Survive

Ему становится хуже. Пусть как он старается скрыть это, я всё равно замечаю. Удивительно, как стремительно всё меняется — мы практически не разлучаемся друг с другом. Дни теперь наполнены его солнечными улыбками и взглядами, играющими противоречивыми чувствами, а ночи — томным шёпотом и обжигающими прикосновениями. За ничтожно короткий срок я успеваю изучить его так хорошо, будто он — часть меня. Может поэтому от меня не укрывается усталость, приглушающая блеск голубых глаз, нездоровая бледность, рассеянность. Дэнни и сам чувствует, как постепенно теряет себя, как ускользает, необратимо, почти незаметно — только не для меня. Последние дни я точно схожу с ума, теряя сон и аппетит, и занимаюсь безумными, такими отчаянными поисками сама не знаю чего. Главное, чтобы ему помогло. А он лишь мягко целует в макушку и заставляет оторваться от бумаг, увлекая за собой. — Побудь со мной, — просит так, словно впереди ещё много-много лет счастливой жизни и это одно из бесчисленных мгновений, предназначенных для нас двоих, а на самом же деле — времени несправедливо мало, и у меня не хватает решимости отказать. Не когда каждая просьба звучит, как последняя воля. Сцепив зубы, запрещаю себе плакать. Дэнни спит, и во сне рукав его рубашки, которую он упрямо отказывается снимать, задирается выше, чем должен был. Не раздумывая, медленно и осторожно закатываю ткань до самого локтя и неотрывно таращусь на потемневшую, отмирающую кожу. Шрамы от ожогов подозрительно припухли, и я готова поспорить, что внутри полным ходом идёт процесс разложения. На секунду поддаюсь слабости, прикрыв глаза, а потом начинаю бездумно соскабливать ногтём сухие струпья. — Что ты делаешь? Собственные руки кажутся мне чужими и непослушными, как конечности плохо смазанной шарнирной куклы, и требуется приложить усилия, чтобы прекратить это дурацкое, бессмысленное занятие. — Ты не сказал мне, — вздыхаю я. Сажусь и обнимаю себя за плечи, не отрывая взгляда от руки парня, но он уже опускает рукав. — Это ничего бы не изменило, — в его голосе нет ожидаемого раздражения или злости, лишь бесконечная усталость. — Пожалуйста, попробуй уснуть. Я могла бы попытаться, но вместо этого ухожу в лабораторию. В этом мы с Дэниелом похожи: если мы в чём-то уверены, нас очень сложно переубедить. Ему не заставить меня сдаться, а мне его — бороться до последнего. Хотя он и так борется. По-своему, но борется. И я тоже борюсь, хоть и безуспешно. Большинство данных об эксперименте существуют только в электронном формате, и у Кэррол слишком низкий уровень допуска — открывает меньше семи процентов информации, которая, по большому счёту, совершенно бесполезна. Тщетно отгоняя чувство безысходности, скребущееся глубоко внутри, бреду на кухню. Скромный запас энергетиков — единственное, что не позволяет мне свалиться с ног вот уже несколько суток, и я тихонько вытягиваю очередную банку, намереваясь на ближайшие несколько часов углубиться в изучение документов. Вдруг в этот раз там будет именно то, что мне нужно. За завтраком мне чертовски плохо. Отсутствие сна, внутреннее напряжение, отношения с остальными ребятами, которые как-то перестали клеиться с самого нашего появления на базе — всё в совокупности влияет на меня тлетворно. Происходящее с Дэниелом накладывает на лица наших друзей отпечаток скорбного смирения, хотя они всеми силами стараются обустраивать жизнь на новом месте, как ни в чём не бывало, и это злит меня ещё больше. Я знаю, что они любят Дэнни, на самом деле любят. Так какого чёрта они так легко списывают его со счётов? Этого мне не понять. Как можно приучать себя к мысли, что придётся убить своего друга, вместо того, чтобы сделать хоть что-нибудь, чтобы этого избежать? Скомкано прощаюсь и первой ухожу из столовой, что не в силах выносить всё это. Через пару дней, невзирая на протесты, начинаю колоть Дэниелу обезболивающее, а ещё через неделю Джона, уличив момент, показывает мне какое-то помещение: голые стены, яркий прямоугольный светильник под самым потолком и медицинский стол. Никаких окон, дверь бронированная. Присмотревшись, замечаю свисающие со стола ремни. — Что это? — неприятное предчувствие подкатывает к горлу вязким комом — Джона прячет глаза. — Ты же понимаешь, что инфекция прогрессирует? Я спросил Кэррол, есть ли здесь... — он запинается, звуча неуверенно, а мне хочется накричать на него, потребовать, чтобы он очнулся и перестал нести чушь, но я молчу. — Я спросил, есть ли здесь подходящая комната. И она показала мне это. Ты знаешь, как я отношусь к Дэниелу, но я обязан думать не только о нём, но и о всех нас. Мне жаль. Резко вдохнув через нос, выдавливаю: — Знаю. Дэниел реагирует спокойно, даже слишком. Всё, что он говорит: — Пора, — и коротко чмокает в нос, а я, цепляясь, тяну его на себя. Целую до боли, ревниво вырывая у дышащей в затылок смерти этот крохотный кусочек счастья, уже не принадлежащего нам. Джона и Корбин, как всегда, берут на себя всё самое неприятное, остальные прощаются с Сиви за последним ужином. Стою в дверях крохотной бетонной коробки — не могу ни смотреть, ни уйти. Парни ловко перетягивают ремни, Дэниел шутит насчёт того, кто будет подносить ему судно. Джона наверняка захочет сообщить мне, когда они собираются убить его, а это последнее о чём я хочу говорить, поэтому сбегаю в оранжерею. Здесь если и найдут, то, по крайней мере, не сразу. Сажусь на пол под разлогим кустарником, чтобы меня не было видно со стороны тропинки. В голове пусто, за исключением единственного: «Я должна его спасти». Но что я могу? Глупая влюблённая девочка... — Любовь не делает нас глупыми, — пугаюсь, услышав задумчивый голос, но вскоре вижу Кэррол. — Она даёт нам силы совершать то, на что мы сами по себе не способны. Женщина, вздохнув, присаживается рядом. Я слишком разбита и подавлена, чтобы заметить, что она не так рассеяна, как обычно, а взгляд её карих глаз цепко изучает моё лицо. — Боюсь, есть ситуации, где даже самые сильные чувства не могут помочь. — Не торопись с выводами, — Кэррол загадочно и как-то совсем неуместно улыбается, вынуждая меня подозрительно прищуриться. — Вы что-то знаете? — мне никак не подавить сомнение вперемешку с вновь вспыхнувшей надеждой в дрожащем голосе. — Если это так, если ему можно помочь, прошу... Умоляю, скажите мне, что делать! — Тише-тише, — её ладонь накрывает моё колено, а сама я так сильно впиваюсь зубами в нижнюю губу, что во рту появляется стойкий металлический привкус. — Я ничего не знаю наверняка. Знаю только, что когда всё это безумие началось, в Бруксвике группа учёных по просьбе правительства сразу же начала разрабатывать антидот. Судя по всему, они не успели закончить формулу, но некоторые исследования могли сохраниться — вряд ли мертвяки интересуются научными бумажками. Она говорит об этом нарочно небрежно, но мне достаточно этих скудных сведений, чтобы не задумываясь принять решение. — И да, — добавляет Кэррол, поднимаясь и отряхивая землю с брюк, — тебе стоит поспешить — у парня в запасе не больше месяца. «...не больше месяца...» Эти слова набатом стучат внутри моей черепной коробки, когда я, едва не сбив с ног Кристину, врываюсь в какой-то кабинет, переворачивая стопки бумаг на столе, вытряхивая их из цветных пластиковых папок в поисках единственной нужной. То, что остальные с пониманием относятся к моей «скорби» и стараются лишний раз не надоедать расспросами, сейчас только на руку. Меньше знают — крепче спят, да и мне дополнительные проблемы ни к чему. Разворачиваю заветную карту, разравнивая смятые края, — моя пострадала во время нашего путешествия благодаря недюжинной неуклюжести Зака. Не перестаю задаваться вопросом, как он, настолько беспомощный в повседневной жизни, умудряется справляться со сложнейшей техникой, не задушившись при этом проводами. Непризнанные гении, что с них взять... Вожу пальцем по карте, губы шевелятся, безмолвно произнося названия городов, пока не нахожу Бруксвик. Коленом случайно задеваю один из открытых в спешке выдвижных ящиков и совершенно не обращаю на это внимания, сосредоточенно прикусив губу и чертя прямую линию от базы до небольшой жирной точки, которой обозначен городок. Без малого восемьдесят миль, чёрт возьми! Опираясь бедром на край стола, я пытаюсь мысленно высчитать время, необходимое, чтобы туда добраться. Делая скидку на разные непредвиденные обстоятельства, понадобится около недели, но... По силам ли мне провернуть это одной? Соблазн попросить о помощи того же Джону или Корбина велик, но я жёстко пресекаю подобные мысли. «Они уже сдались», — горько напоминаю сама себе. Рано или просто наступает момент, когда ты можешь положиться лишь на себя, и вот он настал. Снова. Комната кажется непривычно безжизненной и чужой без присутствия в ней Дэниела. Я честно стараюсь держать себя в руках и не смотреть на его половину комнаты, пока собираю самые необходимые вещи. Пальцы случайно касаются мягкой фланелевой ткани — с трудом подавляю одинокий тихий всхлип, уткнувшись лицом в рубашку парня, после чего набрасываю её на плечи, утешая себя иллюзией, будто это вещь ещё хранит тепло его тела. Именно этого я и боялась, когда избегала привязываться к людям посреди царящего в мире ужаса — позволить чувствам накрыть с головой, поглотить настолько, чтобы без человека, к которому их испытываешь, дышать было не то что больно, а попросту невозможно. И всё же умудрилась попасть по самое «не хочу». Вот только жалеть об этом поздно и бессмысленно. До запланированного перед самым рассветом выхода остаётся где-то час, когда я при свете настольной лампы черкаю короткую записку. Сначала хочу уйти молча, но во мне мигом просыпается абсолютно оправданная тревога за Дэниела — вдруг, потеряв последнюю надежду, они лишат его жизнь раньше, чем я вернусь? Нет, они так не поступят, особенно зная, куда и зачем я ушла. Не станут отбирать последний шанс. С тяжёлым сердцем покидаю уже практически ставшее родным здание базы, предварительно подсунув записку под дверь Джоны, зайти напоследок к Дэниелу мне не хватает духу. Лес вокруг всё ещё объят темнотой, но я не спешу включать фонарик, полагаясь больше на слух и давая глазам привыкнуть различать сливающиеся очертания в предрассветном мраке. В груди разрастается неоправданное чувство, что меня предали, хотя я сама решила никого не посвящать в свои планы. Буквально всё происходящее выводит мои эмоции из строя, как испорченный музыкальный инструмент, — немного непривычно так остро реагировать на всё после стольких усилий, приложенных для сохранности хотя бы мнимого безразличия. У самых ног стелится малозаметный сизый туман, лёгкие быстро забиваются будто густым холодным воздухом — приходится сделать короткую передышку, сетуя на отвыкшие от больших физических нагрузок мышцы. Тело сковывает усталость, напоминая о бессонной ночи — сама виновата — но я лишь тщательно сверяюсь с компасом и продолжаю свой путь. В лесу необычайно тихо, даже слишком, и это подозрительно. На всякий случай перезаряжаю Глок, пряча его за пояс штанов, и удобнее перехватываю охотничий нож. Больше всего я сейчас опасаюсь не столько самых заражённых, сколько своей заторможенной реакции, которая в критический момент может стоить мне жизни. С первыми тремя, напавшими на меня всего в двух милях от базы, справляюсь достаточно легко — очевидно, они на грани истощения, и мне хватает пары минут, чтобы превратить их в гнилой фарш. Это заставляет задуматься над тем, как обстоят дела в городах, которые твари прежде не спешили покидать и из которых они теперь бегут в поисках добычи. Если всё они в таком плачевном состоянии, то рано или поздно ослабнут до такой степени, что сами передохнут. Главное, чтобы это произошло раньше, чем они доберутся до Западного побережья, куда, по слухам, сбежало приличное количество выживших. Вот бы иметь возможность с ними связаться... Вернуться в реальность меня заставляет звук тяжёлого хрипящего дыхания и грузных шагов. Этот заражённый силён, но неповоротлив. С фиолетово-чёрных губ, обнажающих гнилые зубы, стекает тягучая слюна, он жадно, так по-животному принюхивается ко мне. «Что-то новенькое», — я брезгливо морщусь, раз за разом уклоняясь от атак и, подгадав момент, вспариваю гаду живот, выпуская кишки наружу. Подобное повторяется ещё не единожды в течение дня — я с ощутимым сожалением вынуждена признать, что лес, в котором я несколько месяцев назад с таким упоением почувствовала себя в безопасности, теперь полон заражённых. — Это решительно затрудняет выполнение плана, — устало бормочу я, обмывая руки в небольшом ручье. Одно дело — пробираться сквозь лесную чашу, и совсем другое — при этом отбиваться от желающих сожрать тебя мертвецов. И они словно успели мутировать за то время, пока мы не сталкивались с ними. И правда, раньше они не выслеживали нас по запаху, потому что в этом не было нужды. Теперь же «еды», видимо, осталось так мало, что приходится выкручиваться. План, как более-менее безопасно добраться до города, откладываю на завтра, озаботившись поиском подходящего места для ночлега. Наконец выбираю высокое дерево, не меньше десяти футов до нижней ветки, на которую я и нацелилась. Привязываю один конец бечёвки к рюкзаку, второй перебрасываю через ветку, чтобы потом подтянуть его, и начинаю карабкаться по ровному стволу, подталкивая себя вверх ногами и с долей благодарности вспоминая лазание по канату на уроках физкультуры в старшей школе. Жёсткая шершавая кора царапает руки, дыхание сбивается, но я уговариваю себя лезть дальше. Лишь оказавшись на нужной ветке, позволяю дрожащим от напряжения конечностям безвольно повиснуть, а где-то через полчаса с помощью бечёвки поднимаю наверх свой рюкзак, обустраиваясь ко сну. Привычное уже «Спокойной ночи, Дэнни» само слетает с губ. Накопившаяся усталость даёт о себе знать и, несмотря на все неудобства положения, я сплю как убитая всю ночь. Первое, что я ощущаю сразу после пробуждения — жестокий приступ тошноты. В воздухе стоит вопиющий смрад разложения, и я едва успеваю повернуться и склонить голову, прежде чем освободить желудок. Рваные хрипы и полузадушенные стоны, доносящиеся с земли, становятся громче, кто-то из заражённых тупо царапает кору обломанными ногтями, но я в зоне недосягаемости. Чувствую себя совершенно разбито. Игнорируя вопли снизу, прополаскиваю рот водой и собираю все свои вещи в рюкзак. Позже я почти наверняка пожалею, что не поела, но сейчас меня воротит от одной мысли о небольшом завтраке. Их целая огромная стая — я насчитываю аж тринадцать штук и с сожалением понимаю, что придётся потратить пули, чтобы уложить их всех, иначе мне с дерева не слезть. В то же время совсем непонятно что делать дальше, особенно если я и дальше буду постоянно натыкаться на заражённых. Пуль надолго не хватит, а ножом отбиться от такой своры не представляется возможным. Разве что запах перебить, но чем? Бросаю взгляд вниз, и вспыхнувшая в голове мысли кажется мне в равной степени гениальной и отвратительной. Убедившись, что мои «жертвы» больше не способны причинить вред кому-либо, я, соблюдая все предосторожности, спускаюсь. Прежде живописная лужайка превратилась в ужасающее зрелище: обезображенные, переплетённые тела, которые, по большому счёту, являют собой кучу тухлого мяса; залитая чёрной кровью трава; роящиеся над трупами мухи. Желудок пуст, так что в этот раз меня тошнит вязкой и горькой желчью. Спазмы в горле утихают лишь спустя пару минут — я слаба и уязвима, как никогда прежде, и осознание этого придаёт мне решимости исполнить свой небольшой план. Превозмогая чувство омерзения, подхожу к одному из тел, лежащему немного поодаль, и сожаление частично вытесняет из моего сердца брезгливость. Длинные волосы, некогда светлые, сбиты в колтуны, испачканны кровью, грязью и ещё Бог знает чем, и рассыпаны по траве, взгляд остекленевших глаз с красными белками направлен прямиком в небо, рот открыт, прилипшие к груди лохмотья пропитаны кровью из раны. А ведь она могла — в той, прошлой жизни — быть королевой выпускного бала, путешествовать по миру или делать научные открытия, могла подарить жизнь детям и дожить до старости, умерев в кругу семьи с мыслью, что жизнь прожита не зря. А вместо этого она тут, мертва дважды, и вряд ли есть кто-то, кто мог бы помнить и скорбеть о ней. — Мне жаль, что это случилось с тобой, — шепчу я, присев на корточки. Глаза слезятся от ли от вони, то ли от безрадостных мыслей. — Прости, если можешь... Глубоко вздохнув, принимаюсь за дело. Волосы убираю в косу, чтобы не мешались, и окунаю пальцы в зияющую рану. Шея, подмышки, живот, руки, ноги — я обмазываюсь зловонной густой кровью так старательно, как только могу, в надежде перебить свой «человеческий» запах. Чувствую себя ужасно грязной и гадкой, кожа зудит, а тошнота не унимается ни на секунду, но выбирать не приходится. Я не могу рисковать единственным шансом на спасение Дэниела. Быстро, насколько позволяет моё состояние, покидаю место своей ночной стоянки, пробираясь сквозь плотные ряды деревьев. Погода сегодня прохладная, к тому же облачно. Сидя на базе я уже и забыла, каково это — чувствовать дыхание ветра на своём лице. В целом, день проходит относительно спокойно, как следующие два. Я делаю вывод, что моя тактика работает — хоть это утешает. На пятый день лес сменяется бесконечной, на первый взгляд, равниной. Высота травы доходит до груди, кое-где целостность пейзажа нарушают поодинокие кустарники, а вдали едва заметной змейкой вьётся дорога. Долго думаю: идти напрямую или добраться до дороги, но решение неожиданно приходит само, когда взгляд находит непонятную точку, которая движется примерно в полумиле от меня. Силуэт одинок, и я чувствую себя вполне способной защититься в случае чего, поэтому уверенно направляюсь в ту сторону. При ближайшем рассмотрении силуэт превращается в отощавшего заражённого — не то чтобы я особо надеялась (с моим-то везением!), что это будет человек. Но всё равно как-то тоскливо на душе, когда вытираю лезвие ножа об грязный рукав. А ведь правда, с тех пор, как я присоединилась к ребятам, я практически никогда не бывала одна, и даже не подозревала, что отвыкла от этого так сильно, что теперь одиночество может причинять боль. Уже одна лишь возможность избавиться от этого гадостного ощущения стоит того, чтобы вернуться назад, несмотря ни на что. Мысли в голове лихорадочно мечутся, падая из крайности в крайность: я то старательно ограждаю себя от любых мыслей о Дэнни, то думаю о нём так много, что он начинает мерещиться мне наяву. Горько усмехаюсь — будь он действительно рядом, я бы не боялась ничего, даже если бы хотела. Остаток пути помню плохо: голова раскалывается после многих часов на палящем солнце, меня преследует ощущение, что я попала во временную петлю и теперь обречена вечно тащится по этому полю — насколько одинаково выглядит всё вокруг. По пути встречаются заброшенные милые поселения и деревушки, и, не выдержав, я просто забираюсь в один из домов, чтобы без сил рухнуть на пыльную кровать. Здесь так легко притвориться, что нет никакого грёбаного конца света, а все жители городка просто разъехались в поисках лучшей жизни, оставив всё как было. Спрятаться в мире иллюзий проще простого, но я не имею на это права. — Что ж... — практически удивлённо пробую на вкус, как звучит мой голос после нескольких дней молчания. — Я схожу с ума. И разражаюсь хохотом, диким, нездоровым, таким, что самой становится страшно. Затем зажимаю в зубах уголок подушки, продолжая не то хихикать, не то хныкать. Глупо было бы умереть тут от истерики, когда он там, в десятках миль, нуждается во мне. От этой мысли почему-то становится больно. — Господи, помоги мне не лишиться рассудка... — прошу бездумно, — Я ведь обязана вернуться... На рассвете покидаю дом, любовно огладив дверной косяк. Китайские колокольчики мелодично перекликаются в ответ на поддразнивания ветра. На душе спокойно, я собрана, и в мыслях порядок, хотя в глубине души корю себя за вчерашний срыв — он мог дорого мне обойтись. Но что сделано, то сделано. Сверяюсь с картой и компасом, что, в принципе, не обязательно — Бруксвик уже виднеется милях в семи дальше по дороге.