Survive

— Сюда... Осторожнее... Сложно сказать, я никогда прежде не умирала — было бы как минимум странно, если бы было наоборот — но что-то подсказывает мне, что мёртвые вряд ли чувствуют боль, а я чувствую её так, словно сама ею стала. Значит ли это, что моё, как любила говорить тётка Мюриэль, «бренное существование» продолжается? Болезненный стон так и просится слететь с сухих губ, но голоса нет вовсе. Мир вокруг кружится, от ощущения невесомости не остаётся и следа, когда спина встречается с горизонтальной поверхностью, твёрдой и неровной. Грудную клетку молнией прошивает судорога — широко открываю рот, как выброшенная на берег рыба, из него не вылетает ни звука. — Осторожнее! Прохладные пальцы ощупывают мой лоб, шею, безвольно лежащие по бокам от туловища руки. Прикосновения приносят одновременно и облегчение, и муку, так что я даже не знаю, хочется мне отстраниться или остаться на месте. Впрочем, любые движения мне сейчас явно не по силам. — Сирша, ты меня слышишь? Сирша? — эффект звучания собственного имени в чужих устах равнозначен сокрушительному удару по темечку — моё расплывчатое сознание пытается сгруппироваться, но получается скверно. Лифт, лаборатория, формула, кровь, заражённые, подсобка, взрыв... Взрыв? Формула! В парализующем всё тело животном ужасе распахиваю глаза и сразу жалею об этом. Желудок совершает тройное сальто — благо, в нём ничего нет, а то вряд ли я смогла бы хотя бы перевернуться на бок. К моему, я уверена, порядочно осунувшемуся лицу приковано два обеспокоенных взгляда. Всё ясно, у меня бред, вызванный предсмертной горячкой. — Милая, слышишь меня? — склонившись надо мной, Тейт ласково убирает за уши торчащие во все стороны всколоченные волосы. На глаза попадается мягкая сочная трава, небо, окрашенное в коралловый и лиловый цвета, рыхлая тёмная почва, в которую я бессознательно зарываясь пальцами. — Тейт? — мой хриплый шёпот провоцирует её на слабую улыбку, а я не могу поверить, что она действительно здесь. Смотрю на стоящего чуть поодаль Джону: порванная куртка, синяк на скуле и грязь на штанах. Это до смешного успокаивает, ведь ни одна галлюцинация не может быть настолько живой и реалистичной. Они и правда здесь. — Как?.. Сама даже толком не понимаю, о каком именно из десятков «как?» спрашиваю, но отчего-то безоговорочно верю, что ребята понимают. Переглядываются. Их немой разговор болью отзывается в сердце — мы с Дэнни тоже научились понимать друг друга без слов. — Правильнее будет спросить «чем?», — тон Джоны не звучит осуждающе, но и ослу понятно, что он крайне недоволен. — Чем ты думала, когда решилась провернуть это безумие в одиночку? Ты хоть представляешь, что могло с тобой случится, если бы мы опоздали или вообще не знали, где тебя искать? — Ты бы сделал для Тейт то же самое, — давлюсь лающим кашлем, и девушка спешит поднести к моим губам горлышко бутылки с водой. Благодарю кивком и пью как никогда жадно. Капли стекают по подбородку, падая на ключицы. — Как он? Марэй оценивающе щурится, словно сомневаясь, не сотворю ли я ещё какую-нибудь глупость, зная правду. Но он не был бы собой, если бы попытался солгать. На это я и рассчитываю. — Перед нашим уходом началась сильная лихорадка, — сдавшись, с тяжёлым вздохом сообщает парень. — Кэррол говорит, что организм пытается бороться, поэтому заражение распространяется не так быстро, но дела плохи. Корбин обещал присмотреть за ним во время нашего отсутствия, никто не знает, как долго он продержится без помощи. Тебе удалось найти что-нибудь? — Да, кое-что есть, только где мой рюкзак? Побледневшие лица друзей не сулят ничего хорошего, и с отчётливо звенящей в голосе тревогой я настойчиво переспрашиваю: — Ребят, где рюкзак? — Понимаешь... — аккуратно начинает Тейт, а я уже знаю, что она собирается сказать, и обречённо прикрываю веки. — После взрыва начался пожар, и у нас было всего несколько минут, чтобы забрать тебя оттуда. По правде говоря, я не уверена, что вообще его видела. — Я понимаю. Сердце замирает в груди и обрывается, падая в бездонную пропасть. Всё было... Напрасно? Сама мысль об этом невыносима, глаза застилает пелена слёз. Как же так? Отчаяние стальными когтями впивается под рёбра. Не хочу раскисать перед ребятами, заставляя их чувствовать себя виноватым, потому что это не так, но ничего не выходит. Сдавшись, начинаю горько рыдать, уткнувшись в плечо Тейт — слёзы бегут по щекам, оставляя за собой разводы, растворяя въевшуюся в кожу копоть и кровь, и мутными каплями срываются с подбородка. Как ужасно я, вероятно, выгляжу сейчас и как это неважно по сравнению с тем, что я потеряла рюкзак! Как вообще можно думать о подобном в такой момент? — Тише-тише, — девушка мягко отстраняет меня, укладывая обратно на землю. Её кожа выглядит бледной, тёплые карие глаза в окружении мрачных сизо-серых теней — тусклыми. Мне становится стыдно за свою слабость. — Я не специалист, но, кажется, у тебя сломана пара рёбер. Отрешённо киваю. Вот, значит, откуда эта боль, а я думала, что так сердце кровью истекает. Джона присаживается рядом, играя с каким-то прутиком, и смотрит вдаль, за горизонт, пока Тейт суетится с перекусом. Я отворачиваюсь. Словно догорающие угли костра, в моей душе бесповоротно тает надежда, а вместе с ней — желание жить. Да и как жить, глядя на то, как твой любимый человек теряет себя, превращаясь в чудовище, и зная, что ты упустила единственный шанс его спасти? Неосознанно потираю запястье, вспоминая, как нежно и крепко Дэнни держал меня за руку, как целовал, перебирал волосы... Теперь эти волшебные хрупкие воспоминания станут моим персональным адом. Я совершенно не заинтересована в еде, но силюсь выдавить из себя кислую улыбку, отщипывая и скатывая в шарики кусочки хлеба. В желудке гуляет ветер и далеко не первый день. Я уже привыкла. Ребята сидят не дальше, чем в двух ярдах от меня, обмениваясь взволнованными взглядами, негромко переговариваясь. Недостаточно тихо, чтобы разговор считался секретным, хотя я всё равно не слушаю, погружённая в свои мысли. — Я первым покараулю, — объявляет Джона, хлопнув себя по коленям, и я понимаю, что мы остаёмся здесь на ночь. Колеблюсь между апатией и острым, как заточенный клинок, желанием успеть увидеть Дэниела в последний раз. Побеждает усталость, с которой рука об руку приходит покорность. Смирение. А сна ни в одном глазу. — Давай я, всё равно не смогу уснуть, — предлагаю парню, он ведь тоже устал не на шутку. На удивление, Марэй не возражает даже ради приличия.

***

За последнее время я научилась не загадывать наперёд, привыкнув к тому, что настоящее, а заодно и будущее может оборваться в любое мгновение. Чем больше веришь в победу, тем горче вкус поражения. Наверное, по этой причине я ни разу не думала о том, каким будет моё возвращение на базу и будет ли оно вообще, хотя одно знала точно: вернуться с пустыми руками гораздо хуже, чем умереть. Если бы мне был дан выбор, я бы выбрала второе. Но выбора не было. Бреду, не глядя под ноги и полностью вверив свою жизнь в руки друзей, сквозь молодой пролесок, весело шуршащий зелёной листвой. Увы, при всём желании я не могу разделить его настроение. Мне вообще кажется, что я больше никогда и ничему не смогу радоваться. Усталость волной пробегает по телу, превращая и без того ослабленные мышцы в желе, и я снова отстаю от ребят. Просто приваливаюсь спиной к дереву, пытаясь перевести дыхание. Это ещё ничего, во время первого перехода я в буквальном смысле слова свалилась с ног, чем знатно напугала Тейт и Джону. Мысль о том, что я превратилась в бесполезную обузу жжёт раскалённым клеймом. Я слишком много плачу в последнее время. — Сирша? Ты устала? — в голосе Тейт, которая первой замечает моё исчезновение, слышится неподдельное участие, и я киваю, до боли закусив губу. Знаю, они не станут меня осуждать за то, над чем я не властна, и за это я ненавижу себя ещё больше. С некоторых пор такие чувства начинают входить в привычку. — Думаю, нам всем не помешает отдых, — говорит Джона, бросая на землю рюкзак и разминая плечи. Так ненавязчиво, невзначай напоминает, что моё состояние — как физическое, так и душевное — не приносит им неудобств, как будто я не знаю, что это не так. Если бы не я, они бы сейчас были в безопасности на базе. Если бы не я, Дэнни бы не укусили. Все проблемы начались с моим появлением. И хотя в глубине души я понимаю, что и без меня ребят поджидало бы множество опасностей, необъятная вина пожирает меня изнутри, не давая вздохнуть спокойно. Цепляюсь за любую самую незначительную мысль, лишь бы не дать себе думать о Дэнни. А лучше — не думать совсем. Жаль, что не получается. Каждый шаг даётся с трудом, но я утешаю себя мыслью, что до базы уже не так далеко. А что ждёт меня по прибытию, не хочу даже представлять. Реальность обычно оказывается куда более разочаровывающей, чем мы себе её воображаем. Занеся ногу над ступенькой, сконфуженно замираю — все ребята встречают нас у входа, стоя плечом к плечу в гробовой тишине. Я настороженно пробегаю по ним взглядом. Ожидаю увидеть что угодно — от презрения до равнодушия, но вижу нечто совершенно иное. Несколько раз я встречала такое выражение лица — на похоронах людей, оставивших после себя светлую память и нетленное наследие. Диковинная смесь уважения, благоговения и благодарности. И в какой-то момент я понимаю: они действительно благодарны, что я хотя бы попыталась сделать то, на что у остальных не хватило решимости. Первой меня обнимает Габби, за ней Корбин, и я уже не различаю, где чьи руки и слёзы, которыми просто захлёбываюсь. Чем больше тепло, которым окружают меня ребята, тем более очевидной становится вопиющая пустота, где положено быть Дэниелу. Я благодарна тому, что меня никто ни о чём не распрашивает — я всё расскажу сама, но позже. Или Джона с Тейт сделают это за меня. Но сказать им сейчас — всё равно, что признать, что всё было зря. И пусть это правда, я не хочу её слышать, только не сегодня. — Пойдём, — Корбин легонько касается моего локтя, направляя по знакомым коридорам. Догадываюсь, куда мы идём, хотя он не говорит. Часть меня желает этого, а другая — отчаянно противится. В комнате не изменилось ровным счётом ничего. Только запах. Удушающий, тяжёлый запах гниющего тела и хлорки. Меня начинает тошнить, а тело пробирает неконтролируемая дрожь. — Не прикасайся к нему, — предупреждает друг — я уже и забыла, что он здесь. — Несколько дней назад ему стало хуже, и он пытался... Ну, укусить меня. Я только делаю глубокий вдох, который из-за струящихся по щекам слёз звучит как жалкое хлюпанье носом, и подхожу ближе. По бледной коже землисто-зелёного оттенка змеятся пугающе тёмные вены, которые мне так нравилось прослеживать кончиками пальцев. Даже невооружённым глазом видно, как кожа расслаивается, словно промокшая дешёвая бумага, в местах, где её пережимают ремни, как отекают кровоподтёки. Неестественно бледные, даже синие губы сжаты в тонкую полоску, а глаза плотно закрыты. Может, это к лучшему — я бы не могла смотреть в них, зная, что это уже не мой Дэнни. Его полное жажды жизни сердце больше не стучит, и крепкая грудь не вздымается от неслышного дыхания. — Мне жаль, — на плечо ложится ладонь. Что-то внутри кричит, что это не та, не его ладонь. «Ты даже не представляешь, как мне жаль». — Тебе Джона сказал? — У тебя на лице всё написано. Я не выдерживаю. Выбегаю, едва не сбив с ног Корбина. Одному Богу известно, почему я в итоге оказываюсь в оранжереи — быть может, в моём уме она тесно связана с Дэнни — но этот не важно. Я кричу до тех пор, пока горло не начинает нещадно саднить, бью горшки и срываю раздражающие глаз цветы, а затем падаю на колени, закрыв лицо ладонями, порезанными и испачканными землёй. Да, я всё-таки слишком много плачу в последнее время. Не могу спать в комнате, которая раньше принадлежала нам с Дэнни, поэтому перебираюсь в другую, пустую. И всё равно просыпаюсь среди ночи в холодном поту и зажимаю рот руками — не хватало ещё перебудить всех своими криками. В моих кошмарах снова и снова всплывает последний день в Бруксвике, хотя я не помню и половины произошедшего, остальное — лишь в общих чертах. Кэррол говорит, это последствия сотрясения, и то, что я продолжаю выедать себе душу, лишь всё усугубляет. — Унитиол, — бормочу я, потирая веки. Случайно выскочившее слово кажется неуловимо знакомым, но я не помню, где могла его слышать. — Унитиол, унитиол, унитиол... От напряжения начинается мигрень, и я безвольно откидываюсь на подушку. Разберусь с этим завтра или спрошу Кэррол.

***

Вокруг меня валяется огромное количество исписанных листов, и я зачёркиваю очередную строчку так яростно, что бумага рвётся под моим напором. Как заведённая, повторяю перечень ингредиентов, которые смогла вспомнить за прошедшую неделю. Я восстанавливаюсь быстрее, чем ожидалось, но этого явно недостижимая. Грёбанное уравнение никак не желает складываться, заставляя меня злиться. Оно есть в моей голове, я точно знаю, только как его оттуда достать? В конце концов, приходится прибегнуть к помощи Кэррол, которая точно смысли в химии больше, чем я. Она удивленно вскидывает брови, глядя на почти законченную реакцию. Впервые вижу её удивлённой. — Я думала, ты потеряла данные, — отмечает она, беря в руки карандаш и дописывая парочку формул. Я с замиранием сердца слежу за появлением ровных символов и цифр, и на подсознательном уровне чувствую: всё правильно. — Я... Мне удалось кое-что вспомнить, но я не смогла бы закончить без тебя. Передаю ей другой лист, она окидывает его содержание беглым взглядом. — Ты уверена, что это всё? — Кэррол смотрит на меня, потом опять на лист. — Выглядит многообещающе, но чего-то словно не хватает. — Думаю, там должна быть кровь здорового человека, не инфицированного, — мимо воли опускаю глаза, рассматривая свои руки, на которых только-только начали заживать порезы, и объясняю: — Последнее слово было размытым, но это довольно логично. Вирус затрагивает ДНК, преобразуя его, в результате чего получается совершенно иной генетический код, а, следовательно, и вид. Теоретически, можно запустить обратный процесс, если только организму верный генетический код и небольшой толчок, чтобы он заново переписал свой по правильному образцу. Дыхание предательски сбивается. Если честно, мне самой с трудом верится, что такое возможно — раньше об этом писали только в фантастических книжках. Но мир меняется, а, значит, и наши взгляды на него. И решения, которые раньше казалось бы безумными, могут стать единственно верными. Когда мы завершаем сыворотку, уже далеко за полночь, и Кэррол кивает мне со словами: — Будет правильно, если это сделаешь ты. Крепко обнимаю её, потому что словами нельзя передать то, что означает для меня её помощь. Эти несколько суток непрерывной работы дали мне понять, что поражение — это не обрыв, а просто стена, которую нужно найти способ пробить или обойти. Надеюсь, мне это удалось. Прокалываю кожу на пальце тонким лезвием и, дождавшись, пока в колбу упадёт несколько капель крови, сую палец за щёку. Пора. Я не заходила сюда с самого первого дня, как вернулась, и сейчас перебариваю себя и свою трусость, велящую мне уйти и бросить всё. Слишком поздно, я полагаю. Медленно приближаюсь, сжимая в руке шприц — мне плохо от того, что я вижу перед собой, ведь это бездушное тело ничем не отличается от других заражённых, которых я когда-либо встречала. Он оскаливает зубы, ещё не гнилые, учуяв мой запах, на губах пузырится слюна. Невидящий взгляд подёрнутых мутной пеленой глаз впивается в меня, как пуля — резко и безжалостно. — Я обещаю, — прочищаю горло, до боли зажмурившись, — я клянусь, что сама пристрелю тебя, если это не сработает. Я... Я люблю тебя, Дэнни. Прости, что тебе пришлось пройти через это. Укол делаю быстро, до того, как он успевает даже дёрнуться. Тело скручивает судорога, и оно обмякает. Неужели?.. Я в ужасе отступаю на шаг, пялясь на пустые глаза, обращённые к потолку. И вдруг радужки начинают неуловимо отдавать голубизной...