, проносились самые невероятные страхи, и он остро и горько осознал, что со своими заботами совсем забыл о жене, так надолго оставив ее одну, в обществе деревенской девчонки. Алекс как упала, так и осталась лежать на траве, а вокруг бестолково суетилась Катрыся, брызгая водой в лицо, да маша перед Алекс, сдернутым с головы, цветастым платком. Спрыгнув с коня, он бросился к жене, легко подхватил на руки, и понес в дом. Девчонка бежала впереди, причитая и открывая двери. Аккуратно положив жену на постель, он встал рядом с кроватью на колени, нашел и прижал к губам ее белую, безвольную руку. - Сашенька, родная, очнись! Что с тобой?! Катрыся бросилась в соседнюю комнату, вернулась с мокрым полотенцем, и аккуратно приложила ткань к щеке, а затем ко лбу девушки. - Что случилось? – Спросил полковник. – Что с ней? - Белье мы вешали. – Насупилась Катрыся. – А пани возьми, да повались на землю. - От чего? - Дурно видать, сделалось. – И видя искреннее недоумение на лице полковника, добавила. – Тяжелая она... али не знали? Новость ударила по сердцу и разуму полковника с эффектом чугунного колокола. «Боже мой! Так что ж это – я отцом стану? «А уж если дитя в скорости понесешь, так и вовсе»... Бог ты мой, родная моя, ужели, правда? Ужели наградил меня Господь?!» - Сашенька, милая! Отчего ты мне не сказала? Щемящая сердце нежность, радость, восторг, густо замешанные на всепоглощающем чувстве сострадания своей жене, одновременно рождались в душе полковника, накатывали волнами, перекрывая друг друга, и счастливая улыбка никак не хотела покидать губы. Он ласково гладил лицо жены, заботливо убрал со лба влажные пряди светло-русых волос, шепча потерянно: «Сашенька, милая, девочка моя ненаглядная, как же?», словно не мог поверить ни в слова Катрыси, ни в собственное счастье. Пока, наконец, она не открыла глаза, и не прижалась поцелуем к его гладящей руке. - Что же ты не сказала? – Вновь спросил он мягким, тихим голосом. - Я думала.... ты занят был, и расстроен чем-то... я докучать тебе не смела... думала, решишь – не ко времени сейчас.... - Ангел мой, Сашенька! Прости меня, прости! Разве может не ко времени такое быть, глупышка... Ты меня счастливейшим в мире сделала. - Пауль... – она больше не могла ничего сказать, только обняла крепко, наугад, вслепую, покрывая поцелуями его лицо. – Паша... Он сел на постель позади жены, чуть приподнял её и прижал к себе, уткнувшись в плечо пылающим лицом, и жадно вдыхая запах ее платья, кожи, пропитанный малоросским солнцем и чем-то новым, в чем угадывался ему давно позабытый запах детской в имении своих родителей, и нежные, едва ощутимые молочные нотки. В этот момент, ясно, как никогда, он вдруг представил себе собственного сына – крепкого сероглазого мальчика, твердо стоявшего ножками на земле и сжимающего в детской ладошке тонкие пальчики матери, и ее ласкающую руку, гладящую мальчонку по темным волосам. Увидел он и себя, показавшегося в дверях, и протягивающего руки к сыну, «ну, иди же сюда», и маленькие ножки, неуверенно переступающие по теплому деревянному полу. В своих видениях полковник подхватывал его, поднимал вверх, а затем крепко прижимал к себе, как наяву ощущая легкую тяжесть маленького тела, неловкие детские объятия, гладкую щечку, притиснувшуюся к его лицу, и вот уже он шел к жене, с мальчиком на руках, и она шла ему навстречу, и доверчиво обнимала за талию. И стояли они вот так, втроем, в золотистом коконе дневного света, и так тепло и радостно было у него на душе, словно сам Господь простер над ними ангельские руки, пряча, укрывая, от всех невзгод своим благословением. Александра шевельнулась в руках полковника, и видения поблекли, отступая, и чтобы не лишиться их вовсе, он еще сильнее прижал ее к себе, и протянув руку, погладил по животу, словно надеялся почувствовать шевеление маленького тела. И видения вернулись, все с той же восхитительной ясностью. Теперь видел он дышащий жаром плац, верного Савенко, выводящего из манежа Агата – любимого командирского скакуна, и как изящно, точно танцуя, конь переставляет ноги, трясет пышной гривой, косится светло-карим глазом на прижавшегося к отцу мальчика. И пока денщик держит коня под уздцы, сам он сажает сына верхом, и теперь с гордой улыбкой смотрит на него снизу вверх, и малыш, вцепившись в гриву, смотрит на него в ответ, и тоже улыбается. И так реально и ощутимо это видение – и мягкая, горячая шкура Агата под рукой, и открытая, счастливая улыбка сына, и Саша с гордостью смотрит на них из-под раскрытого зонтика, и ветерок развивает её юбку, - что полковник совершенно забыл обо всем, полностью отдавшись своим видениям. И сама она, успокоившись в крепких объятиях, вся отдалась ощущениям движения его руки по еле заметной округлости живота, чувствуя, как эта зародившаяся жизнь, связывает их еще сильнее и крепче, хотя казалось бы, что крепче уже невозможно. Сплетает троих в единое существо, которое просто не может более существовать, дышать, жить порознь друг от друга. «Господи! Не допусти, не дай случится ничему плохому, не позволь ни людям, ни обстоятельствам, ни самой судьбе отделить нас друг от друга! Молю тебя, ты – единственный защитник нам, на тебя единого уповаю! Ведь ты же знаешь, что я без него не живу! Сердце мое без него не бьется, дышать не могу, пуще лютой смерти боюсь потерять его, не почувствовать более! Ведь если наградил ты нас этим дитём, если достойны мы были такой твоей милости, не позволь дурному случится, отведи от любимого моего все несчастия и напасти, не дай чаду без отцовской любви и участия расти, я ведь с того самого дня, на ярмарке, чую лихую беду, что вокруг него ходит, точно злая туча, и хоть убей ты меня, от предчувствий дурных избавиться не могу. Пусть все горести земные на меня одну падут, я все вынесу, все выдержу, только защити его! Смилуйся, Господь, над нами, грешными!» И они даже не заметили, как Катрыся вышла из комнаты, тихо закрыв за собой дверь. ... В конце октября, когда природа утопала в осенних листьях, а хозяйки усердно готовили запасы на зиму, полковник Пестель сложил с себя полномочия главы Тульчинской управы тайного общества, и назначил на свое место князя Барятинского. Он чувствовал, что смертельно устал и хранил ничтожные остатки своих душевных сил для жены и ребенка, который летом будущего года должен был появиться на свет. Привезенный из Липовца доктор, осмотрел Александру Николаевну, и заверил полковника, что плод развивается нормально, здоровью женщины также ничего не угрожает, но нашел ее бледной и прописал тяжестей не поднимать, поболее бывать на свежем воздухе и избегать любых душевных волнений. Если бы не дурные предчувствия, все еще преследовавшие Алекс, она была бы вполне счастлива – муж чаще бывал дома, окружая ее трогательной и нежной заботой, верная Катрыся переложила на свои плечи всю работу по дому, и ей осталось лишь читать, коротая время за рукоделием да позировать для присланного Волконским художника, что с энтузиазмом принялся писать ее портрет. Сын бедного еврейского семейства, талант и самоучка, Йося Фогель действительно знал свое дело. В дом полковника он приходил в точно назначенное время, надевал передник и суконные нарукавники, и тут же брался за кисть. Писать портрет он предпочел в гостиной, усаживая Алекс у окна, и во время работы, развлекая занятными историями из жизни живописцев. Он чутко следил за ее состоянием, делая перерывы, а то и вовсе прекращая работу, как только «модель» уставала сидеть в одной и той же позе. Когда же портрет был написан и заключен в деревянную раму, Йося с благодарностью принял от полковника десять рублей, и тайком вручил Александре Николаевне, сделанные в тайне наброски, изображающие самого полковника в моменты, которые художнику удалось подсмотреть изподволь, поскольку Пестель наотрез отказался позировать живописцу. Наброски эти были заказом самой Алекс, и за неимением денег оплаченные ниткой бус из речного жемчуга – одной из немногих вещиц, взятых девушкой из родного дома. Йося принял плату с благоговением, и как говарили впоследствии, даже в самые черные периоды своей жизни, так и не решился их продать. В портрет же Александры Николаевны, Йося Фогель вложил всю свою душу. По собственным его словам, никогда прежде и потом не доводилось писать ему женщину, столь ошеломляюще прекрасную в ожидании своего материнства, и излучающую столько неподдельной любви к своему мужу. На украсившем гостиную портрете, изображена была молодая, девятнадцатилетняя женщина, вполоборота сидящая у окна, с женским рукоделием в тонких руках. Светло-русый локон, выпавший из прически, подчеркивал стройность изящной шеи, расслабленные, опущенные плечи были полны молчаливой покорности, которую с радостью принимает только истинно влюбленная женщина. Нежный овал лица, приоткрытые губы и слегка опущенный взгляд удивительных глаз дышали спокойствием, но создавалось впечатление, что спокойствие это в любой момент может быть нарушено. Всё в этом облике, как чуткий камертон, отзывалось на невидимый зрителю зов, и источник этого зова, находился где-то рядом со смотрящим на портрет. Она была как живая, и казалось, достаточно было подойти чуть ближе, чтобы услышать ее дыхание. В это время император всея Руси Александр I, простудился на пути из Балаклавы в Георгиевский монастырь. Позже говарили, будто ехал он в легком мундире, без плаща, и оттого на сыром, холодном ветру простудился и занемог. В начале сентября тяжелобольной царь приехал в Таганрог, но визитов не отменял, принимал у себя государственных мужей и просителей. Среди оных был и граф Иван Витт, приемный отец Изабеллы, на которой в свое время намеревался жениться тогда еще будучи ротмистром, наш полковник. На памяти людей, знавших графа лично, остался он темным, пронырливым человеком «с душой гнилой и смердящей», однако пользовался доверием всесильного графа Аракчеева, и постоянно искал возможности услужить сильным мира сего, а уж императору в особенности. Именно Витт и предоставил государю первый донос на тайное общество, коим руководил полковник Пестель. Теперь уж трудно наверняка утверждать, как отреагировал Александр на поступившую кляузу. А если и отреагировал, то обострившаяся болезнь и отсутствие Аракчеева, чью полюбовницу в это самое время убили дворовые, не позволили ему немедленно начать аресты. В середине ноября государь впал в беспамятство, продолжающееся, без малого, пять дней, а 19 ноября его не стало. Первым о смерти императора стало известно Сергею Григорьевичу Волконскому, коей он не замедлил поделиться с возлюбленным другом. Полковник срочно уехал в Тульчин, усугубив и без того скверные предчувствия жены, где на собрании общества и предложил свой план «первого генавря», по которому в начале года и должен был начаться поход армии в столицу. План тот сотоварищи одобрили, а князь Сергей и вовсе открыто радовался возвращению полковника «в строй». Так начался злополучный декабрь, и едва только тело императора было погребено в Петропавловском соборе, озадаченная армия начала присягать следующему за покойным брату Константину Павловичу. Будущий император и самодержиц Всероссийский безвылазно жил в Царстве Польском, и возвращаться в столицу не спешил. Тем не менее, в России считали, что блажь эта – явление временное, и чувства ответственности за государство возобладает в сердце Константина Павловича над нежеланием примерить на себя императорский венец, и страхом закончить жизнь «удавленным, как папенька». Вятский пехотный полк во главе со своим командиром не стал исключением и тоже присягнул отсутствующему пока императору. До рокового в жизни Павла Ивановича Пестеля и многих других его сподвижников дня оставалось не более десяти суток... Было ранее декабрьское утро. За окном еще темнело, но в Линцах уже вовсю распевали бдительные петухи, коих не могла обмануть темнота. На небесах, одна за другой, блекли и гасли ночные малоросские звезды, а на горизонте уже обозначился призрак алой рассветной зари. В это утро, полковник проснулся во власти недоброго предчувствия, которое, казалось, не имело под собой ни каких оснований, и, открыв глаза, некоторое время пролежал в постели, силясь понять природу странного, охватившего его волнения. Саша тихо и крепко спала рядом, прижавшись к нему нежным телом, и склонив голову на грудь мужа. Её дышащий спокойствием и умиротворением облик, несколько смягчил волнение полковника – он осторожно переложил ее рядом с собой на подушки, стараясь ни в коем случае не разбудить, и укутав одеялом, выбрался из теплой постели. Быстро одевшись и натянув сапоги, полковник осторожно закрыл за собой дверь в спальню, когда перестук конских копыт за окном, окончательно прогнали его сон. - Павел! Павел! – донеслось из-за двери, и кричавший, видимо споткнулся в спешке, едва не растянувшись на крыльце. Полковник с немалым удивлением, узнал голос Алексея Юшневского, коему совершенно нечего было делать в Линцах. - Алексей, что случилось? Юшневский был бледен и взволнован. Сорвав с себя треуголку, он никак не мог расстегнуть зимнюю шинель, а когда ему это наконец-то удалось, отбросил ее на стул, едва ли не с отвращением. Он был чем-то до крайности взбешен, руки генерал-интенданта дрожали от возмущения. Наконец, прикрыв на минуту глаза и простояв так, он смог взять себя в руки и произнес: - Ты получил предписание из штаба? Пестель кивнул головой. Вчерашним вечером бумагу доставил вестовой. Ему предписывалось, срочно явится в Тульчин для получения инструкций, поскольку Вятский полк должен был заступить в караул. - Это я получил сегодняшней ночью у себя на квартире. Отправитель неизвестен. Полковник взял из рук Юшневского записку и прочел. «Капитан Майборода сделал донос государю о тайном обществе, и генерал-адъютант Чернышев привез от начальника Главного штаба барона Дибича к главнокомандующему 2-ю армиею список с именами 80-ти членов сего общества, и высочайшее распоряжение об аресте полковника Пестеля. Вам должно ожидать дальнейших арестований». - Это ловушка, Павел. Тебя вызывают, чтобы арестовать. Не езди, не езди в Тульчин. Скажись больным, подними полк, сделай все что угодно – но не отдавай себя на заклание! Они тебя не пощадят, ни за что не пощадят! Мы можем начать сейчас, соберем сколько сможем частей, предупредим Муравьева... Он еще что-то говорил и говорил - полковник молча слушал Юшневского. Первую минуту – и это поразило его самого - в голове не было ни одной мысли, и лишь потом, должно быть под гнетом свалившейся на него беды, возникла холодная, рассудочная решимость. Он подошел к интенданту, также молча взял за плечи, и посмотрел прямо в глаза: - Я вел вас к победе, а не на убой. К чему ты призываешь меня, Алексей? Начать, вывести свой полк? О наших планах стало известно, мы потеряли фактор внезапности, коим могли бы распорядиться в свою пользу. – Голос его звучал так тихо и спокойно, что Юшневский невольно поразился, как можно говорить так, стоя на краю собственной гибели? – Да, мои солдаты и офицеры не выдадут меня, да, пойдут куда угодно, и это даст возможность Сержу поднять свою бригаду, а Муравьеву, возможно, свой Черниговский полк, и мы возможно выйдем из Малороссии, и даже продвинемся к столице, но что мы получим в итоге? На подступах к Москве, не говоря уж о Петербурге, нас уже будут ждать превосходящие силы. К чему ты призываешь меня? – Вновь повторил он. – Стать первопричиной вашей глупой гибели? Когда они будут просто расстреливать вас из орудий? Да, мы можем оказать сопротивление, и даже хорошенько потрепать противников, но, Алёша, пойми, вся эта кровь, все эти смерти, не на поле брани, а в столкновении своих со своими, междоусобице, - все это будет на моей совести! И хотя бы я и сохраню этим честь заговорщика, мне не по душе сомнительная слава виновника сотен смертей. Так вот, я лучше пожертвую собственной честью, а может и жизнью самой, чем такую междоусобицу начну! Мы не успели. С этим придется смириться. Потом ты меня поймешь. Мы не пролили ни капли их подлой крови, и ежели погибнем, то останемся мучениками, за свободу Отечества. Ты же, если и впредь останешься моим добрым другом, ты, и князь, лучше позаботьтесь о моей жене. Скажи князю, пусть поможет ей уехать в Смоленск, к моей семье. - Но как же ты, Паша? Как же ты? Полковник промолчал – слова были лишними. И Юшневский понял это. Последний раз они молча обнялись перед лицом страшной, смертельной неизвестности, последний раз долго посмотрели друг другу в глаза. - Поезжай назад, Алёша. Не надо чтобы тебя здесь видели. Я сделаю все возможное, чтобы вывести тебя и Сергея из-под удара, клянусь. И... прощай. Юшневский помедлил – ему казалось, что между ними столько еще осталось невысказанным, он не мог отделаться от мысли, что упустил что-то важное, сказать которое у него больше не будет шанса, - но так и не найдя слов, молча надел шинель, и не застегивая её, вышел на крыльцо. Пестель так же молча, проводил его, помог, придерживая стремя, сесть на коня. Уже отъезжая от дома полковника, Юшневский оглянулся – конь загорцевал под ним, - чтобы в последний раз взглянуть на друга. Полковник стоял на крыльце – в одной сорочке, опираясь рукой на балясину крыльца, спокойный, прямой, решительный, каким он его и знал... и запомнил до конца своих дней. Едва Юшневский отъехал от дома, полковник тяжело поднялся по ступеням, и в изнеможении прижался к двери пылающим лицом. Теперь не было нужды держать себя, и горькое отчаяние захватило его с головой. Он уже тогда понял, что все кончено, оборвано за полшага до победы, до благоприятного разрешения всех их немалых трудов. Он в полной мере осознавал правоту Юшневского – ему не на что надеяться, самодержавный орел уже сжимал свои когтистые лапы, и никогда его не выпустит. С ядовитой горечью он ясно осознал, какую неимоверную, неописуемую ни одними словами боль принесет его гибель родителям, где-то там в далекой Смоленской губернии, так и не дождавшихся своего горячо любимого первенца. И сына, своего сына он никогда не увидит, не возьмет на руки, не обнимет, не посадит на Агата, не прикоснется к нему. «Саша, Саша! Зачем ты встретила меня, зачем так безоглядно полюбила. Мне надо было сразу уехать в полк, ни в коем разе не соглашаться на предложение князя, не изменять своим привычкам, держаться подальше от светской жизни. И ужо совершенно точно не брать тебя с собой. Что я получил в итоге? Полтора года счастья? Нерожденного сына? Острую, как хина, горечь, что стал невольным твоим палачом, оставляя теперь вдали от дома, без всяких средств к существованию, безо всякой надежды, проклятую отцом и светом, женой преступника?» Его сердце раздирала такая отчаянная боль, что он изо всех сил ударил кулаком в стену дома. Резкая вспышка в ушибленной руке вдруг отрезвила, всколыхнула его. «Нет! Не ко времени ты взялся себя жалеть! Сейчас самое главное, то, что обещал Алексею. Не потянуть за собой всех, кто тебе помогал, доверял, невзирая на наветы противников, любил тебя. Вернуться домой, хорошенько пересмотреть все бумаги, и всё – в огонь, всё, что может указать на них, позволит хоть в малой степени заподозрить. Всё! Пусть живут долго и спокойно. Спасти их! Хотя бы их!». Эти мысли успокоили его. Он вошел в дом, проверил, закрыта ли дверь в спальню, не одеваясь, дождался Савенко и приказал немедленно отправиться обратно в полк и привести к нему майора Лорера. К приходу офицера, он успел разжечь печь, и принести из смежной нежилой комнаты, где хранились чемоданы и дорожные вещи, внушительную кипу бумаг, подлежащих уничтожению. А пока Лорер добирался до его дома, пройти по комнатам и еще раз проверить, не осталось ли ничего лишнего. Скоро объяснив майору положение вещей, не умолчав при этом о визите Юшневского, полковник вручил Лореру завернутую в рогожу «Русскую правду» - программный документ Общества, первые наброски к которому начал делать еще двенадцать лет назад. - Возьмите, Николай Иванович. Спрячьте, чтобы ни одна живая душа не нашла. А лучше сожгите. Простите, что обременяю этим вас, но... сам не могу. Не поднимается рука... – И виновато улыбнулся. Лорер сглотнул ком в горле и молча, не говоря ни слова, кивнул. Ему было физически больно смотреть на командира, и чтобы хоть как-то развеять эту боль, он молча сел рядом с полковником, и принялся помогать уничтожать бумаги. В огонь устремилось всё – записки, письма друзей и единомышленников, наброски проектов и планов действия, даже личные размышления, изложенные на бумаге. Полковник без сомнений, недрогнувшей рукой уничтожал и собственные дневники, опасаясь видно, что его откровения о жизни, смогут быть использованы против него, дадут преследователям шанс узнать о тех, кто был Пестелю другом, и возможно разделял его чаяния. Отдельно были уничтожены все бумаги, касающиеся деятельности Юшневского, письма от главнокомандующего второй армией и высших офицеров штаба. Гора бумаг была так велика, что несколько раз им приходилось прерываться, браться за кочергу и ворошить сгорающие листки, следя за тем, чтобы они были уничтожены безвозвратно. Во время скорбного своего дела офицеры молчали. Несколько раз Лорер предпринимал попытки заговорить с командиром, но Пестель останавливал его движением руки, призывая сохранять тишину. Это молчаливое уничтожение всего и вся производили на майора невыносимо тяжелое впечатление, но он уважил желание полковника. Когда наконец-то все бумаги полностью сгорели в огне, и на столе ни осталось ничего, даже захудалого обрывка, а от обоих пахло, словно от пожарной команды, полковник выпрямился и произнес: - Благодарю, Николай Иванович. Одному мне было бы тяжело. - Павел Иванович! – Воскликнул Лорер, но Пестель вновь остановил его. - Не надо, прошу вас. Давайте лучше пить чай. Он поднялся со стула, на котором сидел, сам принялся готовить чай. Лорер смотрел на него со сжавшимся в остром приступе жалости и благоговения сердцем. Ничего не выдавало волнения, либо каких иных чувств полковника, лишь когда он наливал по чашкам кипяток, Лорер заметил, что руки его невольно подрагивали. - Павел Иванович, я... - Полно, полно. – Оборвал его Пестель. – Служите теперь тихо, глядишь и пронесет грозу мимо. И не волнуйтесь – я вас не выдам, пусть даже и под пытки пойду. Сил у меня хватит – не сомневайтесь. - Не говорите так, прошу вас. – В исступлении крикнул Лорер, едва не опрокинув на себя чашку. - Тише, прошу вас, Николай Иванович. Не тревожьте Сашеньку. – Произнес Пестель спокойным голосом, а затем тихо добавил, улыбнувшись. – Не так давно и вы меня честолюбцем попрекали, очень на сем настаивали. - Простите, Павел Иванович, простите Бога ради! – Понизив голос воскликнул майор. – Моя б воля, в горло б себе слова те заткнул. Простите, что обидел вас, упрекал несправедливо – простите великодушно. - Забудьте. – Коротко ответил Пестель. – Да и теперь не важно это все уже. Ну что ж? Давайте прощаться.... Они так же молча обнялись. Лорер в первый раз (и последний, но тогда он не знал об этом), держал в объятиях своего командира, раздираемый диким чувством вины перед ним – за сказанные сгоряча слова, а куда более – за чувство полной беспомощности, граничащей с предательством. Мозг лихорадочно искал способы все исправить, найти пути к спасению – и не находил их. Да и что он мог теперь сделать – поднять бунт, подговорить офицеров и солдат, сделать все возможное для побега командира? Вот только все эти варианты наотрез отвергались полковником. Как спасти человека, не желающего спасаться? Но смириться, согласиться с решением полковника, мешала обычная человеческая порядочность. Жить дальше, зная какой ценой куплена твоя жизнь? Позволить ему заплатить собой за них всех? Да и только ли собой? Как отринуть ощущение, что спрятался за спиной не только командира, но и беременной его жены, что оставалась теперь совсем одна? И вопияла в возмущении, честь майора, требовала немедленных, решительных действий. - Всё правильно, Николай Иванович. – Полковник словно читал его мысли и сомнения. – Успокойте душу и не сомневайтесь. И Бога ради, не предпринимайте ничего! Не усугубляйте ситуацию, и не подводите ни солдат, ни господ офицеров под монастырь. Обещайте мне это! - Обещаю. - Дрожащим голосом произнес майор, чувствуя, что его чуть-чуть и присутствие духа покинет его. – Обещаю, командир. С неимоверным трудом разомкнув объятия, он отступил к дверям, и вышел на не державших тело, ватных ногах. Полковник постоял еще перед закрытой дверью, прислушиваясь к шагам уходящего майора, а когда со всех сторон обступила тишина, резко развернулся на каблуках, дошел до стола, и достал письменные принадлежности. Положив перед собой чистый лист, он еще несколько минут просидел, закрыв глаза, а потом взялся за непосильный труд – написать письмо родителям. Он много раз перечеркивал написанное, искал слова, способные с одной стороны успокоить отца и мать, а с другой обойти стороной все подробности дела. Мучаясь таким образом от непосильности задачи, он не сразу заметил, что Алекс уже встала, и теперь тихо двигалась по комнате, убирая с пола серые россыпи высыпавшегося пепла, чайные чашки со стола, редкую пыль. Казалось, ей было необходимо чем-то занять руки, заполнить пустоту хотя бы какими-то делами, и украдкой смотря на жену, полковник вдруг с ужасом осознал, что она всё знает. Тем не менее он закончил письмо, и лишь потом поднял на Александру глаза. Она сидела за столом напротив него – все еще в одной лишь длинной рубашке, в которой спала, в накинутой на плечи шали – и не отрываясь смотрела на него. Естественные локоны светло-русых волос в полном беспорядке вдоль бледного лица, невыносимая боль в доверчивых глазах, обреченно опущенные на колени руки, и это невыносимое молчание, всколыхнули в растерзанной душе полковника такой стылый ужас, что не в силах больше его переносить, он подошел к ней, тяжело опустился на колени и прижался, склонив голову, к ее рукам горячим лбом. Некоторое время они так и просидели, замерев, без слов, без движения, пока он не почувствовал, как нежная рука, ласково, как ребенка, погладила его по голове. - Я за тобой пойду, Паша. За тобой, куда бы тебя не отправили. – Услышал он ее голос. – Раз уж не дал нам, Господь, спокойной жизни. Хоть в Сибирь, хоть в острог, мне всё едино. Верю, что ты лучшего желал, поступить по-иному не мог, верю, и зла на тебя не держу. Раз уж судьба горькая нам отмерена, я с тобою ее разделю, долю любую, пусть и самую злую. Я тебя не оставлю, не покину. Занадобится, так пешком, в железе, только с тобой. Любую долю приму, только чтобы рядом быть. Я не смогу без тебя жить. Не смогу жить... без тебя... - Прости, прости меня. Милая, любимая моя.... Прости! – Уступлено шептал полковник, не в силах шевельнуться. - Я знал, что поймешь, постараешься понять... И спасибо... что не спрашиваешь ни о чем, спасибо тебе... Остаток дня они провели вместе за закрытыми наглухо дверями. Полковник решил отправиться навстречу судьбе утром следующего дня, и до того момента, как придется сесть на коня и выехать на дорогу в Тульчин, больше не вспоминать ни про грядущий арест, ни про загубленную свою жизнь. Просто говорить с ней, сидеть рядом, не разжимая рук, пить чай с вишневым вареньем, рассказывать ей военные истории, смеяться, поражаясь самому себе, как это у него получается. Искренне радоваться, что Саше хватает присутствия духа, чтобы поддержать его правила игры, улыбаться ему, хоть и рвется душа на части. Только ночью – последней ночью – исступленно целуя его, даря ему самые нежные ласки, на которые могла быть способна, она не смогла удержать горьких, соленых слез, и их вкус он помнил до последней своей минуты. Всю ночь они не спали, боясь потерять хотя бы одну минуту до горестного расставания, и лишь когда забрезжил рассвет, она забылась глубоким, коротким сном. Он воспользовался этой возможностью, надел чистую сорочку, умыл лицо, облачился в парадный мундир с золотыми эполетами и всеми полученными наградами, завязал шарф и положил на стол шпагу. Одев шинель, опоясавшись оружием и взяв в руки шляпу, он оглядел последний раз свой дом, перекрестился и прошептав молитву, вышел на крыльцо. Холодный воздух бросил в лицо пригоршню утреннего снега, крыльцо почти замело, и он сделал первые шаги по чистому белому снегу, оставив за собой темную цепочку следов. Верный ординарец уже ждал его, держа под уздцы Агата. Честный служака не смог сдержать слез – они тяжелыми каплями ползли по гладко выбритым щекам солдата. - Вытрись. – Строго и холодно сказал он ординарцу, впервые назвав его на «ты». – Негоже, Григорий Ильич. - Слушаюсь, Павел Иванович, Ваше Высокоблагородие. – Савенко двумя руками размазал по щекам предательскую влагу. - Ну, не поминайте лихом. Полковник сел на коня, и натянул поводья, обдав Савенко снегом, из-под копыт Агата, но отъехать не успел. - Паша! Паша! Отчаянный крик жены остановил его. Она показалась на крыльце – не одетая, с распущенными волосами, и бросилась к нему, не замечая ни мороза, ни снега под босыми ногами. Он тут же спрыгнул на землю, бросился к ней, прижал к себе в последнем объятии. Мужество покинуло Александру, едва лишь, проснувшись, она не увидела его рядом. Весь страх и боль, что раздирали ее накануне, когда она успешно подыгрывала ему, вернулись, увеличенные во сто крат, и уже не думая ни о чем, кроме всепоглощающего желания увидеть его, она выскочила на крыльцо, и бросилась ему навстречу. - Сашенька, ну что же ты? – С укором прошептал он, покрывая ее лицо быстрыми, жадными поцелуями. – Мы же уговорились, уговорились уже! - Паша, любимый, родненький мой! Не оставляй меня! Я погибну без тебя, не смогу дальше, не смогу жить! Ради нашего маленького, Паша! Ради всего святого, не уезжай! Уедем, уедем вдвоем, где никто нас не отыщет, Паша! - Сашенька, не мучай ты меня еще больше! – В отчаянье крикнул он ей в лицо, разжимая объятия, и стараясь разжать ее руки. – Не мучай! Не могу я по иному, никак не могу! Всю жизнь свою корить себя и тебя буду, коли сдамся сейчас, останусь здесь, с тобой! Пойми ты, родная, пойми! И этот отчаянный крик – впервые в жизни он кричал, уже почти не владея собой – точно отрезвил ее, заставив вдруг так ясно осознать, сколько боли она сейчас причиняет ему. Неимоверным усилием воли она отпустила его, отшатнулась, давая вскочить на коня. - Прощай, Сашенька. Может свидимся еще, даст Бог. Сына мне роди и береги себя! И не оглядываясь, пустил коня в галоп.... .... В шесть часов вечера, тринадцатого декабря, на подъезде к Тульчину, полковник Пестель был встречен жандармами. Уже зная, что ему предстоит, и будучи к этому готовым, он выслушал предписание быть доставленным немедля к генерал-майору Байкову. На квартире Байкова, он выслушал распоряжение о своем аресте и спокойно отдал генералу свою шпагу. Его наскоро обыскали, но ничего особенного не нашли, кроме личных вещей, да ключей от домашнего шкапа. Через час ему стало худо, а еще через два Байков был вынужден вызвать к арестованному полковнику дивизионного лекаря доктора Шенгеля. Доктор констатировал острую форму воспаления легких, усугубленную, по всей видимости, сильнейшим стрессом. По настоянию доктора, руководящий следствием, крайне раздраженный заминкой, генерал Чернышев был вынужден отложить допрос, и оставить полковника в покое. Разгневанный следователь удалился, взяв с Байкова слово, что за ним немедля пошлют, как только полковник поднимется с постели. Байков слово таково дал, но ждать пришлось дольше, чем планировал петербургский визитер – Пестель слег с сильнейшим жаром, переходящим в тяжелое беспамятство. Через неделю, едва полковник пришел в себя, Байков, призрев приказ Чернышева, допустил к арестованному Алексея Юшневского и князя Сергея. Полковник выслушал от друзей важные сведения – подробности доноса, необходимые, чтобы выработать линию поведения на предстоящем допросе, и пугающие известия из Петербурга о разгроме восстания на Сенатской, поднятого Трубецким и его сподвижниками, а также новом государе-императоре Николае Павловиче. Друзья советовали ему «мужаться», но мужество и так не покидало полковника Пестеля. Он лишь еще раз попросил не устраивать авантюр, в попытках освободить его из-под ареста и напрасно не губить людей, а также напомнил князю об обещании поспособствовать отъезду жены в Смоленск, и получил горячее уверение, что все будет исполнено. Сказать что-то еще друзья не смогли – они едва успели спешно покинуть дом Байкова, чуть было не столкнувшись с Чернышевым, вернувшегося из дома Пестеля, где генерал срочно проводил обыск. Обыск ничего не дал – труды полковника и майора Лорера не прошли даром, и в доме не осталось ни одного компрометирующего документа. Совершенно напрасно Чернышев с жандармами и предателем Майбородой переворачивали книжные полки и рылись в шкафах и столе, перетрясали чемоданы и ящики, и даже залезли в подаренный Ледоховским сундук Александры Николаевны. Она стояла среди разрухи, устроенной в доме – прямая, бледная, но тщательно причесанная, в домашнем платье, сжав на груди руки, чтобы скрыть предательскую дрожь. Чернышев, отвернувшись, разглядывал ее портрет, висящий на стене, время от времени оглядываясь, чтобы сравнить эту внешне невозмутимую женщину с нежной, беременной девочкой на портрете Фогеля. Разница была поразительной – казалось, что перед ним в комнате находятся два разных человека, которых роднит только округлый живот под цветастой материей. Он вдруг испытал приступ глухого раздражения – злодей и преступник, содержащийся сейчас на квартире генерала Байкова, не мог, не имел права владеть этой, полной достоинства молодой женщиной, готовой подарить ему ребенка, а она, в свою очередь, по разумению Чернышова перед преступлением мужа теряла все возможности сохранять верность ему и достоинство на спокойном, бледном лице. Он предпочел бы видеть ее в слезах, отчаянно заламывающей руки от собственной ошибки, просящей его, Чернышева, замолвить словечко перед государем-императором, и тогда бы, мнилось ему, он, испытывая к ней брезгливую жалость, смог бы посодействовать ее участи. Но Александра не дала ему такой возможности. - Могу я узнать, что стало с моим мужем? – Полным достоинства голосом произнесла она, когда с обыском было покончено. - Ваш муж находится под арестом, сударыня. – Сухо произнес Чернышев, вдруг почувствовав непреодолимое желание «сломать» её. - В чем же его обвиняют? - В организации злонамеренного общества, ставящего своей целью подорвать устои государства, в измене присяге, подготовке военного переворота и истреблении августейшей фамилии. – Жестким, полным металла, голосом отчеканил он, не сводя глаз с ее лица. – Как видите, обвинений хватит на вечную каторгу в Сибири, а может и на что посерьезнее, сударыня. Поэтому в ваших же интересах, сотрудничать со следствием, и если вам что-либо известно о преступных намерениях вашего бывшего мужа... - Мой муж не бывший. – Спокойно перебила она его. – Не в ваших силах разъединить то, что соединил Господь. - Зато в силах палача. – Прикрикнул Чернышев, чтобы заставить ее смешаться, разбить на хорошеньком лице маску холодного отчуждения. - Это решать Господу нашему. – Не повышая голоса, произнесла Александра Николаевна и, повернувшись к генералу спиной, покинула комнату. Взбешенный генерал дал знак жандармам, и они вышли из дома полковника. Меж тем, на улице их уже дожидалась толпа солдат и офицеров Вятского пехотного полка. В напряженном, гнетущим и пугающем молчании, стояли они недалеко от дома, с угрюмой ненавистью смотря на следователя и жандармов. Но когда на крыльце показался капитан Майборода, это молчание дало трещину, перерастая постепенно в сначала глухой, а потом все крепчающий и громкий угрожающий гул. Майборода запнулся на крыльце, уже готовый скрыться от сослуживцев и подчиненных в доме, но Чернышев с таким презрением взглянул на него, что капитан остановился, замер, положив руку на эфес шпаги. Первым не выдержал прапорщик Ледоховский. - Подлец! Негодяй! Иуда проклятый! – Запальчиво выкрикнул прапорщик, немало не заботясь о собственной безопасности. – Я вызываю тебя, на поединок, с трех шагов! Капитан побледнел, и отступил назад перед взбешенным сослуживцем. - Не прячься за генералом, шельма! Трус! Боишься? А донос писать не боялся, курвий сын! Думал, спрячешься, не доберемся до тебя?! - Прекратите, прапорщик! – Раздраженно зашептал ему в лицо майор Лорер, вставая между разгневанным офицером и капитаном. – Прекратите! Мы обещали полковнику! - Что происходит, прапорщик? – Гневно воскликнул Чернышев, надеясь про себя, что у вятских хватит ума не нападать на него и жандармов, усугубляя и без того шаткое положение арестованного командира. – Кто нибудь, утихомирьте его. Иначе я подумаю, что вы тоже замешаны в заговоре! - Думайте, что вам заблагорассудиться, ваше превосходительство! – Ядовитым голосом выкрикнул прапорщик. – А тебе все одно не жить, предатель! Я жизнь свою положу, чтобы душу из тебя вытрясти! Убью, как собаку последнюю! Тогда он еще не знал, что для мести ему потребуется более двадцати лет. Пока наконец, в укреплении Темир-Хан-Шуре, далеко на Кавказе, он не получил возможность исполнить свое обещание. - Майор, уведите прапорщика вон! – Закричал окончательно разозленный Чернышев. – Еще одна подобная выходка, и вы все отправитесь под арест! Прапорщик меж тем, тяжело вложил шпагу в ножны, и опустился прямо в снег, сжав голову руками, и горько заплакал. Эти резкие перепады состояния уже тогда зародили в голове Чернышева подозрения в психическом здоровье Ледоховского, и поэтому, когда несколькими днями позже он принес новому командиру полка свою шпагу и заявил, что «как сторонник полковника Пестеля, решил разделить его участь, каковой бы она не была», Чернышев отдал распоряжение отправить прапорщика на психическое освидетельствование в Каменец-Подольский госпиталь. Там, впоследствии, он и был арестован, когда в новом доносе, Майборода приписал и его фамилию, надеясь таким образом обезопасить свою жизнь. Лореру и другим офицерам удалось увести прапорщика. Пока вятцы не покинули пространство перед домом Пестеля, Чернышев не рискнул спуститься с крыльца, даже уверенный, что нападения ждать не придется. Только затем он спустился к лошадям и спешно покинул Линцы, увозя с собой и жандармов и предателя. Еще до происшествия в Линцах он понял, что его расследование только началось, и по всей видимости он уедет в Петербург, обремененный гораздо большим числом арестованных, чем казалось поначалу. Полковника же надо было увозить как можно быстрее, чтобы не провоцировать полк на стихийный бунт... ...В середине декабря в Вятский пехотный полк прибыл вновь назначенный командир. Полк встретил его холодно и враждебно, чему новый командир и сам немало способствовал, заявив, что называется, «с порога», что намерен выбить из офицеров и солдат «дух Пестеля», и если придется, то и палкой. Этим заявлением, он немедленно сколотил против себя солдатско-офицерскую «оппозицию», поставившую перед собой цель избавиться от нового командира во чтобы то ни стало. Второй же поступок и вовсе покрыл назначенца густым позором. Пока к новоиспеченному командиру не прикатила семья, он жил в полку, потом же явился в дом Пестеля и недвусмысленно предложил Александре Николаевне подыскать себе другое жилье. В этот раз, даже майор Лорер, с неимоверным трудом державший обещание Пестелю, возмутился и открыто высказал новому начальнику, что он ведет себя «недостойно мужчины и офицера». Сама же Александра Николаевна приняла претензии полковника Толпыго с библейской кротостью и спокойствием, и в тот же день с помощью Савенко перенесла свои нехитрые пожитки в дом линцевского кузнеца. - Вы, пани Александра, к семейству моему с добром отнеслись. – Ломая шапку в руках, произнес в тот злополучный день кузнец – вдовец. – Позвольте и мне вам сторицей ответить. Катрыся вам светелку свою уступает, так что и вы живите, сколько захотите. А платы мне не надо. – Горячо заверил он, едва лишь Алекс заикнулась о деньгах. – Вы Катрысе щедро платили, да и господин полковник никогда с грошами не обманывал, да кое-что сверху давал. Так что денег с вас брать мне не с руки. Так крохотная светелка рябой деревенской девушки получила новую постоялицу. Все имущество полковника – столовое серебро, книги, даже нательные вещи – подлежали аресту, посему от мужа ей не досталось ничего, кроме сорочки, да и то потому, что Алекс за несколько дней до ареста положила ее в свой «щкап» для последующей штопки. В обнимку с этой сорочкой, прижимая её к заплаканному лицу, она и засыпала на узкой постели Катруси, пропахшей высохшей соломой от туго набитого матраса. Позволить себе слезы Александра могла только по ночам, когда ее новый дом погружался в тяжелый крестьянский сон. Днем же, придав своему лицу спокойное выражение, она как могла помогала Катрыси по хозяйству, хоть кузнец и не обременял ее такой заботой. Но сидеть без дела было ей невыносимо, да и есть свой хлеб даром она не хотела. Далеко, ох, как далеко ушла Александра Николаевна от беспечной графини Воронцовой, особенно теперь, когда в простом платье накрывала на стол, либо мыла в бадье глиняные кружки и миски, помогая Катрыси. Видели бы её отец и мать, не говоря уж о чете Репниных! Но Алекс не вспоминала о них, не представляла себе и не упивалась жалостью к своей горькой доле. Лишь молилась, горячо и усердно о милосердии Господнем к любимому Паулю, да благословении тех, кто не забывал ее в минуту выпавших несчастий. Визитеры не оставляли ее в те горькие дни. Приезжал к ней из Умани посланник от князя Волконского, привезший две тысячи денег, да письмо от Сергея Григорьевича, сообщавшего, что пока «не имеет возможности навестить ее лично, поскольку находится в Умани под пристальным надзором», но надеется в скором времени «сие исправить» и выполнить обещание другу – способствовать всеми силами отъезду «милой Сашеньки» в Смоленскую губернию, к родителям мужа. А через день приехал в дом кузнеца солдат от генерал-интенданта Юшневского, передав женщине тысячу рублей и письмо от Алексея Петровича, полное самого искреннего сочувствия. Деньги Александра Николаевна спрятала в своих вещах, справедливо полагая, что в скором времени они ей понадобятся. Почти каждый день бывали у нее и офицеры – вятцы, стремящиеся кто как мог поддержать и помочь. Александра Николаевна испытывала к ним огромное чувство благодарности, но после каждого визита неизбежно плакала в своей светелке, так горько, что Катрыся всерьез подумывала больше не пускать офицеров на порог. Аресты меж тем продолжались. Двадцать шестого декабря арестовали Юшневского. Командующий армией, генерал Витгенштейн ничем не мог помочь своим офицерам – голова главнокомандующего была занята лишь грозовой тучей, нависшей над ним самим и его двадцатилетним сыном, принятым в Общество еще год назад. Следующим днем наступила очередь и Вятского пехотного полка. В лапах Чернышова попали майор Лорер и Николай Крюков, чему весьма способствовали и постоянные жалобы полковника Толпыго. Так и не сумев подчинить себе солдат и офицеров полковника Пестеля, он пошел по пути жалоб и кляуз вышестоящему начальству. В Тирасполе был схвачен и доставлен в Тульчин князь Барятинский. Двадцать седьмого декабря полковника Пестеля заковали в кандалы и отправили в Петербург. Чернышев, еще остающийся в Тульчине, строго-настрого приказал сопровождающим арестанта фельдъегерю и жандармам «железа ни днем, ни ночью не снимать, и ни на один вопрос не отвечать». Впрочем, полковник и сам молчал – с первого допроса в Тульчине он предпочел не вступать в разговоры со следователями, чем немало разозлил Чернышева. Свою неудачу с «главным преступником» он вымещал на жандармах и других арестованных. Но прошедших войну офицеров было не так легко напугать. А сразу после Рождества пришло время и князя Волконского. Сергея Григорьевича арестовали прямо на квартире его бригады в Умани, и сразу отправили в Петербург. Когда это горькое известие дошло до Александры Николаевны, она твердо решила, что ждать больше нельзя.... ...Нанятый до Смоленска возница расправил вожжи и еще раз обошел сани. Кони были накормлены и напоены, в самих санях лежала вполне еще годная медвежья шкура, способная защитить от холода. За пазухой возницы грели сердце сто рублей, выплаченные за дорогу, и настроение у него было под стать солнечному морозному дню. Осталось лишь дождаться пока отъезжающая барышня окончательно соберется в дорогу, и попрощается. На крыльце показалась рябая девка с потертым ковровым кофром в руках, и он помог ей разместить поклажу. За ней показался мальчишка с накрытой рушником корзинкой, и наконец и сама барышня, в лисьем капоре и зимнем плаще. Одетая бедно, но добротно, с небольшим свертком в руках, заботливо перетянутым женским узорным платком, она коротко перекрестилась и скоро уселась в сани. Наконец из избы вышел дородный, высокий мужик в накинутом на плечи полушубке. Он строго посмотрел на возницу, оглядел лошадей и коротко перекрестив барышню по-отечески обнял ее. - Эх, пани, пани... Боязно мне вас отпущать. Оставались бы, дитя родили, а потом бы уж и поехали. - Нет, Степан Гаврилович, не могу я более ждать. Не могу, хоть убейте. - А ну случится чего с вами в дороге? – Настаивал мужик. – Век же себе не прощу. - Со мной все будет хорошо. И спасибо вам за всё. Сколько жить буду – не забуду вашего благодеяния. Катрыся, иди сюда, милая, прощаться будем. Она крепко обняла девку, расцеловала в рябые щеки. Девка ответила ей тем же, быстрым движением отерла слезы с раскрасневшегося лица. - Александра Николаевна! Александра Николаевна! Барышня обернулась – возница увидел, как бежали к саням унтер-офицер в распахнутой шинели, а с ним двое солдат. От служивых вверх поднимался пар – видать долго бежали, боясь не успеть к отъезду барышни. - Насилу успели, слава тебе Господи! Вот. – Унтер извлек из-за пазухи туго набитый потертый кошель. – Не побрезгуйте, всем полком собирали. Возьмите на дорогу, деньги завсегда пригодятся. - Боже мой, что вы удумали, господа? Зачем это? - Пригодится, пани. – Пробасил высокий солдат, с убеленными морозом усами. – Скинулися мы, кто сколько смог, в память значится, господина полковника. Мож немного, солдат – народ бедный, но кое-кто и последнее отдавал. Так что возьмите, не чините обиды. Барыня приняла кошель, не в силах сдержать слез. Да и сам возница почуял, как защипало в глазах – ужо больно трогательно сие действо было, хотя смысл его он и не понимал. Не вытирая глаз, барышня по-сестрински обняла солдат одного за другим, до дольше всех унтер-офицера: - Спасибо, спасибо, господа. И вам, дорогой Григорий Ильич от всего сердца спасибо. За доброту вашу, за заботу о Павле Ивановиче, за всё... Храни вас Господь. - Было бы за что, пани. – Растрогался унтер. – Господина полковника век помнить буду, добрым словом вспоминать. Ну, дай Бог свидимся. Они отошли, дав вознице отправиться в путь. Звякнув колокольцами, кони пошли по заснеженной дороге, и пока не повернул путь, барышня все смотрела назад на заснеженную деревню, не отводя взгляда, точно прощалась. Возница не мог знать, что происходило в ее душе, но внутри чувствовал, что произошла с барышней какая-то горькая беда и не по собственной воле уезжала она из этих мест. Он не о чем не расспрашивал её, но с каждой верстой уверовался, что не от хорошей доли она молится на каждую встречную церковь, и украдкой вытирает слезы. Через несколько дней добравшись до Брянска, возница кормил коней, когда барышня подошла к нему, и протянула полный солдатский кошель. - Здесь триста рублей. – Произнесла она. – Будут твои, ежели возьмешься отвезти меня, но не в Смоленск, а далее... - Куда ж далее то, барыня? – Спросил возница, прикидывая, за что хотят предложить ему столь щедрую награду. Барышня посмотрела на него, полным решимости взглядом, а потом произнесла: - В Петербург.