Desperate arthousewife

Впрочем, я ошиблась. Это создание уже совершенно точно не было тем тощим, как спичка, мальчишкой, которого я впервые увидела в греческой таверне «Оливковая ветвь», где прилежно трудилась официанткой в попытке заработать хоть немного карманных денег. Дело в том, что маму я потеряла в шестнадцать лет, а отца никогда и не знала: по рассказам очевидцев – впрочем, весьма скупым и неохотным – он был каким-то случайно заезжим греком, который даже по-немецки говорил с трудом. Поэтому я носила фамилию своего деда и жила в его доме вместе с многочисленными родственниками, которые порою сами путались, кто кому кем приходится. Поскольку я росла мечтательным ребёнком, любила читать и особенно рисовать – и у меня даже неплохо получалось! – мама настояла, чтобы я поступила в гимназию, но это вызвало ещё больший конфликт с родителями. Которые и без того постоянно попрекали её тем, что она родила меня в достаточно юном возрасте, а впоследствии так и не вышла замуж, «чтобы смыть позор с семьи». Что не мешало им активно использовать нас в качестве рабочей силы для ведения хозяйства. Наверное, это и стало решающим аргументом в пользу того, чтобы оставить нас с мамой в доме, а не отправлять «в изгнание» к дальним родственникам в Грецию. Чуть повзрослев, я поняла, что миссию по реабилитации доброго имени Ангилидисов решили возложить на меня, и поэтому сызмальства старались внушить мысль, что в будущем я выйду замуж за грека и проведу всю жизнь, нянча своих и чужих детей. Я быстро поняла, что спорить бесполезно, поэтому молча кивала, но про себя лелеяла мечты о свободе и воображала, что, как книжная Мэгги Клири, встречу своего «отца Ральфа», который станет для меня «билетом в новую жизнь». Но пока никто из окружающих меня мужчин, увы, под этот критерий не подходил. Мама всячески поддерживала мои мечты, да и сама я старательно училась для их осуществления, понимая, что хороший аттестат может открыть мне множество возможностей для дальнейшего развития, но дедушка словно нарочно подстраивал мне препоны, настаивая, чтобы помимо гимназии я посещала и греческую школу. Даже в изучении французского мне было отказано – разумеется, в пользу греческого. Мама понемногу пыталась заниматься со мной сама – но вскоре тяжёлая болезнь лишила её шанса помочь мне. Едва достигнув совершеннолетия, я пошла работать на полставки в таверну – где, конечно, тоже приходилось несладко, но она была куда меньшим злом по сравнению со школой и домом, в котором больше не было мамы. К тому же работа приносила, пусть и небольшой, но доход. Часть его мне приходилось вкладывать в семейный бюджет – но по сравнению со временем, затраченным на работу по дому, эта цена была небольшой: родственники действительно стали нагружать меня меньше. Ещё одну часть я стабильно прятала в тайную копилку в форме ракеты, с виду ничем не отличающуюся от обычного пенала. Оставшейся мелочи едва хватало на самые простенькие принадлежности для рисования, но я была несказанно рада, что могла распоряжаться этими деньгами по своему усмотрению. Таверной управлял мой троюродный дядя Лукас Адорис, знаменитый тем, что даже самые отпетые хулиганы или проблемные дети после «трудовой терапии» под его бдительным оком становились вполне приемлемыми членами «приличного общества». Поэтому вся греческая диаспора города Карлсруэ регулярно снабжала его свежими кадрами в виде «распустившейся молодёжи». А её хватало: всё больше ребят отказывались подчиняться строгим правилам и «следовать вековым традициям». Родственники строго следили, чтобы я приступала к работе не раньше, чем доделаю все домашние задания. Особенно тщательно тётя Ирис, супруга хозяина, проверяла греческий – «язык будущего мужа нужно знать в совершенстве!». Ей же бабушка наказала по возможности минимизировать мои контакты с мужчинами – во избежание повторения маминой судьбы: хуже незамужней женщины с ребёнком в их глазах могла быть лишь забеременевшая ученица престижной гимназии. Но взрослые мужчины не проявляли ко мне никакого интереса – видимо, всё ещё считая ребёнком. К тому же я работала по вечерам, а мальчишки-официанты, напротив, предпочитали проводить это время за развлечениями, поэтому шли на любые ухищрения, чтобы подмениться с коллегами. И зря, поскольку именно по вечерам можно было заработать больше обычного: расслабленные парой бокалов вина после трудового дня посетители оставляли чаевые куда охотнее. Тётя Ирис зорко следила, чтобы они не позволяли себе лишнего в общении с официантками. В канун Рождества 1985-го года, несмотря на каникулы, я охотно вышла на смену: не было никакого желания коротать вечер дома и в очередной раз выслушивать нотации родственников. Рабочая обстановка располагала к веселью куда больше. Хотя львиная доля членов диаспоры принадлежала к греко-католикам, в таверне охотно отмечали все важные христианские даты – так что и в этот вечер у нас было рождественское меню и традиционная праздничная акция «Глинтвейн в подарок при заказе на любую сумму». Подозреваю, что именно это привлекло в таверну моего одноклассника – а по совместительству одного из наших официантов – Косту Зафириу. Несмотря на то, что в сентябре ему исполнилось 19 лет, его строгий отец не позволял ему пить алкоголь, и приходилось делать это тайно. А в таверне не было проблем с тем, чтобы незаметно прикладываться к бутылкам в кухне или допивать остатки со дна кружек клиентов. Но в тот памятный вечер Коста пришёл как посетитель, да ещё и не один, а в компании невысокого парня, одетого в военную форму: пёстрые камуфляжные штаны, куртку с нашивками в виде германского флага и высокие ботинки. Стоило им войти, как вокруг сначала на минуту поутихли, а потом начали перешёптываться, многозначительно кивая. Коста повёл своего спутника в самый дальний угол, но это особо не помогло отвлечь от них внимание. Дядя тоже с полминуты пристально смотрел на них, потирая подбородок – как всегда делал во время напряжённых размышлений – а затем, мимоходом шикнув на сгрудившихся официанток, мягко подтолкнул меня вперёд, намекающе пошевелив бровями. Я не могла взять в толк, чем эти посетители отличаются от других и почему их появление так всех взбудоражило – но послушно направилась к ним, ощущая спиной с полсотни любопытствующих взглядов. Парень тем временем откинул капюшон и провёл пятернёй по лохматой русой голове в попытке зачесать назад густые непослушные волосы. Выглядел он так, словно не стригся минимум год. Опасливо огляделся по сторонам и оценив степень интереса, проявляемого со стороны окружающих, чуть нахмурился. Мне даже показалось, что у него на секунду возникло желание спрятаться обратно в капюшон. Поэтому я успокаивающе улыбнулась и постаралась вложить в традиционные слова приветствия побольше искренности, дабы уверить, что ему ничего не грозит. Выслушав мою пламенную речь, парень скептически хмыкнул, а Коста расплылся в улыбке, и подтолкнув приятеля локтем, гордо сообщил, что он только что вернулся из армии. Парень закатил глаза – при ближайшем рассмотрении оказавшиеся ярко-синими – смущённо отвёл взгляд и, пока Коста делал заказ, заинтересованно смотрел на сцену, то и дело поддёргивая вниз рукава тёмно-зелёного свитера в попытке спрятать покрасневшие от холода руки. Вот уж кому глинтвейн точно не повредит, машинально отметила про себя я. Блокнот для записей мне не понадобился: в стремлении заполучить две порции бесплатного глинтвейна хитрые мальчишки разделили заказ, попросив для одного картофельное пюре, а для другого – пару жареных колбасок. Коста успел умять большую часть, когда я ещё даже не отошла от их столика, второй же парень интереса к еде не проявлял: уткнулся в кружку с глинтвейном, всё так же глядя на сцену. Брови его периодически сосредоточенно хмурились, а губы еле заметно шевелились – словно он пытался вспомнить слова греческой песни, которую в данный момент исполняли музыканты. Обслуживая других посетителей, я то и дело возвращалась мыслями и взглядом к дальнему столику, но через полчаса парни пересели ближе к центру зала: как сообщила пробегавшая мимо коллега, их пригласили в шумную компанию знакомые родителей Косты. Его армейский приятель на их вопросы отвечал с видимой неохотой и вообще говорил очень мало, продолжая активно налегать на глинтвейн, но перейдя вскоре на анисовую водку, заметно оживился. Остальные тоже уже дошли до той стадии опьянения, когда тянет на веселье – и вскоре вся компания хором затянула греческий рождественский гимн. Голос у этого парня оказался не только очень приятным, но и достаточно сильным для того, чтобы перекрыть остальные. Тексты некоторых песен он, конечно, безбожно перевирал или просто не помнил, но растерянным из-за этого больше не выглядел, изящно заменяя недостающие слова вокализами – так что посетители охотно отдали ему первенство, а музыканты быстро подстроились под его темп и манеру. В конце концов пьяные посетители, подзуживаемые Костой, выпихнули его на сцену, вручив запасной микрофон – и в таверне впервые зазвучало живое пение. Со всё возрастающим изумлением и страхом наблюдавшая за происходящим, я беспомощно обернулась в поисках дяди Лу, чтобы обсудить, как нам остановить воцарившуюся вакханалию. Но всеобщее безумие, похоже, охватило и его: он пел, смеялся и пританцовывал вместе с посетителями, радостно аплодируя внезапной «звезде вечера». Мне ничего не оставалось, как тихо отойти к остальному персоналу, столпившемуся у барной стойки, и молча наблюдать за развитием событий. Допев песню, парень изящно раскланялся и поблагодарил публику за тёплый приём. Стоящий внизу у сцены Коста настойчиво сунул ему в руки очередную рюмку, которую он залпом осушил, не забыв с улыбкой отсалютовать ею в нашу сторону. Зачарованно разглядывая сияющую улыбку на раскрасневшемся лице и блестящие из-под налипшей чёлки синие глаза, я не удержалась и робко поинтересовалась у стоящих рядом коллег, кто этот парень. - Фрау Ирис говорит, сынок герра Дериса, – охотно сообщила официантка Аврора. – Год назад его турнули из университета, и пришлось идти в армию. Я сосредоточенно сдвинула брови, силясь вспомнить упомянутого господина. - Тот самый старик, который может починить тостер даже после пожара, – подсказала троюродная кузина Диана. Сообразив, наконец, о ком речь, я кивнула – но знала я этого герра Дериса исключительно по слухам: он держал мастерскую по ремонту разнокалиберной бытовой техники, которую, кажется, досконально изучил, проработав полжизни на машиностроительном заводе. Поэтому снискал себе славу «мастера на все руки», легко находящего общий язык с любыми приборами, механическими или электронными. Но поскольку техникой и дома, и в таверне заведовали исключительно взрослые мужчины, а сам герр Дерис, как поговаривали, был довольно мрачным и замкнутым человеком и редко покидал свою мастерскую, встречать его лично мне не приходилось. К тому же их дом находился где-то в пригороде и активного участия в жизни диаспоры они не принимали. Парень тем временем то ли подустал от пения, то ли душа его требовала ещё больше веселья – но он бесстрашно спрыгнул со сцены в зал и пустился в пляс, то и дело машинально сдувая лезущие в глаза волосы, что выглядело донельзя трогательно. Музыканты охотно заиграли сиртаки, и он мгновенно поймал ритм, умудряясь сохранять изящество движений в громоздких армейских ботинках, явно не приспособленных к танцам. К нему тут же присоединился народ, образовав длинную цепочку по периметру всего зала – и только Коста не принимал участия в веселье: бегал туда-сюда, подпрыгивая от восторга, хохотал до упаду и без конца щёлкал фотоаппаратом. Внезапно парень побледнел, покачнулся и выскользнул из хоровода. Оттянул ворот свитера, шатаясь, добрёл до ближайшего столика, но не успел присесть, как его вырвало. Кто-то из сидящих неподалёку стариков успел подставить перед ним глубокую салатницу, но скатерть и близлежащую посуду это не спасло. Со всех сторон послышались разочарованные возгласы, недовольный ропот и пьяный смех. Я испуганно оглянулась на хихикающих коллег и с возмущением поняв, что они не собираются ничего предпринимать, торопливо направилась к уделанному столику. На полпути меня встретил вынырнувший из хоровода дядя Лу и ободряюще хлопнув по плечу, подтолкнул в сторону парня. - Агнесса, помоги мальчику! Дорогие мои, всё в порядке! – бодро добавил он, обращаясь уже к посетителям. – Молодняк нынче слабоват, но это не повод прерывать праздничный вечер! Парень стоял, опираясь дрожащими руками о столешницу, и тяжело дышал. Я мягко положила руку на его плечо и попросила пройти со мной в уборную. Он вцепился в меня как утопающий и послушно поплёлся следом, зажимая рукой рот. Я деликатно подала ему предусмотрительно прихваченное полотенце и ускорила шаг, а за нашими спинами дядя Лу громко грозил ржущему Косте, что расскажет о произошедшем его отцу. Коста сразу присмирел – видимо, вспомнил, как ему влетело от родителей, когда он перебрал с остатками пива в одну из своих первых смен. Следующие полчаса я деликатно поддерживала лохматую голову парня во время приступов рвоты, заставляла его полоскать рот и пить имбирный напиток, которого на этот вечер дядя предусмотрительно велел приготовить побольше. Затем я помогла бедняге умыться, не обращая внимания на его слабые попытки меня отпихнуть и жалобное бормотание из серии «Уйдите, я сам!» и «Пожалуйста, не смотрите!». Но вскоре в уборную, охая, прибежала тётя Ирис – видимо, испугавшись, что стоило ненадолго потерять меня из виду, как я уже оказалась в компании мужчины! Оценив масштаб катастрофы, она брезгливо поморщилась и безапелляционным тоном заявила: - Сейчас позвоню Гансу, пусть едет забирать. Заодно и полюбуется, кого вырастил! В очередной раз поражённая коварством взрослых, я приоткрыла рот от возмущения: разве в произошедшем виноват только этот бедный парень?! Гости же сами ему подливали! Не дав даже толком закусить, что и повлекло столь серьёзные последствия. Услышав тётину угрозу, парень протестующе захныкал, но на внятный спор сил у него, похоже, не было – и мне стало ещё больше его жаль: по всей видимости, дома его ждал нагоняй, а ему и без того плохо. Движимая каким-то странным порывом, я упросила тётю никому не звонить, клятвенно пообещав, что сама помогу бедняге прийти в чувство, вызову ему такси до дома и доведу до машины. Тётя ещё немного поворчала для вида, но в конце концов сдалась и вышла, не забыв напоследок отвесить парню подзатыльник и оттаскать за ухо – в котором я с удивлением увидела круглую серебряную серьгу, незамеченную ранее. Через несколько минут в уборную робко заглянул Коста, как-то растерянно теребящий в руках армейскую куртку приятеля. Вид у него был донельзя виноватый – видимо, понял, что шутка зашла слишком далеко и не горел желанием объяснять произошедшее родителям – ни своим, ни чужим. Сообщил, что договорился с кладовщиком, который согласен оставить перебравшего в крошечной подсобке, и попросил меня по возможности присмотреть за ним. Клятвенно пообещав позвонить его родителям и соврать, что оба они проведут ночь в доме Косты. Я опасливо оглядела парня, но его больше не выворачивало, он откинулся спиной на холодный белый кафель – почти сравнявшись с ним цветом лица – и ровно дышал, закрыв глаза. Понадеявшись, что самое неприятное уже позади, и он имеет все шансы спокойно проспать до утра, я с трудом отвела взгляд от его длинных, чуть слипшихся ресниц, и сурово сдвинув брови, принялась выговаривать Косте за произошедшее. Он не спорил, лишь нетерпеливо переминался и молча сопел, изредка мученически закатывая глаза. Мы общими усилиями дотащили пострадавшего до подсобки рядом с кладовой, сгрузили его на широкую скамейку и соорудили некое подобие подушки из подручных средств: мешков, одежды и полотенец. Пока Коста бегал за минералкой, я осторожно разула парня, мельком подивившись тяжести армейских ботинок, помогла устроиться на импровизированной кровати и накрыла его же собственной курткой. Он немного поворчал, свернулся клубочком и засопел. Мы с Костой поставили рядом пустое ведро, бутылку с водой и засунули под скамью маленький светильник в форме ёлочки – что позволяло свободно ориентироваться в темноте, но в то же время не давало заметить свет снаружи. Коста клятвенно уверил, что батареек должно хватить до утра, и мимоходом клюнув меня в щеку, пообещал впредь всегда помогать на занятиях музыкой в греческой школе. Приведя себя в порядок, я вернулась в зал, где всё ещё пели и танцевали, но уже не так активно: часть посетителей успела разойтись – видимо, чтобы продолжить веселье дома. Мне же следовать их примеру совершенно не хотелось – и не только по причине нелюбви к семейным праздникам. Отведя тётю Ирис в сторону, я попросила позволения переночевать в их доме – который, в отличие от моего, находился буквально в двух шагах от таверны. Тётя подозрительно меня оглядела и явно уже была готова начать очередную воспитательную беседу, но случайно услышавшая наш разговор Диана радостно захлопала в ладоши и присоединилась к просьбе. Получив разрешение от тёти, я прилежно позвонила домой и предупредила бабушку, что ночевать не приду. В очередной раз выслушала небольшую нотацию, но мыслями была далеко, поэтому резкие слова меня совершенно не задели. Остаток вечера я несколько раз заглядывала в подсобку, чтобы убедиться, что мой подопечный в порядке, а ночью то и дело вздрагивала, выныривая из сна и испуганно смотрела на часы, дрожащими пальцами нажимая кнопочку подсветки, боясь проспать и попасться на своей преступной тайне. Примчавшись чуть свет в таверну одновременно с первыми работниками, я ринулась в подсобку. «Преступник» сидел в полной темноте – батарейки светильника всё же успели сесть – в коконе разворошённой «постели», явно пытаясь сообразить, где находится. Заметив моё появление в полосе света из приоткрывшейся двери, он инстинктивно прикрыл глаза, резко вскинув голову – которая, видимо, отозвалась болью, поморщился и прижал руку к животу, чуть согнувшись. Я молниеносно схватила ведро и подскочила к нему, готовая смело довести до конца доверенную мне дядей миссию по шефству над несчастным. Но рвоты не последовало: парень с минуту потирал ладонью бурлящий живот, а затем поднял на меня невозможно синие глаза и жалобно пробормотал: «Жрать хочу!». От облегчения я рассмеялась, он пару секунд смущённо косился на меня исподлобья, а затем не выдержал и присоединился – забыв об опасности быть обнаруженными, мы хохотали так, что животы заболели уже по-настоящему. А потом я повела его завтракать. Было совсем раннее утро, но в воздухе вместе с ароматом хвои, кофе и имбирного печенья отчётливо пахло праздником. Усевшийся на высокий стул парень по-детски болтал ногами в полосатых шерстяных носках – ботинки так и остались валяться где-то под лавкой в подсобке, уплетал яичницу с колбасками и трещал без умолку, лишь изредка прерываясь на смех. Бьющие в заиндевевшее окно солнечные лучи играли на его русых волосах, подсвечивая их тёмным золотом и делая похожими на ангельский нимб, а лёгкая щетина только придавала ему очарования. Я то и дело замирала в восхищении: никого более прекрасного мне в своей жизни видеть не приходилось. Из его болтовни мне удалось узнать, что его зовут Андреас Дерис (но я могу называть его «просто Анди»), ему 21 год (а значит, ему «теперь можно делать всё-всё!») и он хочет стать музыкантом (вернее, обязательно станет и уже даже «написал кучу песен, которые только и ждут своего часа, чтобы взорвать хит-парады!»). Мы чокнулись кружками с кофе за его грядущий успех, но неожиданно на кухню ворвался дядя и, бесцеремонно прервав этот вдохновенный монолог, заявил: - Мальчик мой, считай, что ты уже музыкант! Ты мой новый штатный певец! Пока мы с «просто Анди» пытались откашляться – новость оказалась неожиданной – дядя поведал, что давешнее исполнение Андреасом греческих рождественских гимнов пришлось так по душе посетителям, что они требуют повторения. Желательно на все праздники, но поскольку для истинных греков каждый день – как праздник, то можно и в будни. Бедный Андреас, который вообще с трудом помнил подробности вчерашнего вечера, по неопытности ещё пытался сопротивляться – но я уже заранее продумывала пути облегчения его участи во время неизбежных смен, потому что знала, что дядя так или иначе добьётся своего: по его снисходительным взглядам я сообразила, что он прекрасно понял, где ночевал Андреас, и теперь намерен воспользоваться этим преимуществом. Так и случилось: в ответ на предпринятую Андреасом попытку к бегству – «потому что папе наверняка уже напели о моём вчерашнем шоу, и он меня убьёт!» – дядя уверил, что отобрал у Косты «плёнку с компроматом» и не пустит её в ход, если Андреас будет «хорошим мальчиком». Тот в отчаянии попросил немного времени на раздумья, но после обеда вернулся с крайне унылым видом, с каким обычно нанимались на работу провинившиеся мальчишки. Пока тётя Ирис занималась оформлением его документов, он жаловался на коварного отца, который дал ему на выбор три варианта: «выучиться, найти приличную работу или жениться на гречанке, которая поможет остепениться». Но поскольку с первым пунктом он уже успел пролететь, а от перспективы третьего приходил в ужас – то в конце концов решил, что работа в таверне – меньшее из неизбежных зол. На словах о женитьбе тётя Ирис как-то подозрительно оживилась и принялась всячески намекать Андреасу о своей готовности помочь с этим пунктом, изредка подталкивая меня вперёд. Я готова была провалиться сквозь землю от смущения: и без того с трудом получалось унять, выражаясь словами великого греческого поэта, «дрожь молодого сердца» от того, что со мной впервые так активно беседует парень, который не является одноклассником, родственником или клиентом ресторана. На тётину подначку о том, что не должен бояться женитьбы человек, чьё имя в переводе с греческого означает «мужественный», Андреас изящно отшутился, что мужество и безрассудство – не одно и то же. Тему благополучно свернули, но было поздно: зерно надежды уже пустило ростки в моём сердце. Днём, когда посетителей было немного, в таверне играл музыкальный автомат, а оркестр начинал свою работу ближе к вечеру, так что мои смены полностью совпадали со временем работы Андреаса. Чему я была несказанно счастлива, не в последнюю очередь потому, что принятая в таверне униформа – чернильного цвета брюки, белая рубашка и алый жилет с алым кушаком – шла ему невероятно. Мне то и дело приходилось напоминать себе, что нельзя так пристально пялиться на людей. А ещё я была удивлена, что ему уже 21: выглядел он нашим с Костой ровесником, а то и моложе – видимо, за счёт невысокого роста и худобы. Нам же предстоял последний семестр перед окончанием школы. Оставшиеся дни рождественских каникул Андреасу пришлось забыть об отдыхе и целиком посвятить себя разучиванию репертуара и репетициям с оркестром: почти все музыканты днём работали в других местах и по будням не смогли бы уделять этому время. Но Андреас, по всей видимости, действительно обладал хорошим музыкальным чутьём, так что проблемы возникали разве что с его далеко неидеальным греческим произношением. Поначалу ему даже приходилось писать шпаргалки с правильной транскрипцией. А в просьбе помимо пения играть на бузуки дядя Лу ему отказал сразу и категорически: - Каждый должен заниматься своим делом! Это залог успеха! В качестве репетиционного помещения музыканты оркестра использовали стоящий на заднем дворе сарай, где Андреас проводил довольно много времени под предлогом «самостоятельной работы». Но вскоре туда стал подозрительно часто и надолго отлучаться с рабочего места и Коста – всякий раз прося меня его «прикрыть», чего я делать категорически не хотела, в том числе и из ревности: почему это он может проводить время с Андреасом, а я нет?! Так что я без зазрения совести сдала его дяде Лу – и тот, неожиданно нагрянув в сарай, раскрыл преступный замысел мальчишек: они спрятали внутри две гитары и использовали помещение для репетиций песен рок-группы, которую задумали создать к весне! С Костой у дяди Лу расправа была короткая: на неделю лишить бесплатной еды и пива, а Андреаса он припахал привести в порядок каталог пластинок и заняться настройкой нашего древнего музыкального автомата. Тот, движимый желанием «совершить музыкальную революцию, которая здесь давно назревает», взялся за дело с энтузиазмом, но очень скоро обнаружил, что консерватизм герра Адориса не даст ему развернуться на полную катушку. Даже любимые многими посетителями французский шансон и итальянское диско дядя Лу отверг как «ересь» и лишь после долгих уговоров разрешил загрузить в автомат. Но в вопросах живого исполнения он оставался непреклонен: только греческая музыка. Но бесстрашный Андреас порой улучал момент выхода дяди на кухню, брал в руки бузуки и вставлял в греческие мелодии мотивчики песен The Beatles, чем неизменно срывал овации посетителей, чья молодость пришлась на расцвет популярности этой группы. Коста очень долго дулся на меня за «стукачество», забыв даже о своём обещании помогать в школе. Да и времени на это у него попросту не осталось: ведь теперь им с Андреасом приходилось изыскивать иное время и место для репетиций своей группы. А поскольку работу он бросить не мог – решил закономерно пожертвовать учёбой: практически перестал делать домашние задания, а вскоре заделался и прогульщиком. Но я не унывала, поскольку всё ещё могла проводить свои смены в присутствии Андреаса. Он, в отличие от Косты, на меня почти не злился – не в последнюю очередь потому, что я припрятывала для него разные вкусности и выпивку: после пения у него просыпался зверский аппетит. Несмотря на то, что он производил впечатление «простого парня из соседнего двора», я с удивлением замечала его пристрастие к деликатесам и винам – впрочем, тщательное им скрываемое, поэтому я старалась не быть слишком навязчивой в своём стремлении угостить его. Но постепенно его удалось чуть откормить после армии. Однажды я мимоходом пожаловалась, что мне не хватает денег на покупку очередного выпуска «Детской художественной энциклопедии» – и Андреас, недолго подумав и таинственно пошептавшись с музыкантами, вытащил меня в центр зала и закружил в народном танце. Я сначала растерялась, но, ободряемая сиянием синих глаз напротив и возгласами посетителей, быстро вошла во вкус. Все чаевые, которые нам удалось собрать своим неожиданным перфомансом, Андреас великодушно отдал мне – чем покорил меня окончательно. Вспомнив его зажигательный танец в первый вечер, я робко поинтересовалась, где он этому научился, добавив, что ни разу не видела его в греческой школе. Он с улыбкой признался, что, поскольку родился в год выхода фильма «Грек Зорба» – то делал свои первые шаги именно под эту культовую мелодию, а едва научившись ходить, принялся активно разучивать движения, старательно повторяя за героями на экране, а родные охотно ему помогали, держа за ручки, и радостно умилялись. А греческую школу он никогда и не посещал, поскольку проводил почти всё время в гимназии с французским уклоном, где работает его мама. Значит, ему с самого детства было предопределено стать звездой, поняла я. Твёрдо верившая в его блестящее будущее и преисполнившая наивной решимости всячески помогать ему в достижении целей. Он заполнил все мои мысли: даже сидя за партой в школе, я то и дело глупо улыбалась, думая о нём, а после уроков, наскоро сделав все домашние задания, со всех ног мчалась в таверну, чтобы не опоздать к началу его выступления. После закрытия мы весело ужинали всей компанией, порою засиживаясь допоздна, пока тётя Ирис не начинала ворчать и не отправляла меня домой: хотя я уже была совершеннолетней, родственники изъявляли недовольство тем, что я трачу слишком много, по их мнению, времени на работу вместо того, чтобы больше помогать по дому. Очень скоро музыкальные пути ребят разошлись: группа, в которой Андреас пел до армии, прослышав о его возвращении, снова пригласила его к себе, Коста же начал играть с ребятами помладше, которые ещё учились, а потому не могли посвящать музыке слишком много времени. Но в одном парни оставались солидарны – просили меня не рассказывать никому о том, что они работают в таверне, опасаясь, что это станет известно их знакомым из рок-тусовки, где считалось «совсем не круто быть синими воротничками». Я уверила их, что сохраню тайну, но за остальных поручиться не могла – а слухи в нашем городе распространялись очень быстро, и даже если они не выходили за пределы греческого квартала, это могло знатно попортить нервы. Посетители действительно полюбили выступления Андреаса, но совершенно не стеснялись перемывать ему кости, когда дело касалось его личности. Вокруг то и дело слышались стенания о том, «как же этому бедному Дерису не повезло с отпрыском», а кое-кто не стеснялся объяснять это «испорченной кровью», делая при этом скорбное лицо. На мои осторожные расспросы дядя Лукас горестно признался: «Он ведь грек только наполовину!», и звучало это так, словно он сообщал по меньшей мере о смерти канцлера страны. - Ганс сам виноват: не надо было пренебрегать традициями! – безапелляционно заявляла тётя Ирис. Но сам упомянутый герр Ганс, как ни странно, ни скорби, ни вины не излучал. На греческую масленицу в конце января он всё-таки пришёл в таверну, скромно уселся за тот же самый крайний столик, что и Андреас в первый визит, и весь вечер пристально наблюдал за происходящим на сцене. Он оказался совсем не таким пугающим, как рисовало мне воображение по рассказам: сутуловатый смуглый господин невысокого роста с заметной проседью. Грозный вид достигался в основном за счёт густых сросшихся бровей и скуповатой речи, но удовлетворение в глазах и лёгкая улыбка в уголках губ свидетельствовали о том, что он остался доволен увиденным. Тем не менее, Андреас весь вечер заметно нервничал и предпочёл не оставаться на традиционные посиделки после закрытия, а уйти вместе с отцом. Ко дню Святого Валентина в таверну то и дело стали заглядывать девчонки из греческой школы – которым, видимо, о «новой достопримечательности» поведали их родители, потому что раньше они не проявляли интереса к подобным заведениям, полагая, что «там целыми днями сидят старики, пьют вино и ругают правительство». Теперь же они оккупировали столики, стоявшие ближе всего к сцене, и просиживали часы напролёт, неотрывно строя глазки Андреасу, а самые смелые отваживались пританцовывать. Но те самые «занудные старики» принялись роптать на «распустившуюся молодёжь», и дядя Лу, не желая терять ни одну из категорий клиентов, установил строгие правила поведения на танцполе, а заодно расширил десертное меню, обязав каждого посетителя, независимо от возраста, что-нибудь заказывать. Пытаясь привлечь внимание Андреаса, девушки шли на любые ухищрения. Но если флирт он мог игнорировать, а щедрые чаевые демонстративно делил между всеми музыкантами оркестра, то подсунутые на сцену подарки с именными открытками (чтобы уж не возникло сомнений, кому именно они предназначены!) нужно было куда-то девать. Сначала он просто оставлял их валяться под ногами музыкантов, но вскоре дядя Лу потребовал их оттуда убрать. - Все вещи должны лежать на своих местах! Захламляя пространство, ты создаёшь дополнительные сложности не только себе, но и коллегам! Андреас демонстративно игнорировал эти требования, поэтому нам, официантам, пришлось свалить всё в одну из пустых деревянных бочек и пристроить в углу кладовой. Андреас палец о палец не ударил, чтобы помочь и старательно делал вид, что его это не касается, и несмотря на «дополнительные трудности», которые он мне создавал, я прекрасно понимала его нежелание что-либо принимать от клиенток: он боялся, что это обяжет его выражать личную благодарность – которая с большой вероятностью обернётся приглашением на ужин – спасибо, если не семейный, плавно перетекающий в смотрины. Но от его настойчивых просьб «сделать хоть что-нибудь, чтобы прекратить эти домогательства и обеспечить нормальные условия для работы» дядя Лу лишь отмахивался. - Не говори ерунды, педи му! Девочки просто тебя любят и хотят отблагодарить! От этого снисходительного «педи му» – фразы, означающей по-гречески «дитя моё» – Андреас, который изо всех сил стремился подчеркнуть свою взрослость и независимость, бесился пуще прежнего. А больше в этом деликатном вопросе ему рассчитывать было не на кого: тётя Ирис, мечтавшая его женить, была полностью солидарна с дядей и тайком подсовывала ему подарки от девушек, не стесняясь даже засовывать записки в карман униформы. Одну из таких записок – с пожеланием поставить в таверне фотобудку, где «поклонники талантов музыкантов могли бы с ними сфотографироваться» – я однажды и сама случайно увидела. И моментально узнала «доброжелательницу» по почерку: это была моя одноклассница из греческой школы. Дядя идеей заинтересовался и уже даже принялся прикидывать возможную прибыль от продажи физиономии Андреаса на фотобумаге, но тот, узнав о его планах, вскинулся и пригрозил: - Только попробуй! Уволюсь в тот же день! Сузившиеся глаза, шипящий голос и напряжённая поза – у меня моментально возникла ассоциация с разъярённым котом, и я всерьёз испугалась, что он может исполнить свою угрозу. Но дядя лишь снисходительно растрепал его и без того лохматые осветлённые волосы, и спасаясь от новой порции шипения, поспешил в кухню, на ходу шутливо сетуя, что «бестолковый мальчишка не желает сотрудничать» и вообще «спит и видит, как бы разорить таверну». Причёска Андреаса, к слову, стала отдельным поводом для военных действий. Если к длине дядя Лу относился более чем лояльно – многие мужчины диаспоры носили волосы длиннее, чем это было принято в Германии, а Коста уже даже собирал свои густые кудри в хвост – то завивку и окрашивание не одобрял категорически. Андреас же, по его собственному выражению, «в гробу видал этот грёбаный дресс-код»: он до сих пор сожалел, что ему пришлось постричься перед армией и теперь не мог дождаться, когда же волосы наконец отрастут, и он сможет выглядеть как подобает «настоящему рокеру». Тётя изо всех сил старалась сгладить острые углы, даже предлагала сама «прилично укладывать» волосы Андреаса на время смены – но тот, казалось, нарочно провоцировал конфликт подчёркнуто грубым и вызывающим поведением и всё новыми идеями для украшения своей причёски – повязывая волосы кричащими цветастыми платками, вплетая в них бусинки и ленты или делая безумные начёсы. План его был предельно прост: уйти самому и быть уволенным – это совершенно разные вещи, и если первое ему придётся как-то объяснять герру Гансу, то второе можно предъявить как свершившийся факт. Но, на свою беду, Андреас был не первым «трудным подростком», прошедшим через «горнило трудового воспитания»: дядя вовремя сообразил, к чему клонит его главная звезда, и просто перестал реагировать на провокации. Вопрос внешнего вида был менее принципиален, чем музыкальный, и дядя совершенно не хотел терять в прибыли, которая – факт оставался фактом – с приходом Андреаса увеличилась минимум вдвое, так что бизнесмен окончательно победил в нём воспитателя. И единственной местью, которую он мог себе позволить, было ворчание в духе: «С такой ужасной причёской тебя девчонки сразу перестанут любить!». Но не тут-то было. Аудитория «поклонниц таланта» Андреаса с каждым днём расширялась – с ним не стеснялись флиртовать даже замужние дамы, зачастую имевшие уже почти взрослых детей. Я не могла до конца понять, что их в нём привлекает, но вскоре частично приблизилась к разгадке: одноклассницы в немецкой школе, которым не возбранялось читать глянцевые журналы, дали мне полистать один из них, где я увидела кучу поп-идолов, одетых и причёсанных в том же самом стиле, которым Андреас так любил испытывать дядино терпение. Меня так и тянуло похвастаться девочкам, что знаю парня, который с гитарой выглядит намного прекраснее, чем Дитер Болен – но я сдерживалась, отчасти боясь насмешек, но главным образом из-за нежелания делиться прекрасным, в эгоистичной попытке сохранить его солнечный образ для себя. Не считая остальных посетителей таверны. И посетительниц, которые с каждым днём позволяли себе всё больше вольностей по отношению к Андреасу. И тогда я, наконец, поняла, что для них он тоже был чем-то вроде «местной знаменитости», дружбой с которой можно хвастаться перед знакомыми. Поняла и испытала раскаяние. Но не представляла, как дать ему понять, что моё желание быть с ним рядом не зависит от уровня его популярности. Андреасу становилось всё труднее справляться с возрастающим давлением как со стороны начальства, так и посетителей, и к весне он совершенно вымотался. Мрачнел с каждым днём, перестал «сооружать павлиний хвост на голове» – к вящему удовольствию дяди Лу, и даже вкусности, которыми я пыталась подпитать его энтузиазм, его уже не радовали. Всё чаще я заставала его сидящим в одиночестве в подсобке с обшарпанной деревянной гитарой – бузуки ему, по его собственным словам, теперь было «даже в руки брать противно, а от голоса Демиса Руссоса тянет блевать». Он признался, что за всю предыдущую жизнь не слушал так много греческой музыки, как за эти пару месяцев, и теперь вплотную подошёл к границе собственного терпения. Тем же вечером в таверне праздновали совершеннолетие девушки с пафосным греческим именем Афродита. Столы ломились от угощений и подарков, музыканты играли поздравительные песни, и ближе к концу вечера опьяневшая от внимания и шампанского именинница попыталась зажать Андреаса в углу возле уборной. Тот довольно жёстко её отшил, взяв за локоть, уволок в зал и молча сгрузил счастливым родителям. Я впервые прочитала в его глазах презрение – и поняла, что не переживу, если однажды он таким взглядом посмотрит на меня. А значит, следовало прекратить предаваться наивным романтическим мечтам о нём. Против армии всех этих красоток мне всё равно не выстоять. И, как говорится в старой шутке – «мечты сбываются, стоит только расхотеть». Уже за полночь, когда гости разошлись и мы наводили порядок в зале, я забежала в подсобку за свежим бельём и застала Андреаса сидящим в углу за шкафом. Увидев меня, он пробормотал что-то об испачканной форменке, но красные припухшие глаза не оставляли сомнений в том, чем именно он занимался. В жалкой попытке хоть немного его утешить я предложила ему шампанского, но он вдруг как-то отчаянно уткнулся мне в плечо и подозрительно шмыгая носом, прошептал, что «пиздец как устал быть объектом для пускания слюней». Робко поглаживая его всклокоченные волосы, я со всей неотвратимостью поняла, что поведение Афродиты стало той самой последней каплей, хотя она была пьяна и назавтра с большой вероятностью произошедшее показалось бы просто очередной досадной мелочью. Но Андреас больше и слушать ничего не хотел, заявив, что уволится из таверны, даже если после этого отец выгонит его из дома. И ушёл, оставив меня, оглушённую этой ужасной новостью. На автомате закончив работу, я вернулась домой и проплакала весь остаток ночи, в полной уверенности, что сегодня видела его в последний раз: встречаться с ним вне таверны мне ни за что не позволит семья, да и вряд ли у нас нашлись бы общие интересы за пределами греческого квартала. К утру я чувствовала себя совершенно разбитой и невообразимо несчастной. Даже не стала, против обыкновения, отглаживать каждую рюшечку на блузке, да и косы не заплела, собрав волосы в небрежную гульку. Обычно я старалась, чтобы моя одежда выглядела безупречно, но теперь не видела в этом никакого смысла. За завтраком вместо сахара насыпала в чай соль, а в школе заработала замечание за рассеянность. На вечернюю смену идти совершенно не хотелось, и только отсутствие альтернативы мешало мне последовать примеру Андреаса и написать заявление об уходе. Каково же было моё удивление, когда первым, кого я увидела, войдя в таверну, был виновник моих страданий! Причём он не выглядел как человек, уже стоящий на пороге и готовый уйти – привычно возился с музыкальным автоматом, однако, судя по слишком резким жестам, был порядочно взвинчен. Заметив моё появление, кивнул мне, задержав взгляд на моём лице чуть дольше обычного, и сверкнувшая в его глазах решительность явно свидетельствовала о том, что он что-то задумал. Но я была так рада его видеть, что не обратила на это особого внимания, готовая в случае необходимости оказать ему любую посильную помощь в борьбе с назойливыми посетительницами, дядей Лу и всем миром в придачу. После выступления Андреас заявился на кухню, нетерпеливо отмахнулся, когда я предложила ему угощение, утащил меня в подсобку и, крепко взяв руками за плечи, спросил, хочу ли я быть его девушкой. И пока я глупо хлопала глазами, переформулировал вопрос: хочу ли я сделать вид, что являюсь его девушкой. И тут же принялся расписывать мне все преимущества этой авантюры: мы оба оградим себя не только от поползновений со стороны противоположного пола, но и усыпим бдительность взрослых, которые только и мечтают надеть на нас брачные кандалы. Но я уже его не слушала, а обезумев от восторга и перспективы заполучить его, со счастливым визгом бросилась ему на шею. Тут же мысленно обругав себя, когда он ощутимо напрягся. Пришлось поспешно принять строгий и невозмутимый вид – одному Богу известно, чего мне это стоило! – и уверить его, что готова ему подыграть – разумеется, из чисто дружеских побуждений! – и не собираюсь претендовать на его внимание. Он с минуту сверлил меня взглядом, в котором мелькали опасение, сомнение и подозрительность, но видимо, рассудив, что отступать поздно, решительно кивнул. Сцепив повлажневшие от волнения ладони, мы чеканным шагом вышли в кухню, где Анди чуть подрагивающим голосом во всеуслышание объявил, что «мы теперь встречаемся». Насладились ошарашенными лицами коллег, счастливым кудахтаньем тёти и хихиканьем Косты, после чего Анди проводил меня до дома. Где меня уже ждала вся семья – я даже невольно восхитилась скорости, с какой тётя Ирис успела позвонить бабушке. Которая битый час требовала объяснений, в полной уверенности, что «этот испорченный Дерис» меня обманул, вынудил, запугал, готовится обесчестить… Или уже это сделал?! На следующий же день бабушка потащила меня в больницу, где мне пришлось пройти через унизительную процедуру осмотра и беседу с психологом. Но к моему удивлению и разочарованию, уверения врачей в том, моя невинность не пострадала, не смогли успокоить ожидавших худшего родственников. Каждый из которых считал своим долгом провести со мной воспитательную беседу. Тётушки и кузины делали страшные глаза и заговорщицки шептали: «А ты знаешь, что он…». Дальше обычно следовали сплетни одна нелепее другой. Буквально за неделю я узнала, что Андреас: сидел в тюрьме, злоупотребляет алкоголем и наркотиками, придерживается сектантских религиозных взглядов, не имеющих ничего общего с христианством, читает запрещённую литературу, носит женскую одежду и украшения, сделал татуировку в неприличном месте, имеет внебрачных детей, потому что совершенно неразборчив в сексуальных связях, причём спит не только с несовершеннолетними девочками и женщинами намного старше себя, но не брезгует и мужским полом! Страшнее этого в их глазах было лишь смешанное происхождение Анди, из-за которого он не мог считаться «полноценным греком». Именно поэтому возможность согласия на нашу дружбу – не говоря уж о большем – дедушка даже не рассматривал. Когда я с грустью поведала Анди о том, что бабушка намерена попросить дядю Лу раскидать нас по разным сменам, чтобы мы не встречались даже на работе, он нахмурился и весь вечер размышлял, то и дело покусывая губу. Затем решительно взял меня за руку и повёл домой, но у порога, вместо того, чтобы попрощаться и уйти, нажал кнопку звонка и бесстрашно встретил взрослых лицом к лицу. Заявил, что я имею полное право встречаться с парнем, ибо уже достигла совершеннолетия, а если нам будут мешать – то мы сбежим. Во время этой пламенной речи дед сверлил Андреаса угрожающим взглядом, а я готова была провалиться сквозь землю от стыда: они даже не пригласили его войти в дом! Это противоречило всяким законам вежливости и гостеприимства! Но спустя пару минут дед, видимо, испугавшись, что я и впрямь могу сбежать и тем самым снова навлечь позор на семью, великодушно ответил: - Хорошо, встречайтесь в таверне и не более двух часов в день на выходных. Но исключительно потому, что запретный плод сладок, и я не хочу вскоре получить неожиданного правнука! - Агнесса девочка разумная, в отличие от своей матери, – бабушка окинула Анди опасливым взглядом и торопливо перекрестилась. – Уверена, вскоре она поймёт, что худшего варианта для первой влюблённости нельзя и придумать! Анди пренебрежительно фыркнул, а я в очередной раз чуть не расплакалась от стыда. Дедушка тем временем распахнул дверь дома – так, чтобы Андреас наверняка смог увидеть висевшее на стене над камином ружьё – и молча кивнул, приглашая меня войти. Но Анди с нахальной улыбкой заявил, что нам «нужно попрощаться» и мы будем благодарны, если нас на пять минут оставят наедине. Дед угрожающе заворчал, но Андреас героически оттеснил меня себе за спину и с вызовом в глазах уставился на него. Я замерла от ужаса и восхищения: похоже, он на сто процентов соответствовал своему «великому греческому имени» и храбрости ему было не занимать. И небеса немедленно вознаградили его за эту храбрость: рассудив, что спорить с каким-то мальчишкой на глазах у всей родни – ниже его достоинства, дед молча развернулся и направился в дом, и повинуясь его кивку, всё семейство последовало за ним, оставив дверь приоткрытой на едва заметную щёлку. Едва они скрылись, Андреас облегчённо выдохнул и развернулся ко мне. - Средневековье какое-то! – еле слышно пробормотал он, неверяще качая головой. - Прости, – покаянно пробормотала я, не смея поднять на него глаз, в полной уверенности, что события этого вечера заставят его передумать и отказаться от своей авантюры – или, по крайней мере, выбрать для этой задумки другой объект. В конце концов, такой шикарный парень мог заполучить любую красотку, а я была гадким утёнком, к тому же доставляющим массу проблем. Но Анди настойчиво приподнял мой подбородок кончиком пальца, и, наклонившись близко-близко – так, что я ощутила запах клубничного варенья, с которым мы пили чай полчаса назад, прошептал: - Надерём им задницы? – и пока я испуганно хлопала глазами, чмокнул мою мгновенно вспыхнувшую щеку. - Они наблюдают за нами в окно, – с трудом выдавила я, не в силах отвести взгляда от его синих глаз, заговорщицки мерцавших в тускловатом свете висящего над крыльцом фонаря. - Ну и пусть! – злорадно заявил он, проделав то же самое с другой моей щекой. – Мне не жалко! Сердце моё колотилось где-то в горле, лицо горело, конечности дрожали – мне казалось, что я умру на месте, если он сейчас поцелует меня в губы. Тем не менее, когда он отстранился, так этого и не сделав, я издала протестующий возглас и невольно потянулась его обнять. - Эй, не всё сразу! – шёпотом возмутился Андреас, ловко перехватывая мои руки. – А то в следующий раз показать будет уже нечего! С трудом вспомнив, что мы были «ненастоящей парой», я прикусила губу в попытке сдержать разочарованный всхлип: так не хотелось, чтобы он ушёл и оставил меня наедине с враждебным семейством! Анди ободряюще пожал мне руку и ушёл, пообещав напоследок «обязательно что-нибудь придумать». И сдержал слово, чудом выторговав у моего деда дополнительный час встречи на выходных, аргументируя это тем, что живёт в пригороде и сорок минут тратит только на проезд. Так я практически впервые в жизни выбралась за пределы греческого квартала – и не только географически. Андреас жил с родителями в уютном домике на окраине городка Райнштеттен, расположенного буквально в паре миль от французской границы. Сюда не долетали ни шум заводов, ни городская суета Карлсруэ, можно было гулять по полям и рощицам, где тишину нарушали лишь лёгкие всплески озёрной воды, шелест листвы и пение птиц. Я впервые увидела великий Рейн и, замирая от восторга, прокатилась на пароме, обозревая окрестности противоположного берега и поедая французские разноцветные пирожные, приготовленные мамой Андреаса в честь нашего знакомства. В противоположность дяде Лу, который всячески стремился подчеркнуть исключительность греков и греческой культуры, ставя их выше всего остального мира, родители моего псевдо-парня были людьми прогрессивными и выступали за интеграцию. Герр Ганс был греком, ещё недостаточно онемечившимся, чтобы забыть язык предков, а фрау Урсула происходила из немецко-французской семьи, поэтому у них в доме все три языка звучали постоянно. К тому же Анди поведал мне по секрету, что самостоятельно изучает английский, потому что «в наше время без него никуда: мир рок-музыки англоязычен!». Именно в этом доме я с величайшим изумлением узнала о таких культурных явлениях, как Кэт Стивенс и Жорж Мустаки, которые, будучи греками по происхождению, пели на многих языках, завоёвывая сердца слушателей по всему миру и тем самым попросту стирая границы. А впервые увидев на экране Нану Мускури, я не смогла удержаться от слёз: эта хрупкая женщина, чем-то похожая на мою покойную маму, поразила меня в самое сердце своей красотой и внутренней силой. Фрау Урсула испуганно бросилась меня утешать, ласково приговаривая «Бедная девочка!», а Анди в попытке меня развеселить тут же принялся корчить рожицы и дразняще намазал мне кончик носа карамельным кремом. Герр Ганс же почти не реагировал на моё присутствие, лишь изредка сверля пронзительным взглядом серо-голубых глаз, от которого я машинально съёживалась в комочек. Фрау Урсула, замечая это, подбадривающе улыбалась и словно по секрету шептала: «Не бойся, он не кусается!». Заметив, что я пытаюсь подпевать великим шансонье, она пригласила меня в клуб любителей французского языка школы, где преподавала, и я с радостью ухватилась за эту возможность – в том числе и потому, что это позволяло проводить больше времени в компании Анди – о, с каким удовольствием я теперь называла его именно этим уменьшительным именем! До сей поры стеснялась, хотя он предложил мне это сразу же после того памятного знакомства. Впрочем, языком он не особо интересовался – предпочитал проводить время в музыкальной комнате за роялем. Пару раз мне даже удалось подслушать, как он что-то мурлычет, аккомпанируя себе. Но больше всего я была восхищена тем, как он словно между делом постепенно отвоёвывал для меня всё больше личного пространства и времени: намеренно не позволял мне возвращаться домой минута в минуту, находя всё новые оправдания для задержек – причём объяснял их деду безукоризненно вежливо, так что придраться было не к чему. А после ещё и раскрутил дядю Лу на дополнительный совместный выходной посреди недели и великодушно разрешил мне использовать его по своему усмотрению. Но такой поворот событий не входил в мои планы: зачем мне лишнее свободное время, если я не могу провести его с самым лучшим в мире парнем?! В ответ на мои робкие просьбы не расставаться Анди лишь пожимал плечами и не прогонял меня, когда я увязывалась с ним на бесконечные репетиции. Внутрь меня не пускали, но я не унывала: устраивалась на одной из скамеек во дворе – благо, ранняя южная весна позволяла – и пыталась рисовать. Старательно отбиваясь от других девчонок, сующих свои любопытные напудренные носы в мой альбом: они изнывали от скуки, поскольку итальянский темперамент не позволял им долго сидеть на одном месте, а плохое знание немецкого – найти себе развлечение по душе. Да, группа называлась Kymera, и трое из пяти её участников были итальянцами, а на барабанах играл лучший друг Анди, обаятельный кудрявый парень по имени Ральф Маурер, с которым они вместе учились в школе и университете, и я жадно ловила каждое его слово, когда речь заходила об Анди: он нет-нет да и упоминал что-то интересное из их общего прошлого. Подружки у него не было, поскольку всё время занимали музыка с учёбой, так что никто не отвлекал меня от интересного общения с ним и Анди. Мы даже ходили втроём на киносеансы под открытым небом, которые с наступлением тепла проводились всё чаще. Правда, порой, глядя на то, как парни смеются над понятными только им шутками и кидаются друг в друга попкорном, я чувствовала себя лишней. В один из выходных дней, когда я прилежно помогала фрау Урсуле готовить киш с курицей, а Анди лениво бренчал на гитаре на подоконнике, отговариваясь тем, что ещё не оправился как следует от перенесённого ларингита – хотя я прекрасно знала, что он лукавит и накануне отпел в таверне без всяких проблем с голосом – в гости неожиданно нагрянул Коста в компании черноволосого широкоскулого парня, которого они с Анди почему-то называли «Коффлом», хотя представили мне его как Альфреда. Возбуждённо перебивая друг друга, мальчишки поведали Андреасу, что «сочинили кое-что очень классное о новой комете, про которую рассказывали по телевизору» и попросили помочь, потому что их вокалист «не тянет». Но Анди уже предвкушал вкусный обед с последующим просмотром французской комедии, а потому был совершенно не настроен тащиться на их репетиционную базу и «тусоваться со школьниками». Вместо этого предложил порепетировать в одном из старых бункеров, которых в окрестностях было множество ещё с военных времён. Но Альфред, капризно сморщив нос, возразил, что там нет розетки, которая необходима ему для нормального звука электрогитары, а на предложение взять акустическую лишь презрительно фыркнул и заявил, что не станет играть на «дровах». Анди шутливо закатил глаза и обозвал его «капризным ублюдком», но было заметно, что его задели столь откровенные уничижительные слова в адрес его любимой гитары. В конце концов компромисс был найден: фрау Урсула великодушно пригласила всех в дом, пользуясь отсутствием герра Ганса, но пикировки между мальчишками продолжались до вечера, и несмотря на их кажущуюся лёгкость, я чувствовала какое-то напряжение. Совместной репетицией и последующим обедом с киносеансом все трое вроде бы остались довольны, но когда Анди ненадолго вышел из гостиной, Альфред всё же взял в руки его гитару и немного на ней побренчав, заявил, что «с таким инструментом шансов у Энди не было и не будет, что неудивительно: ведь такие красавчики берут в руки гитару лишь для того, чтобы привлекать внимание девчонок». Я принялась было горячо спорить с ним, стремясь доказать, что для привлечения женского внимания никакая гитара Анди не нужна – но вовремя заметила страшные глаза Косты, который изо всех сил делал мне знаки молчать, чтобы ненароком не выдать место нашей работы. Я вовремя прикусила язык, но Альфред всё равно обиделся и весь остаток дня сверлил нас обоих подозрительным взглядом, так что я испытала невольное облегчение, когда Анди пошёл провожать нас с Костой на автобус до Карлсруэ – а Альфред, как я с удивлением выяснила, жил на соседней с Дерисами улице. У переставшего посещать школу Косты как снежный ком нарастали проблемы с отцом, и своего апогея они достигли, когда он, вместо того, чтобы прилежно отдать жалованье в семейный бюджет, потратил недельный заработок на аренду студии для своей с Альфредом группы. Влетело ему тогда знатно, и опасаясь развития конфликта, он подолгу проводил время в доме Дерисов, иногда натурально прячась в комнате Анди. Герр Ганс ворчал, что ему следовало бы найти себе работу на полную ставку, если таверна его не устраивает, и Коста, стремясь задобрить его, старательно стриг газон во дворе, возился в саду и даже помогал в мастерской – словом, делал всё то, от чего старательно отлынивал Анди. Но на резонный вопрос, почему он не может заниматься тем же самым у себя дома, ответа никто из нас так и не получил. Косту в доме Дерисов я порой видела чаще, чем самого Анди, который чем дальше, тем больше был занят делами группы. Планы у них были наполеоновские: они активно записывали песни в той самой студии, намереваясь пройти прослушивание в каком-то очень авторитетном музыкальном издательстве Гамбурга. Я искренне желала им успеха, но уже начинала уставать от компании Косты: он был слишком шумным, непоседливым, смеялся над моими рисунками и даже не любил читать, хотя Анди регулярно подсовывал нам разные интересные книги из «расстрельного списка», которые не рекомендовались лицам, не достигшим двадцати одного года. Не желая отставать от Анди, Коста вскоре снова потратил заработанные деньги, сняв репетиционное помещение на той же базе, где работали Kymera – а она, по сравнению со школьной, стоила достаточно дорого, поскольку была оснащена профессиональным оборудованием. Альфред был в восторге и очень не хотел покидать это место, называя его «раем для гитариста», и Анди удалось уговорить владельца на небольшую скидку для «малышей». Альфред был ужасно возмущён такой характеристикой, но немного смягчился после совместной вечеринки обеих групп, где Анди великодушно угостил всех пивом и пиццей – которую, между прочим, помогала фрау Урсуле готовить я, а не Коста! Тогда же Ральф мимоходом проболтался мне о причине напряжённости между Анди и Альфредом: оказывается, их соперничество началось ещё в школе. Несколько лет назад они оба участвовали в конкурсе по игре на гитаре, и Альфред успешно обошёл всех соперников, хотя был на несколько лет младше, а Анди призовых мест вообще не получил. Затем Альфред со своей группой попали на сборник «Юные рок-дарования», в то время как Анди только делал свои первые шаги в музыке, и с тех пор они, по выражению Ральфа, «пытаются во всём друг друга перещеголять». И вскоре Анди это удалось, хоть и косвенно: Ральф перестал справляться с нагрузкой в университете, которая к концу семестра ощутимо возросла, и вплотную встал перед дилеммой – диплом или музыка. Но он оказался разумнее Косты, выбрав учёбу, а Kymera, недолго думая, предложили Косте занять место за барабанами: он уже успел хорошо зарекомендовать себя во время совместных репетиций. Группа Альфреда таким образом осталась без барабанщика, а уступать место гитариста какому-то мальчишке итальянцы, естественно, не желали. Анди был очень расстроен уходом Ральфа, и тот, стремясь показать, что это никак не повлияет на их дружбу, стал после занятий частенько заглядывать в таверну вместе со своим однокурсником Георгом, старшим братом Косты. И однажды, обслуживая их столик, я случайно услышала, как они обсуждали отчисление Анди из университета год назад: оказывается, оно было вызвано не только прогулами и академическими долгами, но и «недопустимыми отношениями» с преподавательницей, которой в результате также пришлось перевестись в другой университет и уехать из Карлсруэ. В тот вечер я то и дело косилась на Анди, мучимая желанием узнать подробности этой истории, которая интересовала меня гораздо больше любых «книг для взрослых». Но спросить его, естественно, не решилась. Вскоре Kymera отправились для записи в студию города Майнца, находящегося почти за 150 километров от Карлсруэ. Для этого Анди пришлось пообещать дяде Лу побольше поработать на предстоящих пасхальных каникулах. Перспектива недельной разлуки приводила меня в уныние, но перед отъездом Анди «по секрету» показал мне книгу какого-то русского писателя, запрещённую в Восточной Германии, под интригующим названием «Мастер и Маргарита». В качестве эпиграфа были использованы строки из Фауста Гёте, которого мы изучали в школе. Я провела много бессонных часов, склонившись над этой книгой, совершенно зачарованная её странной мистической атмосферой, и с упоением воображала себя Маргаритой, а Анди – своим Мастером, которого я непременно дождусь, нужно лишь ещё немного потерпеть. И моё терпение было с лихвой вознаграждено после возвращения Анди: так много времени вместе мы ещё не проводили. По будням работали в таверне, собирая щедрые чаевые – в каникулы число семейных ужинов и вечеринок было стабильно высоким – а свободное время проводили в доме Дерисов или прогулках по весеннему городу. Дела группы шли в гору: на май уже даже были намечены несколько концертов в городах Южной Германии, и я не могла наглядеться в сияющие синие глаза воодушевлённого Анди. А за привезённый им подарок – художественную энциклопедию о знаменитых музеях Майнца – я готова была продать душу не только Дьяволу. Лучшего подарка на девятнадцатилетие я и пожелать не могла. Моего счастья не мог омрачить даже Коста, со дня приезда практически поселившийся у Дерисов: хвала небесам, на работе ему некогда было ко мне цепляться, а в доме он с удвоенной силой взялся за помощь по хозяйству. Герр Ганс лишь осуждающе качал головой, а фрау Урсула смеялась и шутила, что «стандартная немецкая семья – это папа, мама, двое детей и грек». «Детьми», я так понимала, были мы с Анди – но не оставляла надежды стать для своего «Мастера» не только коллегой, подругой и «сестрой». К тому же события книги воплощались в жизнь с поразительной быстротой: вскоре Анди внезапно притащил домой чёрного котёнка с белым галстучком на шейке и сгрузил его на диван перед удивлёнными родителями. - Это же Бегемот! – повторял он в полном восторге. На что фрау Урсула резонно возразила, что до «бегемота» его ещё предстоит откормить. Анди сделал жалобные глаза, которым она, видимо, не могла сопротивляться – и, несмотря на вялые протесты герра Ганса, в семье произошло пополнение. В следующий выходной, когда я одним глазом перечитывала понравившиеся места «Мастера и Маргариты», а другим смотрела в альбом, пытаясь нарисовать летящую на метле главную героиню, а Анди, сидя у окна, весело напевал что-то по-итальянски и разбирал старый радиоприёмник для очистки от пыли – из всей техники, валявшейся в мастерской герра Ганса, его интересовала исключительно музыкальная – в комнату вошёл чуть запыхавшийся чумазый Коста, пахнущий землёй и душистой травой. Мимоходом пожаловался на жару и рывком стянул через голову свитер. Мы с Анди синхронно подняли головы – и тут же застыли, увидев багровые синяки на длинных худых руках. Коста вспыхнул и путаясь в рукавах, принялся поспешно натягивать свитер обратно, бормоча что-то про «неудачное падение», но Анди уже вскочил и пулей вылетел из комнаты, на бегу зовя родителей. После недолгих отговорок Коста неохотно признался, что герр Зафириу строго наказал его за Майнц, да и вообще позволял себе рукоприкладство – чего герр Ганс при всей своей строгости совершенно не одобрял. Поэтому на состоявшемся экстренном семейном совете он принял решение на некоторое время поселить Косту у себя, о чём тут же уведомил его отца по телефону. Но продолжение неожиданно последовало уже через час, когда возмущённые родственники в лице отца и брата нагрянули в дом за «непутёвым младшим». Мы втроём спрятались в комнате и прильнули ушами к двери. Анди храбрился, но и ему было заметно не по себе – особенно когда разговор взрослых свернул на него самого: герр Зафириу считал, что столь безответственное поведение Косты – это результат именно дурного влияния Андреаса, как самого старшего из «дружков». Но герр Ганс напомнил, что дети уже выросли и у них есть право заниматься в жизни тем, чего хотят они сами. А на вопрос, кто дал им такое право, спокойно ответил: «Бог». Ошарашенное лицо Анди нас с Костой даже бы рассмешило – не будь ситуация настолько серьёзной. Но постепенно голоса взрослых становились тише и спокойнее, они ударились в горькие воспоминания о своей послевоенной молодости, полной лишений, о бедности и бесконечных разъездах в поисках лучшей жизни. Отважившись, мы с ребятами чуть приоткрыли дверь и увидели на столе перед мужчинами пепельницу с горой окурков и пару опустевших винных бутылок. Сидящему рядом Георгу было явно не по себе: он сосредоточенно гладил чуть подрагивающей рукой лежащего на его коленях Бегемота и упрямо не поднимал глаз. Анди с Костой виновато переглянулись, после чего взялись за руки и решительно вышли к ним. Молча подсели рядом и некоторое время провели в молчании. Затем герр Зафириу тяжело поднялся и попросил Косту поехать с ними домой, пообещав всё уладить. Они сели в такси, которое предусмотрительно вызвала для них фрау Урсула – мне пришлось поехать с ними ввиду позднего времени – и по дороге отец и брат дружно уговаривали Косту потерпеть ещё пару месяцев до получения аттестата, клятвенно пообещав, что потом он сможет делать всё, что захочет. Но, видимо, такие разговоры повторялись уже много раз, потому что Коста не сдавался и в конце концов пригрозил побегом из дома в Западный Берлин, откуда его не смогут призвать в армию. Остаток пути прошёл в молчании – они явно не хотели ссориться в моём присутствии – но через пару дней довольный Коста сообщил, что родители смирились, рассудив, что лучше уж иметь нерадивого сына под боком, чем подвергать опасности в Берлине, откуда до сих пор периодически приходили известия о погибших. Коста взял себе пару дополнительных рабочих смен в неделю, и приемлемый компромисс был найден. Но мне было уже не до чужих семейных проблем, ибо я неожиданно для самой себя тоже столкнулась с учебными трудностями: сказочные каникулы закончились, и мне было безумно трудно возвращаться в мир школьной рутины. Несколько раз я не успевала выполнить домашние задания, за что получала минусы в табель, и сама не заметила, как их набралось целых пять. В этом случае следовал штраф, для отработки которого нужно было приготовить угощение для всего класса. Но фрау Урсула и здесь пришла на выручку, научив меня готовить французские десерты и печь сладкие пироги. Их эффектный вид и замечательный вкус – хотя добиться его у меня получилось не сразу – успешно решили мои школьные проблемы, да и Анди уплетал с таким удовольствием, что у меня даже появилась мечта стать кондитером. А что, тоже неплохое применение художественных способностей! Получив строгий выговор от бабушки после родительского собрания, я всерьёз испугалась, что мне могут запретить видеться с Анди, если моё увлечение им негативно скажется на успеваемости: ведь это был выпускной год, и аттестат должен был быть лучшим из возможных. В противном случае я рисковала выслушивать постоянные упрёки в своей неблагодарности и безответственности, а такого повода давать не хотелось никому – ни родственникам, ни Косте. Поэтому я на некоторое время «сбавила обороты» и сосредоточилась на учёбе. Изредка продолжая рисовать, готовить и читать запрещённые книги, но уже не так активно и к тому же предварительно обернув их, по совету Анди, суперобложками от каких-нибудь учебников. Но всё равно периодически ловила себя на мысли, что за несколько месяцев тесного общения с Дерисами узнала больше, чем за предыдущие десять лет в школе. Даже в какой-то мере чувствовала себя обманутой. Впрочем, полученные знания и опыт были не только приятными: быть девушкой Андреаса, хоть и «подставной», означало не только постоянно ловить на себе неприязненные и ревнивые взгляды посетительниц таверны и слышать шепотки за спиной – с этим-то я могла бы смириться. Но они взяли за правило цепляться ко мне во время работы и подстраивать мелкие пакости: капризничать при заказах, возвращать принесённое, портить скатерти, словно бы случайно бить посуду – и при этом не оставлять чаевых. И дядя Лу далеко не всегда принимал мою сторону в этом скрытом конфликте. Анди же, напротив, всячески заступался – уж ему-то не нужно было объяснять, кто прав, кто виноват. Даже во время выступления он старался не терять меня из виду – а с высоты сцены, как он сам признавался, ему был виден почти весь периметр. И когда Афродита однажды «нечаянно» опрокинула на меня стакан с соком – он, прервав песню на середине, спрыгнул в зал, подошёл к столику и встал между нами, скрестив руки на груди. - Дит, у тебя какие-то вопросы к моей девушке? – осведомился он. Почему-то всех знакомых девушек он называл уменьшительными версиями имён. Я с готовностью спряталась за широкую спину, обтянутую красным жилетом – стоять на виду у всего зала в мокрой униформе было невыносимо стыдно. - Вопрос скорее к герру Лукасу, где он понабрал таких криворуких официанток? – Афродита демонстративно сморщила нос, а Анди медленно вдохнул и задержал дыхание. Не желая усугублять конфликт, я успокаивающе положила руку ему на плечо, и он, не оборачиваясь, наклонил голову и чмокнул мою ладонь. Затем снова перевёл взгляд на побледневшую Афродиту – и я догадалась, что этот поцелуй был своеобразной демонстрацией, призванной утереть ей нос. - Ты не можешь любить эту противную девчонку! – запальчиво крикнула Афродита. – Я красивее! Анди громко фыркнул, обидно щёлкнул её по носу и снисходительно ответил: - Любят не за внешность, дурочка! Попроси маму, чтобы почитала тебе на ночь «Щелкунчика»! Его расчёт оказался верным: гораздо больше, чем сам факт отказа, Афродиту, которая изо всех сил старалась казаться взрослой, задел именно этот пренебрежительный тон. А также смех всего персонала и других посетителей, среди которых были и наши одноклассники и которых не смогло угомонить даже прибежавшее на шум руководство. Афродита расплакалась и вдобавок убежала, не заплатив – за что дядя Лу влепил нам с Анди по выговору и в сердцах велел убираться, чтобы до понедельника глаза его нас не видели. Но Анди не особо расстроился, а переодеваясь в подсобке, я то и дело ловила его подбадривающий взгляд поверх дверцы шкафчика. Провожая меня домой, он был странно задумчив и хранил молчание, которое я не осмеливалась нарушить. В голову неумолимо лезли безрадостные мысли о том, что будет, когда о произошедшем узнают не только родственники, но и остальная диаспора. - Я покрылся ржавчиной в слякоти этой толпы, – вдруг вполголоса по-гречески запел Анди, резко остановившись посреди дороги, и я не сразу сообразила, что это была «Кровь Любви», та самая песня, которую ему пришлось прервать полчаса назад. - Они подстерегали меня в открытом море… В меня стреляли с трёхмачтовых боевых кораблей, – медленно продолжал Анди, уже не следуя мелодии, а просто произнося слова, словно впервые расслышав их суть. – Чёрт, похоже, старик знал, о чём писал! – он удивлённо хмыкнул и перевёл на меня взволнованный взгляд. Моё сердце затрепыхалось при виде этих огромных синих озёр, и в голове птицей забилось продолжение, которое я не решилась озвучить: «Большие глаза глубоко запали мне в душу, чтобы хоть на миг осветить мою девственную жизнь…». - Моя неувядающая роза, – тихо допели мы в унисон последнюю строчку, и я невольно прикрыла глаза, ожидая поцелуя. Но вместо этого мой рыцарь заявил, что умирает от голода и потащил меня к ближайшему киоску с греческими закусками. Но я всё равно была счастлива: неторопливая прогулка в лучах закатного солнца, совместное поедание вкусностей и дружеская беседа ничуть не уступали нежностям, которых наши отношения, вообще-то, не предусматривали. История в таверне, к нашему удивлению, особо скандального продолжения не получила: Афродита, видимо, боясь ещё больших насмешек, никому ничего не рассказала и прилежно оплатила заказ – и мы вздохнули с облегчением, надеясь, что теперь к нам перестанут цепляться. В День Труда охотно вышли на работу, надеясь на дополнительный заработок от наплыва посетителей, возвращающихся с первомайских демонстраций. Но праздничные шествия оказались омрачены ожесточёнными столкновениями полицейских с членами радикальных левых группировок, особенно активистами «Партии Зелёных», которые обвинили власть в сокрытии «шокирующей информации о крупной экологической катастрофе». Об этом поведали взволнованные посетители, среди которых были и родители Андреаса, являвшиеся активными членами профсоюза – хотя в чём именно заключалась «катастрофа», никто так и не понял. К довершению неприятностей родители Афродиты принялись откровенно зазывать Дерисов-старших на семейный ужин с целью более близкого знакомства «на случай, если дети всё-таки поладят». Прямо в присутствии Анди – он в тот день мог позволить себе передышку, поскольку на сцене выступали с праздничной программой другие фольклорные коллективы диаспоры. Так что радовались мы, похоже, рано. Анди сделал страшные глаза и принялся испуганно пинать под столом Афродиту, призывая её дать родителям отпор, но она упрямо дулась и демонстративно смотрела в другую сторону. По счастью, Дерисы-старшие не поддались на манипуляции: фрау Урсула лишь мило улыбалась, ласково глядя на сына всякий раз, когда о нём заходила речь, а герр Ганс невозмутимо ответил, что «не намерен заниматься сватовством, потому что мы не в средневековье, и люди вполне способны выбрать себе спутника жизни самостоятельно». - Что дети и сделали, как вы можете видеть, – добавил он, кивнув на нас с Анди, когда я обслуживала их столик, чем мой псевдо-бойфренд поспешил воспользоваться и запечатлеть пару поцелуев на моём запястье. Чуть поднос из-за него не выронила! В последующие дни ситуация продолжала накаляться: всё более настойчивыми становились тревожные слухи об аварии на атомной станции где-то в СССР – настолько крупной, что её последствия могли представлять опасность для всей Европы. Это вызвало массовые протесты возле территории расположения местного реактора – хотя он был отключён уже два года, но до остановки славился регулярными утечками тяжёлой воды и радиоактивных веществ. Фрау Урсула не находила себе места, строго-настрого наказав всей семье принимать препарат йода, и заставляла нас пересматривать чёрно-белые документальные фильмы об умирающих детях Хиросимы и Нагасаки. Мы с Костой прилежно пялились в экран, то и дело отвлекаясь на поглаживание Бегемота, а Анди, которого вовсе не прельщала перспектива подобного времяпровождения вместо репетиций, лишь закатывал глаза: - Мам, в шестидесятые вы все тоже боялись радиации из-за нашего реактора, но я же родился нормальным! - Бестолковым ты родился! – ворчал герр Ганс, мимоходом шутливо дёргая его за ухо. – И ума за двадцать лет так и не набрался! Фрау Урсула то плакала навзрыд, то принималась лихорадочно паковать вещи, твёрдо решив увезти нас на лето в Грецию – как она часто делала это с маленьким Анди, на детство которого пришлось самое большое количество аварий на реакторе. Но оставить школу она не могла, как и я: до конца учебного года оставалось ещё полтора месяца. Немного помогли разумные доводы герра Ганса о том, что Греция не дальше эпицентра катастрофы, чем Германия, и если уж бежать – то на запад. Анди с Костой приняли эту идею в штыки: она рушила все их музыкальные планы. Которые и без того оказались под угрозой срыва: некоторые из запланированных концертов в Баварии были отменены по причине массовой паники в этом регионе – она началась из-за обнаружения превышенной дозы радиации после дождей. Пришлось в спешном порядке расширять географию поездок: парни брали справочники более северных городов и обзванивали все развлекательные заведения. Но для этого им пришлось переместиться из дома Дерисов, где телефон был почти всё время занят: фрау Урсула проводила за ним долгие часы, обсуждая возможность скорейшей эмиграции в Канаду – где, по крайней мере, семья могла свободно изъясняться по-французски. Мысль о разлуке с Анди была невыносимой: я понимала, что Канада слишком далеко, и отправиться туда вместе с ним у меня был только один шанс – стать его женой. Но он и слышать не желал о переезде и вообще считал всю эту панику надуманной. Заявил, что поживёт у друзей некоторое время, потому что «находиться дома стало совершенно невозможно». Герр Ганс немедленно прочитал ему лекцию о безответственности по отношению к коту, которого он сначала завёл, а теперь бросает. Но фрау Урсула не возражала, лишь попросила меня по возможности следить, чтобы Анди принимал йод. Я клятвенно пообещала сделать всё, что в моих силах. Но ситуация складывалась совершенно не в мою пользу: на репетиционную базу меня по-прежнему не пускали, да и вне её стен у ребят не осталось других дел и тем для разговоров, кроме группы. Коста, к началу мая окончательно бросивший не только учёбу, но и таверну, активно занимался организаторской работой и вскоре познакомил нас со своим новым «другом и деловым партнёром», высоким турком по имени Абу Баяти, у которого был старенький подержанный фургон, открывавший новые возможности не только для путешествий, но и для заработка. Они развозили на нём всё, что влезало внутрь. Так случилось, что на первую встречу-знакомство с Абу мы опоздали: задержались в таверне, где Анди сражался с дядей Лу за перекройку графика с учётом намечающихся гастролей Kymera. А когда, растрёпанные и запыхавшиеся, прибежали к условленному месту, итальянцы уже успели уйти, и нас встретили только Коста с Абу. Который по-хозяйски развалился на скамейке и даже не поднялся нам навстречу – лишь иронически вскинул брови в демонстративном удивлении. - Что это ещё за Люк и Лея? – реплика его вроде бы относилась к нам обоим, но насмешливым взглядом Хана Соло он почему-то окинул только меня. На Анди мгновение спустя он посмотрел уже совершенно по-другому: заинтересованно. И с готовностью подвинулся, когда тот с размаху плюхнулся рядом и протянул ему руку, с улыбкой извиняясь за опоздание. У них завязался непринуждённый разговор, но я сразу почувствовала к этому парню иррациональную неприязнь. Которая многократно усилилась после того, как он, услышав голодное урчание в животе Анди, притащил из своего фургона, припаркованного неподалёку, большую коробку восточных сладостей и картинным жестом фокусника открыл её перед жадными синими глазами. Небрежно добавив, что на сегодня у него ещё один крупный заказ по доставке продуктов из турецкой кондитерской – «но для новых друзей ничего не жалко». Абу настаивал, чтобы его называли Яном, утверждая, что это его второе имя. Он сбежал из турецкого квартала Карлсруэ и теперь жил в пригороде, на маленькой ферме, расположенной на берегу озера. Старушка-хозяйка выращивала зелень и овощи для продажи на местных рынках, а Абу помогал ей и следил за порядком в доме, за что был освобождён от арендной платы. Коста быстро перебазировался туда же – вместе с купленной по случаю подержанной ударной установкой, и парни переоборудовали старый заброшенный хлев в репетиционную. Хозяйка, по счастью, была туговата на ухо – а потому можно было музицировать сколько душе угодно в любое время суток. Там поселился и Анди – «на время, пока мама успокоится». Но основное время он всё же проводил между таверной, репетиционной базой и гимназией фрау Урсулы – потому что там был факс, то и дело необходимый ребятам для связи с потенциальными устроителями концертов из других городов, и секретарша, попавшая под чары Анди, беспрепятственно позволяла ему пользоваться любой оргтехникой. Я было обрадовалась, что буду пореже видеть Косту, а особенно Абу – но последний умудрялся постоянно маячить на периферии моего зрения, отираясь неподалёку от Анди: то завозил необходимые вещи и бумаги, то подбрасывал на репетиции, а то и просто заезжал поболтать и угостить очередной порцией турецких сладостей. Анди даже без колебаний открыл ему место своей работы, что до сей поры сделал лишь единожды: когда рассказал Ральфу. Выйдя на работу и окунувшись в привычную школьную суету – которая по мере приближения экзаменов лишь нарастала – фрау Урсула немного успокоилась, тем более, что принятые властями меры помогли нормализовать радиационный фон в округе: уничтоженный в принудительном порядке урожай зелени, перекопка пахотных угодий и запрет на охоту и сбор грибов и ягод в окрестных лесах. Были усилены меры по очистке воздуха и воды, и вскоре ежедневные проверки показали, что опасности для жизни и здоровья людей ничто не представляет. Как мы выяснили из новостей, соседняя Бавария пострадала куда больше. Стремясь окончательно успокоить мать, Анди старательно изображал из себя «примерного сына»: пытался сильно не светить своими «музыкальными делишками», помогал с организационной учебной работой и даже участвовал в занятиях разговорного французского клуба, мотивируя на такой же подвиг старшеклассниц, которые все как одна были от него без ума. А главное – демонстративно принимал йод после еды, но всё равно вздохнул с облегчением, узнав, что он закончился во всех аптеках. А когда по телевизору пошли первые сообщения об отравлении йодом – торжествующе похихикал, но так, чтобы не слышала фрау Урсула. Как-то, разбирая гору скопившихся книг и документов, он протянул мне справочник учебных заведений Карлсруэ с вопросом, знаю ли я, что в городе есть художественная академия. Я машинально взяла справочник, на миг соприкоснувшись с липкими от рахат-лукума пальцами – вездесущий Абу умудрялся привозить свои проклятые восточные сладости даже в школу, шутливо звал Анди «Honey Pie» и как бы между делом напевал одноимённую песню The Beatles. И если честно, это волновало меня куда больше, чем гипотетическая возможность поступления в художественную школу: всё равно со всеми треволнениями времени на рисование не было. А вот то, что Анди теперь совершенно не интересовали мои кондитерские успехи, ужасно обижало: только я научилась готовить его любимые французские десерты, как он переключился на пахлаву и щербет! И хотя желающие угоститься плодами моих трудов неизменно находились, иногда это даже заканчивалось слезами: до того меня разбирала ревнивая злость на невесть откуда взявшегося конкурента в борьбе за сердце Анди через его желудок. Примерно в это же время в учебном центре при гимназии стала мелькать француженка по имени Манон, приехавшая в составе ежегодной комиссии, которая присматривалась к самым перспективным выпускникам, чтобы в дальнейшем пригласить их в университет города Нанси, с которым у школы было постоянное сотрудничество. Манон явственно выделялась на общем фоне какой-то подчёркнутой утончённостью: носила каре, беретик, строгую юбку-карандаш и блузки с жабо. Она была молодой, но подающей большие надежды переводчицей и по-немецки говорила практически без акцента, что позволяло ей давать уроки в качестве гостевого учителя. Я эти занятия посещать не могла, поскольку не являлась ученицей гимназии, но волею случая – а если точнее, стремясь подольше побыть рядом с Анди – оказалась на собрании разговорного французского клуба «для взрослых». На котором, естественно, больше помалкивала, ибо мои успехи в языке всё ещё нельзя было назвать выдающимися. Сидела, уткнувшись в альбом, и украдкой пыталась рисовать Анди, который донельзя очаровательно пытался отвести от лица волосы, упрямо выбивавшиеся из крохотного хвостика. При появлении Манон я замерла: вне своего строгого «академического» образа она выглядела как Клеопатра, в ярком струящемся шифоновом платье, украшениями в волосах, с густо подведёнными глазами и перламутровым мундштуком в руке – «при учениках курить не комильфо!». Анди сразу оживился, галантно отодвинул ей стул и с готовностью протянул зажжённую спичку. Она поблагодарила его тягучим «Мерси, Андре» и плавно откинулась на деревянную спинку, куда Анди словно бы невзначай тут же положил руку. Регламента на собраниях клуба не было, и от общих приветственных фраз разговор свернул сначала к обсуждению последних новостей, а затем Манон неожиданно поведала о том, что согласно пророчествам Нострадамуса, нынешний 1986 год «сулит человечеству множество бедствий». И принялась приводить длинные и замысловатые цитаты на старофранцузском языке, который я совсем не понимала. Анди, которого эта тема уже успела изрядно достать, лишь мученически вздыхал, демонстративно закатывал глаза и корчил мне рожицы за спиной Манон – при этом не забывая делать вид крайне заинтересованного слушателя. Пальцы его правой руки отбивали неровный ритм на спинке стула Манон, а левой он машинально двигал перед ней пепельницу на столе. В какой-то момент Манон подалась ближе к Анди, заставив его замереть, и выдохнув ему в лицо струю ароматного дыма, медленно продекламировала: - Поэт всегда прав, Он тот, кто видит выше горизонта, И будущее – его царство. - Слишком уж много тумана напускают некоторые поэты! – нахально парировал Анди, с вызовом вздёрнув подбородок, и легонько подул на дымное облако, рассеивая его. - Не лишайте стихи тумана, Андре, – Манон изящным жестом чуть развернула запястье, поднося к губам Анди свой мундштук. – Он убережёт вас от засухи, став дождём. Глаза Анди удивлённо расширились, скулы отчётливо порозовели, а губы приоткрылись. Вокруг послышались смешки, а я от возмущения выронила карандаш. Лёгкий стук, видимо, заставил Анди отмереть: он как-то нервно облизнул губы и отстранился, мрачно пробубнив: - Спасибо, не курю. - И правильно делаете! – с нарочитой серьёзностью кивнула Манон, сразу приняв строгий педагогический вид. – Настоящий артист не нуждается в допинге. Фрау Дерис говорила, вы мечтаете стать музыкантом? Анди, который терпеть не мог, когда с ним разговаривали как с ребёнком, что-то неопределённо промычал и демонстративно уткнулся в стакан с водой. - Мадемуазель Муано, вам нужно устроить в школе вечер французской поэзии! – воодушевлённо предложил один из преподавателей. – Дети обожают мрачные страшилки, думаю, им понравится Нострадамус! Можно даже провести конкурс на лучший перевод! Манон немного поломалась, жеманно бормоча что-то про «démoralisation» и при этом то и дело стреляя в сторону Анди насмешливым взглядом, но в конце концов сдалась. Разговор перетёк в обсуждение условий конкурса и материалов, и Анди, ещё немного повертевшись на стуле, поймал мой взгляд и легонько кивнул в сторону выхода, намекающе постучав пальцем по циферблату своих наручных часов. Я с готовностью вскочила, сгребая в охапку вещи, и последовала за ним, с радостью оставляя позади заумные разговоры взрослых, табачный дым и эту противную Манон. На улице уже начинало смеркаться и веяло ощутимой прохладой. По коже Анди тут же пошли мурашки: он был в обычной безрукавке и светло-голубых дырявых джинсах, а джемпер благополучно забыл на спинке стула. Зябко поёжился, растирая плечи ладонями и, вытащив из кармана пачку сигарет и зажигалку, нервно закурил. Не решаясь заговорить, я лишь придвинулась чуть ближе, глубоко вдыхая дым – совсем не вонючий, в отличие от папирос Манон! – и наслаждаясь теплом и запахом Анди: мёд, арахис, розовая вода, чернила и нотка пота. Некоторое время мы молча пялились на закат, затем Анди, не отводя глаз от горизонта, тихо спросил: - Поедешь на автобусе или попросить Яна тебя отвезти? Но не успела я ответить, как сзади послышались шаги, а мгновение спустя Манон мягко положила руку на плечо Анди. Тот вздрогнул и смущённо забегал глазами, не зная куда девать руку с почти догоревшей сигаретой. Но Манон, словно не заметив его маленькой лжи, наклонилась чуть ниже и вкрадчиво осведомилась: - Надеюсь, вы согласитесь принять участие в нашем литературном вечере, Андре? - Я давно выпустился из этой школы! – обиженно пробубнил Анди, косясь на её ладонь, всё ещё лежавшую на его плече. - О, это неважно! – промурлыкала Манон, поглаживая кончиком пальца голую кожу Анди рядом с кромкой безрукавки. Он вздрогнул, чуть повёл плечом и снова покрылся мурашками. – Для настоящего искусства нет границ, – Манон тем временем мягко накинула ему на плечи забытый джемпер и снова скрылась внутри, напоследок бросив на нас долгий взгляд. Глаза её в полумраке стали совершенно чёрными, и отразившийся в них на секунду огонёк сигареты навевал невольные ассоциации с ведьмой. Я поёжилась и уже было приготовилась спросить у Анди, не так ли выглядела Маргарита – но он поспешно затушил окурок, путаясь в рукавах, натянул джемпер, взял меня за руку и потащил к остановке, на ходу ворча, что уже поздно и мне может опять влететь дома. Через несколько дней Kymera уехали на гастроли, с трудом упихав себя и свои инструменты в фургон Абу. На ферме, которую они теперь с важным видом называли «штабом», осталась девушка по имени Мандана – которая, как я с удивлением выяснила, была подружкой Абу. Имя её на древнеперсидском языке означало «Вечная», а сама она была турчанкой, но понравилась мне куда больше своего наглого бойфренда. Мы с радостью помогали хозяйке, фрау Фатиме, выращивать яблоки и сливы (поскольку урожай зелени пострадал от радиации), играли с огромным рыжим псом по кличке Дукат, гуляли по городу вдали от греческого и турецкого кварталов, делали друг другу разные причёски: она, как и я, была кудрявой и длинноволосой. И даже прыгали как сумасшедшие под музыку – Мандана мечтала стать танцовщицей, но против были не только консервативные родственники, но и ревнивый Абу. На занятия французским я пришла всего раз – но снова наткнувшись там на Манон, твёрдо решила сделать перерыв, под предлогом подготовки к выпускным экзаменам. Но она уже заприметила меня с альбомом в руках и словно мимоходом сунула мне красочную художественную энциклопедию музея Нанси – родины стиля «ар нуво», как она важно сообщила мне, многозначительно подняв вверх палец с чёрно-золотым орнаментом на длинном остром ногте. Я машинально поблагодарила, но перед уходом оставила книгу на полке: не хотелось ничего брать у этой ведьмы, которая спит и видит, как бы отбить у меня Анди! Да её вообще нужно лишить права преподавать! К Дерисам я старалась забегать хотя бы раз в два дня, чтобы поиграть с Бегемотом, ибо фрау Урсула очень уставала на работе. Но к моему удивлению, герр Ганс прекрасно справлялся и без меня – по крайней мере, Бегемот выглядел сытым и довольным, когда нежился в мастерской посреди разобранных железяк, пушистым хвостом сметая с них пыль и грызя провода – с полного попустительства герра Ганса. Поглаживая блестящую чёрную шёрстку, я молилась о скором возвращении своего «Мастера», по которому безумно скучала. В таверне то и дело машинально переводила взгляд на сцену, чтобы проверить, почему не слышно его голоса. По возвращении Kymera хвастливо объявили, что «стали бомбой», в связи с чем им поступило ещё больше предложений из разных городов. Таким образом, Анди пришлось переоформить трудовой договор с дядей Лу, оставив себе лишь периодические выступления. Поддавшись расстроенным чувствам, я и сама хотела уйти – без Анди эта работа меня бы только тяготила – но тётя Ирис уговорила меня «не рубить сплеча», а взять учебный отпуск, на который я имела полное право. Намекнув, что Анди в конце концов «перебесится и вернётся», а потом мы поженимся и будем счастливо жить и работать в таверне до конца своих дней. - Так ведь, моро му? - Обязательно, – рассеянно пробормотал Анди, подписывая договор: с самого приезда он был каким-то взбудораженным, так что даже не отреагировал на обычно бесящее прозвище «малыш». Быстро сгрёб в охапку бумаги, клюнул меня в щеку, поблагодарил «за всё» и был таков. Я проводила его взглядом и мечтательно вздохнула при мысли о том, что приготовлю для празднования его возвращения: мы с фрау Урсулой уже условились устроить в пятницу ужин-сюрприз. Поэтому оставшиеся дни я не пыталась встретиться с Анди – но и он, что удивительно, тоже ни разу мне не позвонил. В пятницу я, еле дождавшись окончания занятий, поехала к Дерисам, прихватив с собой нарядную блузку и ленточку для причёски, чтобы встретить Анди «во всеоружии». До возвращения фрау Урсулы было ещё несколько часов, и я начала готовить сама, то и дело сверяясь с кулинарной книгой и отвлекаясь на выпрашивающего кусочки курицы Бегемота. Как вдруг в кухню ворвался мой медовый ураган с сияющей улыбкой – но на этот раз к привычному приторному запаху восточной кондитерской примешивался ещё какой-то сладковатый душок. Пока я пыталась идентифицировать источник запаха, Анди плюхнулся на стул и принялся с невероятной жадностью запихивать в рот всё, до чего смог дотянуться: сырные шарики, нарезанные овощи, кусочки румяного багета. Кажется, таким голодным я его ещё никогда не видела, даже после целого вечера пения в таверне. Но не успела я обрадоваться, как краем глаза заметила проходившего мимо герра Ганса. Который увидел Анди и задержался в проёме, принюхиваясь. Понаблюдав с минуту за уничтожением еды, он подошёл вплотную к столу и, резко вздёрнув голову Анди за подбородок, заглянул ему в лицо. - Фаф, фы фефо? – с набитым ртом переспросил Анди, удивлённо хлопая глазами, и я только сейчас заметила, что они были полностью чёрными. Герр Ганс вместо ответа сгрёб сына за шиворот безрукавки, бесцеремонно сдёрнул со стула и потащил в мастерскую, напугав Бегемота, который резко ощетинился и распушил хвост. Анди как-то странно хихикал, путаясь в собственных ногах, и извивался, пытаясь вырваться. Проводив их испуганным взглядом, я машинально присела на стул, лихорадочно размышляя, когда они успели поссориться и чем Анди мог провиниться, что герр Ганс, ярый противник физических наказаний, поднял на него руку?! Следующие полчаса я провела, то и дело вздрагивая и выглядывая из кухни: от волнения всё валилось из рук, так что продолжать готовку не имело смысла. Когда Анди, наконец, вышел из мастерской, от его весёлости не осталось и следа. Я сразу бросилась к нему с расспросами, но он, пряча глаза, ответил, что неважно себя чувствует и ушёл в свою комнату. Понадеявшись, что к вечеру он немного отлежится, я с удвоенным рвением принялась за приготовление угощения в надежде, что оно его порадует. Но он так и не вышел к ужину, а на обеспокоенные вопросы вернувшейся с работы фрау Урсулы герр Ганс пристально посмотрел ей в глаза и произнёс лишь одно слово: - Марихуана. - И только-то? – фрау Урсула не сдержала облегчённого вздоха, и в ответ на возмущённый взгляд герра Ганса успокаивающе погладила его по плечу. – Жан, мальчику почти 22, и он явно решил пойти тропой рок-н-ролла! Пусть лучше это будет травка, чем что-то посерьёзнее! Ужинали мы в итоге втроём, и взрослые очень хвалили мою стряпню, но я всё равно была ужасно расстроена тем, что праздничный вечер не удался. После мытья посуды и уборки фрау Урсула усадила меня напротив и предельно серьёзно поведала мне о таком явлении, как наркомания: как-то я упоминала, что по просьбе деда освобождена от уроков естествознания в школе. На которых, оказывается, старшеклассникам и рассказывали о таких вещах. Не то что бы я рада была узнать, что Анди подвергает себя большой опасности! Но фрау Урсула успокоила меня, вручила книгу со странным названием «Мы, дети станции Зоо» и взяла с меня слово, что я начну читать не раньше, чем сдам все экзамены. И напоследок с улыбкой добавила, что «с Анди всё будет хорошо». Слово я сдержала – хотя искушение было сильным! – и полностью посвятила выходные подготовке к экзаменам, а в понедельник, забежав в школу – фрау Урсула обещала проверить мою выпускную работу на немецком – с удивлением обнаружила в читальном зале клуба Анди: он сидел за столом, заваленным книгами и увлечённо что-то строчил в тетради, периодически хмурясь и беззвучно шевеля губами. Не решаясь спросить о его самочувствии после пятничного происшествия, я осторожно присела рядом и заглянув в ближайшую книгу, обомлела: это был словарь старофранцузского языка! А на распечатке мельком увидела столбики пронумерованных четверостиший! - Это что, Нострадамус?! Анди, не отрываясь от словаря, утвердительно промычал, а я возмущённо на него уставилась: - Неужели ты собираешься участвовать в конкурсе наравне со школьниками?! Так нечестно! - Нет же, глупая! – Анди закатил глаза и, на мгновение оторвавшись от своих записей, смерил меня снисходительным взглядом. - Но тогда зачем… – я запнулась, ожидая пояснения, но он, похоже, был целиком погружён в работу и никак не отреагировал. – Ты же во всё это не веришь! – я обвиняюще ткнула пальцем в словарь. - Конечно, не верю, – с готовностью согласился Анди. – Просто… захотелось поупражняться в языке. Это и вправду красиво. Вот, смотри! – он увлечённо ткнул в тетрадь. – «Лик Сфинкса» – это Кидония, «Красная планета» – Марс, а комета была зимой! Забавное совпадение, правда? Но меня совершенно не интересовал этот астрологический бред: от меня не ускользнула секундная заминка и лёгкий румянец, неожиданно появившийся на его лице – и я замерла, осенённая страшной догадкой. - Это всё из-за неё?! Анди, не поднимая глаз от тетради, снова промычал что-то невразумительное, но румянец стал ярче – и я окончательно разозлилась. - Это всё она! Эта мерзкая Манон! – я захлопнула книгу и в сердцах шлёпнула ею по столу. Анди нахмурился и поднял на меня строгий взгляд. - Что на тебя нашло? Прекрати вести себя как эти дуры из таверны! И пока я возмущённо хватала ртом воздух, продолжил: - И вообще, что ты здесь делаешь? Нам же больше не нужно изображать парочку! Сдавай спокойно свои экзамены, а потом, если твои родственники будут против поступления в художественный, что-нибудь придумаем. Кстати, ты узнала об условиях приёма? Но мне было уже не до художественного: сердце в одну секунду разбилось на мелкие кусочки, губы задрожали, и только многолетняя привычка терпеть наказания от родни помогла мне сдержать слёзы. Я бросилась к выходу, проигнорировав удивлённое «Куда ты?», и лишь в уборной дала волю рыданиям, обречённо понимая, что всё кончено и моим мечтам о счастливой любви не суждено сбыться. И всё, что мне теперь остаётся – сбежать в Грецию подальше от позора и горьких воспоминаний. Так не всё ли равно, каким будет аттестат? Выйдя из кабинки, я увидела курящих возле приоткрытого окна учениц, которые при моём появлении перестали шушукаться и уставились на меня. - Двойку, что ли, получила? – сочувственно осведомилась первая, кивнув на мой портфель. Я помотала головой и поспешно открыла кран, погружая зарёванное лицо в прохладную воду. - Не плачь! Лучше затянись! – вторая девушка подошла ко мне и протянула дымящуюся сигарету… в мундштуке?! Всё ясно! Не нужно было быть гением, чтобы понять, у кого она это подсмотрела! Вот вам и святоша, которая не курит при учениках! Меня накрыла новая волна гнева, высушив остатки слёз. Я торопливо пригладила кудряшки и решительно направилась в учительскую, намереваясь пожаловаться на дурное влияние Манон на учеников, но на полпути замерла, услышав из музыкальной комнаты голос Анди, который пел по-французски: - Не плачь, не кричи, не забывай, что тебе двадцать лет. Не позволяй себе стареть – или умрёшь. Наша жизнь не кончена, не стоит привыкать к этому. Проснись же, встань и держись прямо! Мы им покажем, что сможем всё изменить. Я прекрасно знаю, что потерявшиеся птицы никогда не вернутся, Но прекрати валяться в постели и твердить, что всё бросишь. Успокойся, смягчись, откройся… Он продолжал петь, но я уже не слушала, просто стояла как громом поражённая. Ну конечно! Ведь я, подобно Мэгги Клири, с самого начала знала о своей могущественной сопернице в борьбе за сердце любимого мужчины – только в моём случае это была музыка, а не религия! Да, я никогда не смогу стать для него важнее, чем она – но я должна попытаться стать ему достойным другом! Не как глупые девчонки из таверны или развратная Манон! Я буду с ним на равных! Поэтому никакой Греции! Останусь здесь и буду работать на полную ставку, чтобы скопить денег для поступления в академию художеств и доказать Анди, что я могу! В один из последующих дней, когда я усиленно готовилась к итоговому тесту по математике, на улице несколько раз просигналила какая-то машина – и выглянув в окно, я с удивлением обнаружила, что это был фургон Абу! Я бросила учебник и, окрылённая надеждой, сломя голову понеслась наружу. Но меня ждало разочарование: Абу был один. С заговорщицкой улыбочкой передал мне пакет, мимоходом сообщил, что Kymera на неделю отправляются на гастроли куда-то в Саксонию, и уехал. В пакете была коробка французских пирожных от фрау Урсулы и конверт с кучей фотографий Бегемота. На обороте одной из них рукой Анди было написано «Он скучает!». Я расплылась в ликующей улыбке, с облегчением поняв, что Анди не собирается полностью прекращать наше общение. За время отсутствия группы я успела сдать на «отлично» почти все экзамены, а на праздник Троицы, когда мы всем многочисленным семейством пришли в таверну, я с удивлением увидела на сцене Анди. Аврора между делом сообщила, что у него сегодня договорное выступление, и я испытала лёгкую обиду от того, что он меня не предупредил. Но пока я лихорадочно размышляла о том, значит ли это, что он не хотел сегодня меня здесь видеть, а родственники опять шушукались, то и дело кивая то на меня, то на сцену, Анди неожиданно запел «Кровь Любви». Я вскинула голову и неверяще уставилась на сцену – хотя песня вполне соответствовала случаю – и тут же поймала улыбку Анди и ободряющий взгляд синих глаз. А он взял в руки розу, всунутую между веточек плюща, которыми была окутана микрофонная стойка, и в конце песни легонько подул на неё. Одинокий лепесток оторвался и плавно спланировал в сторону нашего длинного стола. Я боялась не только шевелиться, но даже дышать – а Анди, сорвав заслуженные овации, подошёл к нашему столику и вручил мне эту розу, а мою семью поздравил с праздником. Тон его был нейтральным, безукоризненно вежливым, но во взгляде я снова увидела ободрение, и поняла, что наш договор всё ещё в силе. Поговорить нам в тот вечер так и не удалось – хотя деду придраться было не к чему, уйти из-за стола, чтобы попытаться выловить Анди в подсобке я не отважилась. Лишь до боли сжимала в руке стебель изрядно помявшейся розы, а дома старательно заложила её в несколько слоёв бумаги с твёрдым намерением сохранить на память. На следующий день решилась позвонить Дерисам, но фрау Урсула сообщила, что Анди снова перебрался на ферму, потому что перерыв между гастролями не такой уж продолжительный и там ребятам удобнее репетировать. Понадеявшись, что всё же успею застать его до отъезда, я с удвоенной силой принялась за подготовку к последнему экзамену, который предстоял завтра. Получив оценку «отлично», я, даже не позвонив домой и не сообщив бабушке, помчалась на автобусную остановку. За спиной словно выросли крылья: так не терпелось похвастаться Анди, что со школой покончено и я теперь тоже с полным правом могу называться взрослой! У ворот «штаба» меня встретила одуряюще сладкая волна яблочного аромата: почти десяток ящиков стояло во дворе, как и припаркованный неподалёку фургон. Я мельком расстроилась, что не приехала на полчаса позже – тогда бы Абу с большой вероятностью уже повёз яблоки в город и никто не помешал бы моему разговору с Анди – но в такой момент моего настроения не могла испортить даже перспектива выслушивать его дурацкие подначки. На подходе я услышала адский грохот, причину которого поняла очень скоро, мельком заглянув в сарай: Коста сосредоточенно долбил по барабанной установке, неотрывно глядя на какую-то странную пирамидку с качающейся палкой, а стоявший рядом Ральф что-то наигрывал на гитаре. К своему удивлению, в противоположном углу я увидела ещё и Альфреда с гитарой и массивными наушниками на голове. Никто из них меня не заметил. Фрау Фатима возилась в саду, там же весело прыгал Дукат, которому смеющаяся Мандана бросала веточки, а он радостно приносил их обратно. Приветливо помахав им, я отважилась войти в дом – и тут же ощутила тот самый сладковатый запах неизвестного происхождения. Из приоткрытой двери самой дальней комнаты доносились звуки какой-то космической музыки, низкий хрипловатый голос Абу и мелодичный смех Анди, изредка прерываемый довольным мычанием и невнятными репликами, произнесёнными с набитым ртом – видимо, дорвался до очередной порции сладостей. Я замедлила шаг, пытаясь отдышаться, и машинально пригладила кудряшки. Висящее на стене зеркало позволяло мне видеть всё, что происходило в комнате: парни расположились на старом разложенном диване, Абу курил какую-то странную тёмно-зелёную сигарету и с улыбкой наблюдал за уплетающим пахлаву Анди. Несмотря на открытые окна и двери и крутящийся вентилятор, в комнате было жарко и задымлено: кожа одетых лишь в майки и шорты парней поблёскивала от пота. Прикончив содержимое коробки, Анди повертел головой по сторонам, но не найдя ничего похожего на салфетку, потянул руку ко рту – видимо, с целью облизать пальцы. Но Абу молниеносно перехватил его за запястье, и не разрывая зрительного контакта, осторожно поймал губами указательный палец. Анди замер, приоткрыв рот – как и я сама: радостные слова приветствия застыли на языке, в ушах зазвенело, а ноги словно приросли к полу. Я ещё успела мельком порадоваться, что не влетела на полной скорости в комнату – иначе вышло бы совсем неловко. Тем временем Абу, не переставая посасывать палец Анди, поднёс к его губам свою сигарету. Тот осторожно обвёл её кончиком языка и обхватив губами, глубоко затянулся. Абу издал низкий гортанный стон и с громким влажным звуком выпустил указательный палец Анди изо рта – но только для того, чтобы приняться за средний. Заметно покрасневший Анди медленно выдохнул облако сладковатого дыма, а затем, смахнув с кровати пустую коробку, явно привычным движением перекинул одну ногу через бёдра Абу и оседлал его. Тот с готовностью сжал широкими ладонями обтянутые джинсовой тканью ягодицы и с шумным вздохом уткнулся Анди в живот, бормоча что-то по-турецки. Меня бросило в холодный пот: «взрослые» книги, которые подсовывал мне Анди, не прошли даром, и я прекрасно поняла, чем они собираются заняться – но понятия не имела, что так бывает между двумя мужчинами! А Анди, не давая мне прийти в себя и свыкнуться с этим новым открытием, уже поспешно задрал майку, обнажая широкую полоску бронзовой кожи, в то время как Абу дрожащими пальцами сражался с поясом его шорт. Справившись с этим препятствием, он мягко повалил Анди на спину и ловко закинул его ноги себе на плечи, жадно зарываясь носом в расстёгнутую ширинку. Я осторожно сделала шаг назад – но всё закончилось так же резко, как и началось. - Ян… дверь… 175-й… – вдруг задушено простонал Анди, отпихивая Абу и смешно болтая в воздухе ногами в попытке принять сидячее положение. Тот с разочарованным стоном отстранился, мимоходом поцеловав загорелую коленку с не до конца зажившей розовой ссадиной. - Да никого здесь нет! – не сказал, шумно выдохнул он. – Парни репетируют, а бабы в саду! - Поверь мне… осторожность в этом деле лишней не бывает, – язык Анди ощутимо заплетался, дыхание было хриплым и тяжёлым, но голос звучал твёрдо. – Если хоть одна живая душа… мало нам не покажется. Закройся. Абу снова издал мученический стон, но послушно направился к двери – чуть пошатывающийся, раскрасневшийся не меньше Анди, растрёпанный, с заметной выпуклостью в паху. Я испуганно юркнула в соседнюю комнату и через мгновение услышала скрип двери и резкий звук защёлки, сопровождаемые тихой турецкой бранью. А затем настала звенящая тишина. Тяжело дыша и подрагивая от пережитого потрясения, я, с трудом переставляя трясущиеся ноги и стараясь издавать поменьше шума, торопливо направилась к выходу, подгоняемая иррациональным страхом расправы со стороны Абу – Анди я почему-то не боялась. Вышла во двор и присела на стоящую на веранде скамейку, пережидая внезапное головокружение и молясь о том, чтобы не начался пожар из-за небрежно брошенной сигареты. Чуть вздрогнула, когда подбежавший Дукат принялся активно облизывать мои руки, а услышав вдалеке голос зовущей его Манданы, резко выпрямилась: ведь она не знает, что в эту минуту её парень… Торопливо умывшись у фонтанчика во дворе, я постаралась принять самый беспечный вид и отправилась в сад помочь тем, кого Абу столь непочтительно назвал «бабами». Рассудив, что нужно дать парням немного времени – не хотелось подвергать бедную Мандану такому же испытанию, которое выпало на мою долю. Просто уйти безо всяких объяснений тоже было рискованно. Следует быть крайне осторожной, пока я не придумаю, как сообщить о произошедшем Мандане и при этом не навлечь ни на одну из нас гнев Абу. За работой мы увлеклись разговорами, и я немного успокоилась, но к тому времени, как собрали последний ящик яблок, прошло около часа, и я посчитала это достаточным: пожар ферме не грозил, а об остальном даже думать было стыдно. Поэтому, едва лишь Мандана, мельком заглянув в сарай и не найдя там Абу, направилась в дом на поиски «этого лентяя», я скомкано попрощалась и со всех ног побежала к остановке: мысль о том, чтобы встретить парней лицом к лицу, приводила в ужас. А когда, бездумно глядя в автобусное окно, заметила обогнавший нас фургончик – вздрогнула и машинально съёжилась на сиденье. Гадая про себя, как далеко они успели зайти и в порядке ли Анди. Перед экзаменом по французскому в гимназии прошёл финал переводческого конкурса, первое место в котором заняла Жасмин – та самая девушка, которая предложила мне сигарету в туалете. Победа давала ей дополнительное преимущество на экзамене, и она стала одной из главных претенденток на стипендию университета Нанси. Я была искренне за неё рада – но то, что она во всём копировала Манон и не сводила с неё восхищённых глаз, по-прежнему вызывало раздражение. Когда фрау Урсула пригласила меня посетить это мероприятие, я не нашла предлога для отказа, хотя всё ещё боялась встречи с Анди. Но он отвечал за музыкальное сопровождение вечера и поэтому, вскользь поприветствовав меня, больше почти не обращал внимания, чему я в кои-то веки невольно обрадовалась. Возился с пластинками, кассетами и проводами и большую часть вечера проторчал за пультом. Лишь в конце, как «почётный выпускник», под собственный аккомпанемент на пианино исполнил ту самую песню, которой Манон «вызвала его на поэтический поединок»: - Поэт всегда прав, Он тот, кто видит выше горизонта, И будущее – его царство. Перед лицом нашего поколения Я заявляю вместе с Арагоном: Женщина – будущее Мужчины. И хотя во время исполнения он тоже смотрел лишь на Манон – я не могла не аплодировать вместе со всеми. Именно тогда я окончательно поняла, что не смогу без него и готова быть рядом с ним в любом качестве. А значит, следовало действовать. Когда мы убирали зал после окончания вечера, я краем уха услышала, как Манон в беседе с фрау Урсулой мягко произнесла: - Ваш мальчик пишет чудесные стихи. Его ждёт большое будущее. Ждёт. Но не с вами, уважаемая мадемуазель, торжествующе хмыкнула я про себя. Ибо, пока они продолжали тихо переговариваться по-французски, то и дело с улыбкой кивая в сторону Анди, я решительно подошла к нему, и замирая от собственной наглости, выпалила: - Пойдёшь со мной на выпускной? Он с полминуты удивлённо пялился на меня, а затем деловито поинтересовался датой, и что-то прикинув в уме, легко кивнул. И стоило мне взглянуть в эти синие глаза, как страх и неловкость тут же окончательно улетучились, и я молча принялась помогать ему расставлять в каталоге пластинки и кассеты. Твёрдо уверенная, что это лишь начало нашего совместного пути, и однажды я непременно сумею стать будущим этого мужчины.