Пьяный бессмертный ныряет за луной

      — Поругайся, я послушаю.       — Эта скотина Чжан Пэн, неужто он думает, что достаточно пару лет похлебать заморских чернил, поставить пару сносных спектаклей и можно мнить себя гением! Постоянно выёбывался, мол, это сделайте так, а это — вот так, пытался казаться крутым, а на деле — тряпка! Те, кто занимается настоящим искусством, и так зачастую бедствуют, а этот идиот ещё и деньгами разбрасывается — взял и выбросил полгода кропотливой работы!       Лицо у Ли Цяо по-прежнему каменное — маловато, ругаюсь дальше.       — А те, что повелись на провокацию и бросили спектакль, — у них вообще три извилины, и те, походу, в жопе! Вроде взрослые, а ума ноль! Зря только мамаши родили их на свет! Шли бы обратно в пизду, а не обсирали штаны на людях!       Ли Цяо слегка шевелит уголком губ — слабовато, надо больше.       — В шоу-бизнесе нет никаких принципов! Стоит журналюгам заметить в ком-то характер, они сразу принимаются за свои ёбаные делишки! Хватаются за него и вопят с полным ртом мышьяка и чеснока, облаивают вонюче и ядовито, ни слова человеческой речи! Пиздят как Болтуны Чацзы, ни капли стыда, хотя сами стоят без трусов! За одно слово дважды в лужу пердят, на десятом даже Бадалин не выдерживает такого потока вранья! И вздохнуть невозможно, пока не заткнутся! Фу! И пока не заживёт их запущенный геморрой...       — Вот у кого рот точно в мышьяке и чесноке! — Ли Цяо наконец широко улыбается, похлопывая меня по затылку. — Всё, замолчи.       — Раз е велит замолчать, я замолчу. Но, думаю, что всех этих подлецов нужно отдать Смелому Чэну. Он спорил со мной целый вечер. Говорил, что в кино есть сцены из юности Цзю И, когда он только начинал писать стихи и подрабатывал, таская кирпичи на стройке. Убеждал, что, если бы я предстал перед камерой в образе грязного рабочего, мои фанатки в слезах бы сбежали из кинотеатров. Ещё в то время в индустрии был популярен новичок Ся Сю — разумеется, теперь про него никто и не вспомнит. Лео утверждал, что мы с Ся Сю имели одинаковый типаж, претендовали на одни и те же роли, и если бы я пустился в авантюру с Цзю И и сменил имидж, то, скорее всего, потерял бы весь накопленный за годы успех.       Ли Цяо внезапно замолкает. В ответ на ласку я легонько трусь щекой об его колено. Пусть в чьих-то глазах я похожу на покорного служку, подлизывающегося к своему господину, у меня ничего нет за душой. Я вдруг понимаю, что мы с е никогда не были так близки. А ведь мы с ним ровесники, двое мужчин в самом расцвете сил.       Мы оба играем с ветром.       — Марк говорит, что танец «Тайпин» очень сложный, — продолжает Ли Цяо. — В нём много трудных прыжков и замысловатых вращений. Хотя Кира с ребятами везде разыскивают новую танцовщицу, вероятно, они не успеют найти подходящего кандидата в срок...       По правде сказать, когда я горячо и радостно ругался десять минут назад, я, скорее всего, хотел успокоить самого себя. Боевая мощь фанатов Ли Цяо конечно не сравнится с запалом ненависти всего интернета, да и инцидент уже вышел из-под контроля, но оказалось, что самого Ли Цяо задело лишь по касательной, как если бы он отряхнул налипшую грязь. Только теперь я понимаю — куда сильнее скандала его заботит то, что он не сможет вовремя показать свою постановку.       — Е... — Эта мысль зародилась у меня очень давно, я много раз её взвешивал и наконец решился сказать. — По правде, «Тайпин» не такой уж и сложный. Эта бестолковая немчура зря нагнетает панику.       — Знаешь, кто сможет его станцевать?       — Знаю, кто сможет его станцевать.       — И кто же?       Подняв голову, я заглядываю Ли Цяо в глаза и набираюсь смелости.       — Я.       Ли Цяо впивается в меня резким взглядом и долго, придирчиво смотрит, сощурив глаза цвета пепла. Я задерживаю дыхание, и, хотя сердце стучит как барабан, мне уже ничего не страшно. Не знаю, сколько проходит времени, когда серые глаза вдруг начинают сиять невиданной ранее теплотой, и, грубо схватив за шею, Ли Цяо притягивает меня к себе.       — Хитрый лис.       Вместо того, чтобы пристыдить, он с невозмутимым видом хвалит меня за смекалку, а затем наклоняется и невесомо целует в кончик носа.       Не помню, как я вернулся домой.       Растерянный, с немигающим взглядом, я предавался бесплодным мечтаниям в шести квадратных метрах своей комнаты и не находил себе места от возбуждения. Размышлял о том, как будет возмущаться этот надменный и педантичный немец Уилтон — он был недоволен даже тем, что я просто подслушивал его лекцию, едва ли ему захочется дать мне одну из ключевых ролей.       «Юань Лобин, чего ты боишься?»       Я то раздувался от гордости, то ругал себя за гордыню, то отрекался от своих желаний, то сразу же себя переубеждал. Пускай в «Тайпине» должна танцевать женщина — Мэй Ланьфан тоже играл женские амплуа. И вообще, разве кто-то из девушек в художественной группе способен меня превзойти? Мои прыжки выше, моя растяжка глубже. Конечно, их движения плавны благодаря природной женственности, но и я умею обращать силу в мягкость.       Поразмыслив ещё, я делаю вывод, что лучший способ развеять свои и чужие сомнения — дать им отпор, показать себя в танце. Другого пути нет, только усердная практика. Поспешно собравшись, я тихо шмыгаю через гостиную, где спит отец, и выхожу из дома.       Есть на районе одно место — залитый цементом пустырь. В ясную погоду местные жители сушат тут одеяла под открытым небом, места хватает всем. В поздний час здесь очень красиво: над молчаливым простором светит луна, будто фонарь одинокого странника.       Если не вглядываться, то из окон домов не увидишь молодого танцора на пустыре, пустившегося с упоением в пляс. Этот танцор — я. Я всё повторяю и повторяю движения, оттачиваю их одно за другим, одно за другим. Зависаю в воздухе, тяну руки, пускаюсь в прыжки, так отчаянно, что ветер свистит между пальцами.       Где-то в пять утра, когда первые лучи солнца касаются крыш, я наконец возвращаюсь домой, измученный, без сил и всё ещё неспособный поверить в происходящее. На пороге квартиры мне вдруг сводит судорогой икру — споткнувшись на ходу, я резко оседаю на пол, сворачиваюсь в клубок, сжимая ногу и стискивая от боли зубы. Судорога мигом возвращает меня в реальность, опускает на землю, над которой я прежде парил.       Потянув и размяв икру, я поднимаюсь по стенке и добираюсь на одной ноге до ванной, чтобы умыться перед зеркалом. Хотя я провёл всю ночь без сна, танцуя как сумасшедший, умытый зарёй человек в отражении сверкал золотом, будто вобрал в себя само солнце. Его рот и глаза застыли в улыбке, кажется, даже лысина слегка улыбается.       Когда я захожу в гостиную, отец ещё спит на диване-кровати. Я пытаюсь его растолкать.       — Папа, я снова могу танцевать.       Он отталкивает меня в полудрёме, переворачивается и продолжает громоподобно храпеть.       Я долго сижу на полу, пока наконец не решаюсь позвонить Мамаше. Как я уже говорил, она всегда жила в изоляции, даже домашним телефоном не пользовалась. Я был тем, кто купил ей мобильник и передал его через Фань Сяоли, попросив соврать, что это подарок от неё.       Годы идут, а Мамаша совсем не меняется.       Было время, когда она обучала танцу в частной школе. Однажды там случился казус из-за преподавателя, который устраивал коммерческие выступления и зарабатывал на учениках, так что школа ненадолго прекратила занятия. Все ученики и работники были предупреждены, кроме Мамаши — до неё просто не смогли дозвониться, ведь она не оставила никаких контактов или способов с ней связаться. А ещё Фань Сяоли как-то рассказывала мне, как один раз Мамаша перепутала время урока и пришла на два часа раньше. Фань Сяоли очень удивилась, когда зашла в танцкласс и увидела Мамашу в пустом помещении. Та неподвижно сидела, сложив руки на коленях, изящная, как гипсовая статуя, с прямой спиной и бесстрастным лицом. Увидев одну-единственную и, по её мнению, опоздавшую Фань Сяоли, статуя сперва разозлилась, но потом встала в танцевальную позицию и спокойно сказала: «Ладно, начинаем урок».       Я не знаю, захочет ли Мамаша слышать меня. Я несколько раз набираю её номер, нервно и терпеливо дожидаясь голоса после гудка. Наконец, гудок обрывается.       — Лаоши! — кричу я ей в трубку. — Лаоши, я снова могу танцевать!       Следующие дни я каждый день приходил в репетиционный зал спозаранку, подметал пол и начинал танцевать. Каждый день уходил из зала последним. Я посвятил всего себя «Посланным в Империю Тан» и выбросил всё остальное из головы, от меня не осталось ничего, кроме горячей крови и сердечного фимиама, курящегося во имя танца. Я был не намерен отступаться от роли, даже если бы сама Фея Девяти небес решила соперничать со мной.       По удачному стечению обстоятельств, один известный актёр, который намного старше Ли Цяо, внезапно был уличён в скандальных изменах. Он долгие годы слыл образцовым мужем, но, видать, и в засушливую погоду случаются грозы, так что журналисты переключили всё внимание на него, и шум со «сЛИвом» постепенно утих.       В тот день я снова пришёл в зал пораньше, второй была Скайлер. Увидев, что кроме нас пока никого нет, она потянула меня за руку, чтобы посплетничать.       — Ты слышал, что Ли решил сам режиссировать «Посланных в Империю Тан»? Говорят, он уже нашёл всех недостающих артистов в художественную группу и даже пригласил кого-то на ту убийственную роль в танце «Тайпин». Это правда?       Я пытаюсь успокоить уголки своих губ, которые так и норовят подскочить.       — Не знаю. — Строю из себя дурачка. — И кого он нашёл?       — Монашек, хватит притворяться. Ты не можешь не знать!       — Правда не знаю! — Рот расползается до ушей. Я уже готовлюсь к откровенному признанию.       — Странно, даже Син и Цзюцзю уже в курсе. Вы с Ли Цяо так близки, ты ведь не можешь быть последним, кто узнает?       Скайлер смотрит на меня с недоумением, и тут её лицо освещается от восторга.       — Ты наверняка слышал об этой танцовщице. Это Ян Янь — та, что победила в Весеннем чемпионате среди молодёжи почти десять лет назад.