Дороги

Со мной часто работали психиатры, и они всегда спрашивали, с какого возраста я себя помню. Наверное, это важно, так что помню я себя с десяти лет - тогда я упала с лестницы и сломала хребет. О том, что было до этого, я знаю только из своего личного дела: родилась недоношенной, мать оставила в роддоме, была принята в детдом семейного типа - их много в скандинавских странах. Меня часто удочеряли, но возвращали до окончания испытательного срока. Причины указаны: личные. Так вот, чудеса начались в десять лет, когда я сломала хребет. Знаешь, за детей-инвалидов семьям платят пособие, в два раза выше обычного, так что с лестницы меня столкнула хозяйка приюта - наша псевдо-мать. Я оказалась парализована от шеи до пяток - конечно, она не ожидала такого эффекта, и всегда выглядела испуганной, оказываясь рядом со мной, но от опеки не отказалась. Не знаю, почему. Она держала меня в нижней комнате, с хорошей звукоизоляцией, поскольку я часто орала - мне казалось, что я чувствую боль, я потом узнала, что это невозможно. Иногда она забывала накормить меня, а когда приходила - много говорила со мной о смерти. Что это избавление от страданий, что Бог ждет меня, а иногда она наклонялась к моему уху, так, что я чувствовала запах ее фиалкового мыла, и шептала, что поможет мне избавиться от страданий - если я попрошу. Но я не просила - мне кажется, я тогда вообще разучилась говорить, только кричала. Но по ночам ко мне пробирались другие дети, они приносили еду и развлекали меня. Просили потерпеть и не оставлять их: когда я была здорова, я была их защитницей. Они собирались в кружок вокруг моей кровати, и просили не умирать. Знаешь, этот тихий детский шепот, идущий из темноты, их неумелые молитвы, и касания маленьких теплых пальцев - я не могла их чувствовать, но мне казалось, что они отгоняли боль. Спустя полгода, ранней весной, я поднялась по лестнице и вошла в спальню мачехи. Я просто встала и пошла, больно больше не было, и страшно тоже. Мачеха открыла рот, чтобы закричать, увидев меня в дверях, но я велела ей замолчать и она послушалась. Она никого раньше не слушала. Я сказала ей, что уйду из ее дома, если она поклянется не причинять зла остальным детям. Она согласилась и сдержала общение. Я стала чудом - про меня писали в газетах, изучали, брали интервью, и, конечно, перевели в другой детдом, с повышенной мерой слежения. Помню, когда меня увозили, детей столпились во дворе, и все, как один, плакали, а мачеха стояла бледная, заламывала руки, и что-то шептала. Может, она просила прощения, не знаю. Еще полгода я провела в разных клиниках, где меня изучали, пока шумиха вокруг "чудесного исцеления" не утихла. А потом меня удочерил политик - я умолчу его имя, ладно? Дядька сорока лет, набивающий себе цену перед выборами. Жена его была милой тихой женщиной, такой тихой, что я никогда не замечала, как она приходит и уходит. В тридцать пять лет у нее были седые волосы, которые она сама красила в каштановый цвет, и очень красивый голос. Я часто просила ее петь мне. В остальное время она не избегала меня, но как будто не замечала. А дядька политик, как водится, оказался садистом и извращенцем. Есть у них такое понятие: секс для элиты. Я прожила у них почти год, терпела. Потом дядьку нашли в канаве, изувеченного до такой степени, что опознали труп только по зубам. Меня нашли на заднем дворе дома, сжавшуюся в комочек, и твердящую, что это я во всем виновата. На вопрос: почему, я ответила, что страстно желала ему смерти. Я думала, вдова политика оставит меня себе, но она отказалась от опеки. Только на прощание шепнула: "спасибо". Это был первый и последний раз, когда она ко мне прикоснулась. Именно благодаря ей меня выпустили из психушки, в которой я провела несколько месяцев, и отправили в следующий детский дом. Меня отправили в Ронан - это очень маленький городок на побережье, нет места лучше, если хочешь, чтобы все о тебе забыли. Мне там нравилось, и я провела там следующие девять лет. Моя история, конечно, просочилась в массы, и никто из жителей не стремился удочерить меня, только... Знаешь, местные тоже не отличались высокими моральными принципами. Только хозяйка приюта была добра ко мне, она была христианкой, так что ее вера завещала ей всех любить. Она даже водила меня в церковь раз в месяц. Ну, а когда я стала совершеннолетней, государство выдало мне определенный стартовый капитал и квартиру, я отправилась в путешествие. Только ищу я не себя, а своего отца. Я знаю, что он жив, но в беде, из которой не может сам выбраться - я иногда получаю от него вести. Он - единственный, кто меня любит. Том слушал, не перебивая, и, честно говоря, уже в начале рассказа потерял дар речи. Он видел, что Майя не врет, кое-что не договаривает, но разве можно винить ее за то, что она не хочет детализировать кошмары, которые ей довелось пережить. Он ждал, что она расплачется, или в голосе ее послышится злость, но ничего подобного не происходило. Она смотрела на него сухими глазами, голос ее лился ровно, он лишь иногда запиналась, подбирая правильные слова, и вертела в руках чашку. Ему уже не хотелось уточнять, откуда у нее раны на спине, в чем причина ее чудесной регенерации. Больше всего ему хотелось снова сходить в душ, и он искренне жалел, что заставил Майю озвучить все это. - Прости, Майя, - только и смог произнести он. - Я не задумался, готов ли я услышать правду. - Ты теперь меня выгонишь? - девушка слегка склонила голову и прищурилась на него. - Суеверия все-таки. - Я не суеверен, - он выплеснул свой кофе, которого едва отпил, в раковину. Напиток, казалось, пропитался историей Майи, и пах гнилью. - Но я правда не могу оставить тебя здесь. Я помогу тебе снять квартиру и устроиться на работу, если хочешь, конечно. Но это все, что я могу. - У меня нет визы, - предупредила девушка. - О, Господи, как же ты въехала в страну? - мужчина потер лицо ладонями. - В прочем, это не беда, если у тебя есть деньги на первое время... Девушка соскользнула со стула и оказалась рядом с ним. Она пахла землей, но не кладбищенской, а весенней, пропитанной дождем и покрытой свежескошенной травой. Том вдруг понял, почему ему так неуютно рядом с ней: она была непонятной. Чужой. Незнакомой. Людям принято чураться всего, что они не понимают, и он - не исключение. Девушка смотрела на него прямо, без кокетства, свойственного ее возрасту, без просьбы, вообще без каких-либо эмоций. - Не волнуйся за меня, я выкручусь. Я прошу: не выгоняй меня из своей жизни. Преодолев себя, Том коснулся ее лица. Кожа была прохладной и бархатистой. Он вдруг почувствовал себя, как в детстве, когда впервые заставляешь себя дотронуться до вялой индифферентной змеи в зоопарке, и понимаешь, что нет в этом ничего страшного. Он устало улыбнулся и сказал: - Конечно. Ты можешь остаться.