Пьяный бессмертный ныряет за луной

      Я живу неподалёку от крематория. Когда я менял квартиру, то не воспринял это соседство как дурной знак, просто гнался за дешевизной и поверил в брехню посредника про «райский уголок в шумном муравейнике».       Поначалу, как только я въехал, меня угнетали вечные похороны под окном, траурный гул барабанов и гонгов, перекрываемый рыданием плакальщиков.       Немного погодя я понял, что звучность рыданий не имеет никакого отношения к почтительности. Громкий плач не отражает глубину скорби, а молчание не значит неуважение. Многие заботятся о родителях лишь тогда, когда становится поздно, и превращаются в тех немногих, кто ещё прибирается на могилах предков.       — Я буду заботиться о тебе, пока ты жив, но я не стану плакать, когда ты умрёшь, — так я сказал своему отцу.       По ночам у меня теснило в груди. Я уверял себя, что не оскорблю память умершего, и, когда дни моего отца будут сочтены, душа его упокоится с миром.       Все места для парковки в моём жилом комплексе раскуплены, а недвижимость в соседнем квартале я себе позволить не могу. С одной стороны, можно не беспокоиться, что машину заберёт эвакуатор, с другой — приходится ещё двадцать минут идти от стоянки до дома пешком.       Темнеет, утихает льющий весь день напролёт дождь. Я поддерживаю отца, пока мы идём по узкому переулку. Должно быть, он понимает, что перешёл сегодня все границы, — так ни слова мне и не сказал, шёл скрючившись и склонив голову.       Ливневые стоки в старых районах с казённым жильём всегда переполнены в сильный дождь. Ворота микрорайона подтапливает, да так, что собирается целое озеро. Прикинув, что вода мне будет по щиколотки, я закатываю штаны, снимаю ботинки и передаю их отцу.       — Это кожа. Они дорогие, так что подержи.       Я наклоняюсь, указывая отцу забраться мне на спину.       — Говорят, дочери и сыновья — это души тех, кому их родители задолжали в прошлой жизни. Полная херня! Кажись, это я тебе задолжал!       Вода оказывается глубже, чем я думал. Холодная и мутная, ей нет конца и края, ещё и нечто вроде крышки от пивной бутылки впивается мне в ногу сквозь носок. Когда мы вылезаем из лужи, отец недовольно ёрзает у меня на спине и говорит:       — Мы-то пройдём, а как же люди после нас?       Мозги у моего отца работают раз на раз, но, кажется, сейчас он в своём уме. Я молча соглашаюсь с ним, кивая головой, оставляю его на лавке.        — Посиди пока здесь.       Я несколько раз прохожу туда и обратно, прокладываю из найденных рядом с дорогой кирпичей и досок тропинку для тех, кто будет идти следом за нами, чтобы им не пришлось снимать обувь. Теперь можно возвращаться домой.       Я снова усаживаю отца к себе на спину. Хотя старик выглядит совсем исхудавшим, он давит на меня, как целая гора Тайшань. Я едва не приседаю, радуясь своему танцевальному сложению — так бы сломался под его весом, не будь моя талия гибкой.       — Тот человек, что был сегодня в магазине... очень хороший, — произносит отец после паузы.       Не знаю, понимает ли отец, что говорит про самого Ли Цяо, но киваю в ответ.       — Очень хороший. Дал мне две тысячи за подвоз.       — И собой тоже хорош, — подчёркивает отец.       — Угу, простые люди ему не ровня. Разве что небожители могут сравниться с ним, — поддакиваю снова.       Отец вдруг залепляет мне пощечину моими собственными ботинками. Получив оплеуху задаром, я тут же взрываюсь:       — Юань Гочао, ещё раз стукнешь меня, и я сброшу тебя в лужу.       Он становится резким и ещё более сердитым, чем я.       — Если ты не дашь мне понянчиться с внуками, я тебя евнухом сделаю!       Зная, что отец так и не смирился с моей ориентацией, я злобно отвечаю ему:       — Разве любить мужчин — мой собственный выбор? Это передаётся по наследству, ясно тебе? Дети наследуют добродетели от родителей. В семьях с любящими родителями дети почтительны, в доме всегда полная чаша. Я же несу старого хрена в одиночку на своём горбу, тащу тебя на себе, как черепаха!       Отец снова бьёт меня ботинком по лицу, огрызаясь:       — И чем плохи мои добродетели? А если и плохи, я всё ещё твой отец!       — Твои добродетели? Это не я обмочился на людях в магазине.       Будучи в ярости, я еле сдерживаю язык за зубами. Постаравшись остыть, наконец спрашиваю у отца:       — Эй, Юань Гочао, давай начистоту. Ты приставал к той женщине или нет?       Как бы ни любил отец читать мне нотации на манер Лао Цзы, сам он мягкотелый, точно тряпка. Он не так красноречив, как я, потому затыкается и спустя какое-то время бурчит:       — Не помню.       Я давлюсь смехом.       — Да ла-а-адно! Ты, старый извращенец, я стёр себе все колени сегодня!       Ничего не ответив, отец слегка приобнимает меня, так что я продолжаю:       — Ну приставал и пусть. Раз ты так хочешь женщину, мне полагается привести тебе кого-нибудь с улицы, с длинными ногами и большой грудью. Можешь хоть раком её поставить.       Старикан бросается ругать меня за дерзость, но признаёт своё поражение и хватает меня за нос, пытается сквасить его. Невольно расхохотавшись, я ободряюще говорю ему:       — Наступит день, когда твой сын возмужает, и ты будешь гордо называть себя отцом Юань Лобина. Все будут относиться к тебе с уважением, никто не даст тебе затрещину, даже если ты решишь спустить штаны и потрясти хером. Сможешь трясти сколько влезет, захочешь обмочиться — ради бога.       Во дворах тускло горят фонари, я медленно двигаюсь в их слабом мерцании с отцом на спине. Ночь затапливает город прохладной мглой, будто грязной водой, оставшейся после стирки. На небе ярко сияет луна.       Добравшись до квартиры, я устраиваю отца, мою тарелки, начищаю кастрюли, замачиваю отцовские брюки в мыльном тазу и включаю телевизор. Двигаю стулья и стол, освобождая немного пространства. Усевшись перед экраном, я, с той же повседневностью, с какой чищу зубы, растягиваюсь в шпагате и тяну носки. Пускай я не верю, что когда-нибудь, даже всего на минуту, смогу вернуться на сцену, мне не хочется растерять навыки, добытые годами пота и слёз.       Я не любитель развлекательных телешоу, но сегодня случайно включаю одно из таких, и, как и следовало ожидать, на первом же кадре я слышу имя Ли Цяо. Надо же, специальный выпуск с потрясающе тупым заголовком «Семь смертных грехов императора Ли», посвящается помощи детям с церебральным параличом, так что в студии полно приглашённых звёзд. Все торжественно восседают в картинных позах, и только Ли Цяо одет по-обычному, ещё и явился с опозданием в час. Он пропускает вопросы журналистов мимо ушей, не обменивается ни с кем любезностями и за всю передачу не даёт ни единого оправдания. Просто сидит с похабной физиономией а-ля «стоит девчатам меня узреть, как у них между ног разливается озеро».       Так случилось, что пару дней назад он вляпался в конфликт, неудачно толкнув фанатку, пришедшую встретить его в аэропорт. Вернее, поднял руку на ученицу старшей школы. Это дело раздувают как могут: участники шоу бросаются гневными комментариями, но у Ли Цяо всё то же равнодушное выражение лица, и он по-прежнему отказывается приносить извинения.       Я думаю о том, что Ли Цяо опоздал на эфир из-за меня. Хотя он смотрел на меня, как на грязь на своём ботинке, я отчего-то не верю, что он толкнул ту школьницу. Не верю, что он настолько мудак, как говорят о нём в СМИ.       Закончив смотреть передачу, я отправляюсь вынести мусор и встречаю соседку Фань Сяоли, что возвращается с тренировки по танцам.       — Бин гэ! — окликает она меня.       Ей только-только исполнилось восемнадцать, на овальном личике блестят раскосые глаза. Она тощая, с длинными руками и ногами. Бог одарил её талантом: Фань Сяоли танцует под крылом Мамаши уже много лет. Я догадываюсь, что Мамаша ценит девчонку за её прозорливость и силу духа. Помню, как темпераментно она танцует.       Сейчас Фань Сяоли что есть сил готовится к предстоящему через три месяца Двадцать первому чемпионату по танцам среди молодёжи, встаёт до первых петухов и возвращается, когда вороны разлетаются ночевать в свои гнёзда. Она никогда не жалуется и, кажется, всей душой верит, что прославится на чемпионате и волна успеха унесёт её танцевать в шоу-бизнес. Уж она-то верит, что ей уготована участь не курицы или вороны, а феникса, парящего высоко в небе.       — Решила, что будешь танцевать на соревнованиях? — Из-за того, что я сам перенёс в годы чемпионата, мне не терпелось остудить её пыл.       — Сюэ Цзин лаоши хочет, чтобы я танцевала «Пьяного бессмертного», но я не потяну этот танец. Буду выбирать между «Танцем берберки» и «Цзыфу». — Приблизившись ко мне, Фань Сяоли опускает голос до шепота, — Бин гэ, расскажу тебе кое-что по секрету. Я встречалась с рекрутёром талантов, и она позвала меня поучаствовать в одном шоу, но я пока в раздумьях идти или нет.       — Это только тебе решать, но лучше не говори об этом Мамаше. Она болеет танцем ради танца и считает, что все вокруг неё тоже. Если она узнает, что ты вписалась куда-то до соревнований, то выгрызет тебе лицо.       Фань Сяоли цокает языком, показывая, что мне её не напугать. Я вдруг говорю на выдохе:       — Будет здорово, если ты сумеешь станцевать «Пьяного бессмертного». Больше всего на свете Мамаша хочет, чтобы у этого танца были последователи.       — Я недостаточно хороша для него, — вздыхает Фань Сяоли, — я пробовала уже сто раз, но это жалкая пародия, имитация одухотворённости.       Помолчав, она продолжает:       — Кстати, Сюэ Цзин лаоши упоминала тебя сегодня. Она вечно рассказывает о тебе своим ученикам, говорит, что ты очень талантлив и понимаешь танец лучше всех. Когда она говорит о тебе, глаза у неё сразу на мокром месте, видно, как она тоскует. Почему ты не приходишь её навестить?       Этот вопрос ставит меня в тупик. Я и сам толком не знаю.       Бросив танцевать, я и правда ни разу не проведал Мамашу. Я знаю, как она обижена на меня. Она считает, что я не вправе закапывать свой дар, уверена, что я должен помереть на подмостках после ослепительной карьеры, а не вести ту жизнь, что я веду сейчас, хватаясь за всё подряд и сбиваясь с ног.       После того, как я завязал с тренировками, три года спустя, Мамаша приходила надавить на меня. Принесла мне извещение о зачислении в Королевскую танцевальную академию Испании, всемирно известный дворец творчества, породивший на свет плеяду легендарных танцоров. Пытаясь пробить мне дорогу туда, Мамаша приложила немало усилий и подключила все свои связи. Даже предлагала заложить квартиру, чтобы оплатить мою учёбу там.       Казалось бы, такая поразительная весть, но я будничным тоном спросил её, смогу ли поехать в Испанию со своим отцом? Губы у Мамаши дрогнули, она так и не ответила мне.       — Я не танцевал два года, не смогу даже на шпагат сесть. Если вы правда хотите мне помочь, не нужно ничего выдумывать, просто дайте мне денег, — говорил я с лёгкой улыбкой на лице, — я как раз собираюсь пересадить отца на импортные лекарства и прикупить ему кожаное пальто — сосед пригласил его погулять на свадьбе, должен же мой старый хрыч хорошо выглядеть.       Мамаша тут же обругала меня, упрекнула, что я не вижу дальше собственного носа, что я совершенно бестолковый. Она даже привела мне пример про правительство, которое решило помочь семенами в борьбе с неурожаем, но местные фермеры просто сварили их и съели.       — Не беспокойтесь обо мне, я всего лишь подзаборная грязь. Зачем мучать жопу, которая не хочет срать? Это лишнее. — И, собрав всю волю в кулак, я захлопнул дверь у неё перед носом.       После этого мы практически не встречались. В последний раз я видел её полгода назад, когда продавал жаренный в воке рис у ворот старшей школы.       — Цену вы знаете, вот, держите-с.       Чтобы доказать, как первоклассно я готовлю рис по-кантонски, я время от времени разыгрывал приезжего и пропускал словечки на кантонском диалекте. Это привлекало ко мне людей, и, за исключением головной боли, которой оборачивалась торговля из-под полы и борьба с муниципалитетом, продажи жареного риса шли хорошо. Однажды, готовя недозрелый рис одной девчушке и умащивая её на кантонском, я внезапно ощутил на себе пристальный взгляд. Прищурившись, я увидел Мамашу, стоявшую на другой стороне улицы.       Я, разумеется, винил во всём жару — щёки у меня вспыхнули, на лбу выступил пот. Мои ладони были жирными и пахли рыбой, я локтем вытер пот с лица, но не успел убрать руку, как он выступил снова. Тело меня не слушалось, я с трудом соображал. Мамаша сопровождала ребёнка, своего ученика, и мирно наблюдала за мной. Старость всё-таки брала своё, и на лице у неё была такая скорбь, как у Бянь Хэ, рыдающего над необработанным самоцветом.       — Эй, Кантончик, у тебя лицо покраснело!       — Это от дыма. — Я отвёл глаза от Мамаши и опустил голову.       Инспекторы выгоняли меня бессчётное количество раз, цинично насмехались. А однажды я боролся за территорию с другим лавочником, в итоге всё кончилось дракой на кулаках, и он больше не появлялся. Но вынести тяжёлый взгляд Мамаши я не мог.       Она посвятила всю свою жизнь танцу, и я был единственным, с кем её сердце билось в унисон. Никто не знал, что я и есть тот самый нефритовый диск Хэ. Кажется, я сам об этом забыл. Я стал обычным мелким торговцем с поясной сумкой, который по возвращении домой с довольным лицом пересчитывал купюры жирными пальцами.       — Я сказала ему не стричь коротко, в итоге он разом всё обстриг. Гляди, как по-дурацки выглядит затылок!       Девочка, назвавшая меня «Кантончиком», была моей постоянной покупательницей. Это она жаловалась своей подруге на новую стрижку.       Нужно было вернуться к работе: ловко настрогать огурцы, поджарить тонко нарезанное мясо, положить в коробку с рисом, упаковать всё в пакет. Воспрянув духом, я белозубо улыбнулся девочкам и отвалил немного лести на дорожку:       — У тебя очень симпатичная стрижка. Я бы хотел прогуляться с тобой!       Мой комплимент явно поднял ей настроение. Она взяла пакет с рисом и жареной свининой и, улыбнувшись, пообещала зайти ко мне завтра.       Попрощавшись с ней, я снова поднял голову, но Мамаши и след простыл. Там, где она стояла до этого, был только безжизненный свет подступающих сумерек.