Lima Syndrome

На следующий день Легасов изменяет своим привычкам: не дожидаясь вечера, по пути в магазин, он выносит мусор. Мысль о «мусорном полигоне», пришедшая ему в голову перед ном, за ночь оформилась во вполне осознанное подозрение. Он проходит в узкий переулок, выбрасывает содержимое ведра, идет обратно медленно, осматривая стены. Шаг сбивается. На одной из стен – металлическая сетка в рамке. Воздух затвердевает в слабых легких. Легасов сдирает сетку дрожащими пальцами, поднимается на носки и шарит в пыли ниши, которая прячется за сеткой. Пальцы ловят бумагу. Письмо. Теперь уже большое, плотное, похожее на нормальное почтовое послание, письмо ложится в его ладонь, пачкает пылью серый рукав рубашки. Легасов готов разрыдаться, но стоит, мнет конверт, смотрит на аккуратное, знакомое до боли и ужаса: «Валера» прямо по центру. Непослушными руками он кладет письмо в задний карман брюк и возвращется домой. Дверь открыта, он толкает ее и заходит. Высокий, на голову выше него, верзила, выпрямляется от стола. - Доброе утро, - спокойно говорит Легасов. Холод идет у него вдоль позвоночника. - Доброе, дядя, - хмыкает верзила, - пластырь из-под стола больше не дергай, ладно? Больно будет. - У вас приказ меня не трогать, - отвечает ему Легасов. Верзила делает два шага и подходит вплотную. От него режет глаза едким спиртом дешевого одеколона и Легасов опускает взгляд. Верзила расценивает это как капитуляцию, но лапищу на плечо кладет: тяжело, грубо. - Отчитают разок в управлении, - рычит он, - а ты два дня ходить не будешь, сука. Веди себя нормально, блять. Легасов кивает. Он слишком, до колотящегося под ребрами сердца, боится, что этот, усатый, воняющий дешевой «Лесной водой», выше его на голову, мужик, сделает что-нибудь, и письмо, опрометчиво сунутое Легасовым в карман, выпадет, и его связь раскроется, хотя, какая связь... Легасов кивает. Легасова тошнит. Легасов чувствует кашель, подходящий к горлу, задерживает дыхание: ему по-детски не хочется, чтобы этот… молодой живой идиот не видел его слабости. Молодой идиот хмыкает, забирает чемоданчик со стола и проходит мимо, не прощаясь. Дверь не закрывает, сквозняк охватывает Валерия, но ему плевать: оседая на пол, он кашляет, и кашляет, и кашляет. Все заканчивается. Он читает письмо, написанное Борисом и в каждой строке чувствует щемящую тоску человека, который, казалось, не умеет ни дружить, ни тосковать. «Валера» - пишет Борис и это невозможно читать. Слезы стают в глазах Легасова. Это его цена, цена правды, и он не знает, что напишет в ответ. «Прости»? «Мне жаль»? Одно и то же, не имеющее смысла, неразборчивое бормотание человека, потерявшего ценость и смысл. Сделавшего все, что мог, но все же недостаточно. «…твое выступление произвело эффект бомбы. Посильнее Хиросимы. Ты сдвинул этот огромный процесс. Если бы не ты, все было бы бесполезно, те тысячи людей, которые умрут рано и болезненно.» «..я умру» - читает он непроизнесенное между строк. О, господи, хочет сказать Легасов. Борис, но они _все равно_ умрут. Какой смысл? История покроется прахом этих людей и повторится вновь. Потому что ложь была катализатором катастрофы, ложь была причиной смерти сотен людей и страданий тысяч – ложь, а не взорвавшееся ядро реактора. Ложь невозможно победить. «...но я не могу смириться с мыслью, что товарища Хомюк ты послушал и решил сделать именно так. Я почти уверен, что мы могли бы провести какие-то исправления в реакторах без таких…» Следующее слово было тщательно вымарано. Над ним криво чернело едва разборчивое: «…последствий». Борис, но я все равно умру. Какой смысл? История покроется моим прахом, но уже не повторится, потому что я сделал то, что нужно было. Мне не жаль. Почему тебе жаль, Борис? Он пишет письмо до самого утра. Отойдя от кухонного окна, скрипит ручкой по тетрадному листу, зачеркивая, но не переписывая – зачем писать начисто, если читать будет Борис? Он пишет¸ и пишет, и глаза слезятся от предельной концентрации в полумраке. У него страдает все: и зрение, и слух, и голос, и волосы выпали почти все, и легкие остаются на платках красными каплями. Хоть что-то осталось? Он не знает. Он не знает. У него нет ни статуса, ни имени, в институте его не замечают, и ни одного исследования, даже ничточно мелкого, не подписывается его именем. Ему не нужна слава. Ему не нужно признание. Ему даже не нужен этот чертов орден, который ему не собирались давать. Ему нужно что-то делать. Что-то важное. Пару часов до рассвета он спит, положив свое письмо под подушку. Утром, глядя в окно, как неизменные мужчины в черных кожанках и кепках сменяют друг друга на посту, он запихивает в себя две ложки творога, запивает холодным молоком, одевается, выходит, вместе с мусором вынося разбитые вдребезги прослушивающие устройства и письмо. Свернутый втрое тетрадный лист. Переулок¸ сетка, ниша в стене. Пыль на рукаве: он недостаточно высокий и приходится подниматься на носки туфель. Засунуть поглубже – Борис высокий, он достанет. На старости лет Легасов чувствует животное, неконтролироемое желание увидеть Щербину, почувствовать тепло его объятий. Он просит немного, но и этого ему не дозволено: только кот в пустой квартире, только пустая квартира с котом в ней. Он вспоминает, как орал на Щербину тогда, два года назад. Полтора года назад. Он помнит, как его раздражал этот аппаратчик, этот карьерист, несущий оптимистичный бред, не имея понятия о том, что на самом деле случилось. Он помнит, как побледнел Щербина, услышав это «и мы умрем в ближайшие пять лет». Он помнит, как безумно стыдно ему стало, и как он нра мгновение поддался страху, что Щербина уедет, испугается, спасет свою жизнь, а в Чернобыль пришлют другого. Кто не поймет. Кто не поможет. Он помнит, как смеялся Щербина, как разом осветились все черты его лица. «Валерий, что это? Улыбка?» Он помнит, как встал за него на суде. Он помнит, как, выворачивая себя наизнанку, Борис на заднем дворе в перерыв между показаниями признавался ему в своей неуверенности, и жажде быть значимым, и ничтожности – эти признания, эти слова, резали Легасова наживо. Ради Бориса, который умирал у него на глазах все время пребывания в Чернобыле, но не уезжал, он принял решение – говорить. И вот, что он сделал своей речью. Боль, одиночество и рак легких себе, и, - он был уверен, то же, - Щербине. Стоила ли того правда? Стоило ли это лжи? Он выходит из подъезда, заходит в магазин. - Доброе утро, - в никуда, без ответа. Стоит ему зайти, все замолчают. Как будто он прокаженный и с ним нельзя разговаривать. Он покупает наугад, что есть: банку консерв, пачку гречки, остатки масла. Творога нет, мяса тоже, и сигарет нет. Он радуется, что взял две пачки в прошлый раз, выходит из магазина, идет за газетой. Вечер наступает быстро. Время, вопреки обычному, не тянется. Легасов спукается в переулок, снова выбрасывает мусор (полупустое ведро) и кладет бумажку за сетку. Легасов возвращется. Легасов только сейчас, когда дело сделано, когда из окна он видит, как юноша в кожанке легко вбегает в подъезд, он понимает – а может, это была ловушка? Может, письмо поддельное, и этот юноша получил приказ убить его, и сейчас он войдет в дверь, со своим неизменным чемоданчиком, - он непремено войдет, замки ему не помеха, - и тогда все будет бесполезно. Впрочем, одергивает он себя, все и так бесполезно. Но сердце все равно бьется под горлом. Легасов сглатывает пересохшим горлом и опирается о стол. Щелкает замок. Кошка бежит навстречу гостю, предательница. - Привет, мохнатая, - весело говорит вошедший, и Легасов, не видя его, знает, что это не тот, вчерашний, а уже другой. Сколько у них, интересно, смен? - И как тут дышишь, а? Один дым. Не любит тебя дед. Или может, у тебя легкие другие. Или привыкла уже, а я… О, - говорит парень, вваливаясь на кухню и аж спотыкаясь о Валерия взглядом, - здрасте. Он стоит в дверном проеме и выглядит… удивленным. - Я думал, вы ушли. Не видел, как вы вернулись. Впрочем, какая разница. Можно я…? От оттирает Легасова от стола, ставит чемоданчик и роется в его недрах, блестит какими-то проводками. Легасов не отходит от стола, потому что боится упасть. - Вы уже даже не пытаетесь делать это без моего ведома, - тихо говорит он, - какая разница, я же все равно сниму. - Все не снимете, - улыбается парень, - а у меня приказ. И от него пахнет терпко, горько, но голова не кружится и не режет глаза. Он молодой, живой, яркий, но каждый день поднимается к Легасову, выгребает раздолбанные механизмы из раковины, ставит новые. Зачем это все? Легасов неподвижно смотрит, как парень вытаскивает два металлических коробочка и изоленту. - Слушай, - обращается он к парню, - здесь же нечего слушать. Я живу один. - Так не снимай их, мать твою. – тот вдруг зло смотрит на него, и от его улыбки нет и следа, - ты думаешь, мне нравится бегать на третий этаж каждый вечер? - Прошлый раз ты был утром. - Что? - Ничего. Иди. Спина, затянутая в черное, русые волосы без всяких кепок, белые зубы, живые глаза, ровные отмеренные движения, уверенность. Тот пожарный, из первой смены, он тоже был такой? Легасов выдыхает, чуть не падая от накатившей слабости, но все, что он чувствует, это облегчение. Как хорошо, что ни один из этих молодых, живых, здоровых, больше не превратится в живой труп. Как хорошо, что они даже не знают о том, что так можно. Парень возвращается, собирает чемодан. Перед дверь, повернувшись, он как будто что-то хочет сказать, спросить, но уходит, не решившись. Легасов остается один. Ему удивительным образом не плохо от этой мысли. Счастье всего человечества стало немного ближе благодаря нему, и он уже не бесполезен.