горький чай

       — блять, я так соскучился. — мы же только неделю назад виделись, — руслан опешил и не понял этих рук на боках, как они прижали тесно и ребра сжали; не понял этого взгляда мутных серых глаз. парень пальцами тонкими щёки очерчивает и оттягивает слегка. — дань, у тебя синяк… вообще эта неделя для кашина была внезапной и страшной, и повязка эластичного бинта на руке была тому подтверждением. данил никогда столько не молчал и боялся, что больше никогда не почувствует что-то кроме хандры. что-то кроме холодного ветра, что жилы стягивает в прочную резину и заставляет зубную эмаль как под лимонным соком разъедаться. и вдруг тушенцов слышит как в его висок смеются громко, с хрипотцой, но так протяжно, а потом данил его в щёки целует пару раз губами дрожащими и руки бледные в такт трястись начинают. руслан тогда впервые видел как даня плачет. с этой ломаной улыбкой на лице и темной родинкой на щеке. заикался молча и зубами тихо стучал друг о дружку, глаза щуря. он не рассказывал потом что случилось. почему он вообще пришел в гости и откуда у него гематомы. рус наблюдал как тот засыпает у его в ногах и медленно поглаживал рану под бинтом, носом шмыгая. они проснулись потом часов в шесть утра и первое, что заметил шатен — даню, что перевязывает руку с сигаретой в зубах. на завтрак рус решил одолжить папиросу из чужой пачки и в который раз пожалел о курении на пустой желудок. в квартире было тихо и когда проехала первая машина, оставляя после себя тихий уходящий звук из окна, кашин ушел в ванную. он стоял под струей кипятка и с прикрытыми веками вспомнил казань. эти купола и красные массивные ограды. маму и того пацаненка с огненными волосами, что в то время не знал жизни. не знал, что бессмысленно и пусто быть. вспомнил как впервые увидел фотки руслана на дисплее чужого телефона и уловил внутри то чувство, когда пустая радость, такая детская и приторная. наверное так и влюбляются. наверное. данил зачем-то жмет плечами самому себе и бросает полотенце на шею. тушенцов в его старой футболке смотрит большими глазами, молча и пронзительно, а у дани кожа от холода сильнее побледнела и синие вмятины повылезали как тараканы в темноте. — не смотри на меня так, будто я что-то сделал. — а ты, хватит делать вид, что всё нормально. это злит в первую очередь не руса, а стоящего рядом долбаеба. кашин корчит гримасу и кидает ткань на пол. — блять, если я не могу приходить к тебе и чувствовать себя защищенно, так, блять, и скажи! — когда придёт время, он поймёт, что это лишнее. — и если ебло мое сопливое страшное, нече мамашу строить, руслан! — и это. и все его действия это в принципе долбоебизм. через пять минут оба молчат, пока вода в чайнике начинает бурлить. через десять руслан встаёт с дивана и уходит выключать прибор, а потом молча подтирает нос, чувствуя ком во рту. тогда и приходит то время, тогда кашин тяжело выдыхает и, подняв полотенце, думает. впервые за жизнь он по настоящему думает. уйти сейчас или успокоить, а потом нахуй все сбивает и понимает, что без этого руслана из самого, сука, холодного города россии, ему не выжить. не выжить и не вдохнуть. поэтому он подхватывает горячую кружку из чужих рук и утыкается носом в бровь. единственное, что он точно знает как делать — это молчать. потому что рус вообще не выносит этих а-ля «пьяных батиных соплей». но когда данил виноват в ход идёт лишь импровизация. и тут её мало, тут всех цветов мира или игр на плойку мало. только лишь… — я не говорю тебе потому, что боюсь потерять, русь. — голос стопорится и сейчас есть доля секунды, а руслан просто слишком красивый с легкой влагой под глазами. — я люблю тебя