Пьяный бессмертный ныряет за луной

      — Следующий танец, который я приготовил для вас, называется «Танец берберки».       Этот танец дался мне нелегко. Сперва я смотрел записи разных гуру и, одуревший от вдохновения, разучивал танец дни напролет. Я выучил обе версии: ту, что поставила Мамаша, и оригинальную, немецкого хореографа. Однако потом Мамаша запретила мне копировать чужие движения. Она боялась, что я застряну в рамках существующих версий и не сумею их превзойти.       Нет прожекторов, нет музыки. Я напеваю мелодию про себя, и вскоре всё вокруг теряет значение. Этим танцем я гублю сотни цветов под ногами, но возвращаю к жизни целый мир.       В череде безумных импровизаций моя душа устремляется ввысь и наблюдает за одиноким танцором. Он то тянется всем телом вверх, то кружится вокруг своей оси, то обхватывает колени и выгибает спину, словно эмбрион в чреве Великой матери, а в следующий миг уже выпрыгивает, широко раскидывая руки. Лёгкий, подвижный, похожий на дым.       Он проносит сцены из собственной жизни сквозь этот танец, и все его ничтожность и возвышенность, его смирение и рьяность, его бесполезность и упорство изливаются наружу как слёзы.       Мир теперь — бесконечный танец, в котором больше нет Юань Лобина.       Не помню, как в конце концов остановился. Я просто упал на пол без сил, и взгляд завис на единственном зрителе в зале.       Я не видел, как Ли Цяо вошёл. Кажется, он уже долго стоит в темноте, терпеливо ожидая, когда опустится занавес.       Он подходит ко мне вплотную. Голос звучит бесчувственно.       — А теперь оттирай сцену.       На свежем резиновом настиле, будто причудливые подтёки, маячат следы моих грязных подошв. Глаза застилает влага, но я не различаю, что это — пот или слёзы.       — Иди оттирай сцену, — повторяет Ли Цяо и толкает меня ногой.       Я резко возражаю ему, вдруг потеряв всякий страх.       — Тебе надо, ты и оттирай. Я здесь всего лишь танцор.       Кажется, Ли Цяо моё поведение окончательно допекает, и он замахивается на меня, стоящего перед ним на коленях, с новой силой. Я выдерживаю первый удар, второго не случается. Стоя напротив, Ли Цяо наклоняется и хватает меня за загривок. В его руке я чувствую гипнотическую, трудно объяснимую силу: то ли угроза, то ли утешение.       Обратно в машину я сажусь в плохом настроении, Ли Цяо тоже не в духе. По дороге мы храним молчание, и в салоне, как перед бурей, полная тишина.       Где-то на трети пути Ли Цяо резко прерывает наше молчание:       — Останови машину!       Я торможу. Он быстро расстегивает ремень безопасности, выходит из авто.       — Е! Я виноват, е!       Я знаю, что поступил скверно, и готов вымаливать прощение.       Ли Цяо открывает мою дверь и, не расщедриваясь на объяснения, хватает меня за воротник. Я не сопротивляюсь. Он вытаскивает меня из машины и сам садится на место водителя.       — Вон. Я не хочу тебя видеть.       «Роллс-ройс» громко стартует и на секунду останавливается — из окна вылетает пакет с тремя корзинками паровых пирожков.       Вот так меня бесчеловечно выставили на улицу. Я не до конца понимаю, почему Ли Цяо впал в ярость, но одно ясно наверняка: я потерял драгоценный заработок просто по глупости.       Арт-центр находится в глуши даже большей, чем та, где стоит мой собственный дом. Наверняка, чтобы сэкономить на капитальных затратах. Я бы мог без проблем добраться на такси, но в карманах почти по нулям. В такое позднее время порядочный водитель автобуса уже вернулся домой и залёг со своей жёнушкой, а счётчики дежурных таксистов накручивают больше, чем тонометры на предплечьях у стариков.       Я долго иду по пустынной обочине не останавливаясь. Когда силы кончаются, присаживаюсь у дороги на корточки и достаю давно остывшую пампушку.       Удачно, что проезжающий мимо на тачке для инвалидов дагэ останавливается и окликает меня:       — Подвезти?       — Я пустой, — отмахиваюсь от него, — поищи другого, на ком сможешь подзаработать.       Дагэ смеётся.       — Понятно же, что пустой! Стал бы ты с деньгами сидеть и есть пирожок на обочине посреди ночи? Все, кто ошиваются здесь в такое время, — люди нелёгкой судьбы. Давай подвезу, раз уж встретились два бедолаги.       Тачка накрыта дырявым, продуваемым со всех сторон тентом. Надрывно рокочет старый движок. Свистящий ветер холодным скальпелем режет меня по лицу.       Калека-дагэ оказывается крайне болтливым. Он легко и непринужденно сокращает дистанцию между нами, так что растерянность от знакомства и усталость от дороги снимает как рукой.       Оказалось, что он один воспитывает восьмилетнюю дочку с синдромом Дауна, а два года назад бросился спасать человека, летящего под колёса автомобиля. В итоге сам дагэ остался без ноги, а спасенный никак его не отблагодарил.       — Добра в ответ не ждал, кинулся на помощь без корысти, но на душе было очень паршиво…       Он рассказал, что несколько дней назад к нему попала фальшивая купюра в сто юаней. Женщина, подсунувшая ему фальшивку, была красиво одета, в сплошь дорогущие бренды, и дагэ просто не мог поверить, что настолько удачливый человек мог расплатиться за проезд «фантиком».       — Я и сам, блядь, не лучше. Купил сегодня пачку сигарет и пустил фальшивку дальше по рукам. Продавец был слепой на один глаз, не заметил подвоха.       — Вина и мяса слышен запах у ворот богатых, а на дороге — кости мертвецов…       Дагэ сплевывает в окно и посмеивается.       — В наше время герой сочувствует герою, а зверь помыкает зверем.       А я, выходит, обидел героя, то бишь Ли Цяо, и оставил свою семью без чашки риса. Горестно вздыхаю про себя — я, блядь, даже тупее, чем зверь.       Мы быстро сдружились с калекой дагэ, жаль, что не встретились раньше. Он ехал в другой район, так что ему пришлось высадить меня по дороге. Как только его машина со скрипом отъезжает, я понимаю, что так и не спросил его имени. Буду покамест называть его про себя Лэй Фэном. Он не только подвёз меня, но ещё и утешил своим невезением. Не такой уж я и мученик: молодой и здоровый, руки-ноги на месте и целые.       Дорога впереди замыкается, следом ползут рассветные сумерки. Небо — гигантская металлическая пластина, с краю которой проступает ржавый налёт, с тёплым переходом от бледно-жёлтого до багряного. Пока иду, смотрю не отрываясь, как обжигающе красное солнце расцветает над горизонтом, пробивается в серый мир, обрушивая на него свои краски.       Из трещин в асфальте прорастают полные дикой энергии луговые цветы редкого синего цвета.       Когда я добираюсь до дома, небо уже совсем светлое. Я не чувствую ни ног, ни спины, только рука крепко сжимает пакет с пирожками. Поднимаюсь по лестнице, и тут откуда ни возьмись появляется сука Фань Сяоли в домашнем халате. Шаркает тапочками и хватает меня за плечо.       — Понюхай! Чуешь, а? Твой папаша нассал у нас под порогом!       Догадываюсь, что отец опять ускользнул и напился. Если он пьян в стельку, то уже не хозяин своему мочевому пузырю, ссыт где придётся. По этой причине я подумывал запирать его дома, когда ухожу, но он разорался, что не желает сидеть будто пёс на привязи.       — Шэньцзы, зачем же ему мочиться на соседский порог? — В груди у меня всё упало, но я уже начал выкручиваться, как уж на сковородке. — Ты зря не наговаривай, если своими глазами не видела. Может, это чья-то собака наделала?       — Да понятно же, чья собака, — та старая псина, что живёт в твоём доме! — заспанная Фань Сяоли исчезает за приоткрытой дверью в квартиру. — Мам, иди поговори с Бин гэ!       Теперь из-за двери раздаётся ругань её матери.       — Да Сяоли сама видела, как твой отец шарахался по подъезду и слова связать не мог, просто нассал у двери и ушёл! Вот тут, посмотри! Всё ещё мокрое!       Стены нижних этажей круглый год покрыты слоем чёрного мха и влажной, крайне вонючей плесени. Принюхиваясь туда, куда тычет сука Сяоли, я чуть не теряю сознание, но не могу разобрать, чем пахнет на самом деле — вяленой рыбой из открытой квартиры или впрямь отцовской мочой.       Не дождавшись от меня никакой реакции, сука Сяоли снова начинает ругаться:       — У твоего папы плохо с головой. Следи за ним получше или сдай уже в клинику для душевнобольных. Избавь соседей от его выходок!       Сука Сяоли, конечно, подала мне идею, но к такому я не готов. Хотя про себя я давно не называю отца папой, зову его только по имени, Юань Гочао, или злобно выплёвываю: «Старый хрыч!», — я всё же не могу сдать его в дурку.       — Ладно, ладно, раскудахтались с утра! Не такое уж и большое, блядь, дело! — пробыв всю ночь на ногах, я уже валюсь от усталости и подключаю все оставшиеся силы, чтобы её убедить. — Я возьму тряпку и всё уберу. Если запах останется, то притащу ведро краски и покрашу стену.       — Раз так, тогда и соседнюю тоже покрась.       Удовлетворившись моим ответом, сука Сяоли успокаивается, широко зевает и закрывает за собой дверь.       Наконец я попадаю домой, в крошечную квартирку, где кухня совмещена с гостиной. Открываю дверь и вижу отца. Он стоит ко мне спиной с чашкой в руке. На обеденном столе стынет кастрюля с подогретой и без преувеличения тошнотворной вчерашней кашей.       В доме пахнет винищем и погром, как после грабежа. Банки со специями и крупами лежат как попало, весь пол усыпан белоснежными зёрнышками риса.       Честно говоря, алкоголизм не сильно лучше наркомании. Каждый раз, когда отец поддаётся зависимости, он бросается искать выпивку и, ничего не найдя, ищет заначку. Неважно, где и как тщательно я прячу деньги — под кроватью или в банке с рисом, — отец использует весь свой детективный талант и в итоге находит их. Нюх у него обостряется, как у собаки, натасканной на героин.       Моя усталость зашкаливает, а терпение лопается. Доктор сказал, что этот старый хрыч не должен снова прилипать к бутылке, иначе он рано или поздно утопит себя в пойле!       Так и застыв с пакетом пирожков в руках, я разрываюсь настоящей тирадой:       — Я же сто раз говорил, что тебе положено просто сидеть дома, жрать и спать! На хрена ты доставляешь мне столько проблем?! Даже черепаха, сто лет живущая в горшке, не такая сморщенная, как ты в свои годы! Старый конь знает свою борозду, старая корова помнит, как вылизывать телёнка, а твои инстинкты, старый Юань, самые хуёвые! Как будто мочевой пузырь вместо лба и жопа вместо затылка! Ты всякий стыд потерял!       — Ты как со своим отцом разговариваешь? Решил отчитать меня, как ребёнка? Я вчера… Вчера…       Отец зеленеет от ярости, губы начинают трястись. Так происходит каждый раз, когда он хочет объясниться: заикается от волнения и не может выговорить ни слова.       — Ладно, ладно, проехали…       Чумных свиней не едят, а больные собаки не брешут, к тому же у меня так веки смыкаются, что пора вставлять зубочистки в глаза. Даже мой язык без костей с трудом поворачивается. Тяжело вздохнув, я показываю отцу принесённый пакет.       — Не жри эту вонючую кашу, я погрею тебе пирожки с крабовым мясом.       Услышав это, отец становится подозрительно покладистым. Без лишних слов подходит к столу и вдруг переворачивает стеклянный лист со стоящей на нём посудой…       Лист бьётся пополам, фарфоровая чашка разлетается на мелкие осколки, и зловонная каша разбрызгивается прямиком на меня.       Я опускаю голову и долго смотрю на брызги. В итоге, точно верблюд, чей хребет надломила соломинка поверх невыносимого груза, падаю на пол и захожусь в рыданиях. Во мне не осталось никаких сил, чтобы встать. Кажется, что всё мое тело — свеча, прогоревшая до самого основания.       — Ты просто не можешь не пить, да? Мать уже сбежала из-за твоих пьяных выходок. Если ты снова впадёшь в запой, нашей семье конец, ничего не останется… Я умоляю тебя, хоть раз… Хотя бы раз пожалей меня, хорошо? Хорошо?! Пап! — я перехожу на крик. Слёзы никак не кончаются, и я всё реву и реву с уродливой гримасой.       — Пап… Быть человеком так тяжело.